Строгая дама в сложном наряде объявила публике детали предстоящей композиции.
Дирижёр дождался, когда смолкнут её каблуки, и осторожно поднял палочку. Помедлив мгновение, он неожиданно резко заработал локтями и непросохшим после первого отделения седым затылком. Симфонический оркестр последовал за ним.
После сытного антракта ещё поскрипывали кресла, заполняемые опоздавшими. Местами коротко кашляли.
Слева от меня уронили телефонную трубку. Падала она издевательски долго: скакнула в хозяйских руках обмылком, сверкнула во все стороны и напоследок, долетев наконец до пола, грянула курантами.
– Быллль! – подосадовал смущённый владелец трубки, лысый мужчина в строгом костюме.
– Выключи! – услышал я спутницу лысого.
На них шикнули.
Я похлопал по карманам своего нового костюма, в котором чувствовал себя сущей вешалкой. Телефона не было ни в одном. Наверное, в машине.
Вероника нашла мою руку и тихонько пожала. Весь вечер она светилась торжеством: выбираемся мы не часто, и два бесплатных билета в филармонию, доставшиеся нам от знакомой, оказались очень кстати. Давно пора было снять с головы детей и посвятить себе хотя бы вечер.
Она коснулась прядкой моей щеки:
– Хорошо-то как, никто не виснет на шее...
На нас шикнули.
Кто там такой нервный? Я обернулся.
Шипел сухопарый старичок в болотно-зелёном сталинском френче. Он зло сверкнул на меня глазами и праведно заёрзал. Зелёный змий.
Тем временем дирижёр, вобрав голову в плечи, тоненько задвигал руками в воздухе, что напомнило мне танец восточных девушек-прядильщиц, изображающих процесс создания ковра.
Следующие минут пятнадцать я тщетно пытался сосредоточиться на музыке. В голову лезли тревожные мысли: о детках, оставленных с бабушкой, о телефоне в машине, о разбитом окне и снова о телефоне, только уже не в машине, потому что выкрали.
– Маме позвони, – склонился я к Веронике.
– Да всё в порядке, спят уже оба.
Зелёный змий громко шикнул, и люди вокруг наперебой зашикали на него.
Вдруг занавес справа заколыхался, и в благозвучие симфонии вмешалось несколько скомканных звуков из-за кулис. По залу пробежала рябь. Когда всё стихло, а ковёр музыкального повествования как ни в чём не бывало продолжил ткаться, на сцену вышел человек с большой дорожной сумкой. На нём темнела кожаная куртка цвета раздавленного каштана, а его грязные охотничьи сапоги были заляпаны не то подсохшим цементом, не то карьерной глиной. Размашистое соломенное сомбреро скрадывало верх лица, а белозубую улыбку поддерживала чёрная клиновидная бородка.
Заискивающе поклонившись залу, незнакомец задрал сомбреро и показал дирижёру большие глаза. Затем сартикулировал что-то одними губами и замахал через плечо указательным пальцем в ту сторону, откуда появился.
Руки дирижёра застыли в воздухе, он вытянул шею и выронил палочку. Музыка захлебнулась и словно бы ухнула в оркестровую яму. Публика в зале затаила дыхание. Кто-то полез за программкой.
– Жора! – прокричал вдруг дирижёр с каким-то священным ликованием и вознёс к незнакомцу руки.
Дробно кивая и как бы отодвигая от себя воздух двумя руками, что должно было значить нежелание беспокоить, Жора (а странный малый, невесть откуда появившийся на сцене, вероятно, и был Жора) попятился во мрак закулисья.
Внезапным хаосом загрохотали музыкальные инструменты. Ударные при виде Жоры полезли через соседей, опрокидывая золочёные тарелки на спины валторнисту и кларнетисту.
– Жора! – вскричали ударные.
Началась ужасная возня. Музыканты роняли пюпитры, поднимались с мест, искали и находили взглядом Жору и жестами горячо приветствовали его.
Публика неуверенно загомонила. «Розыгрыш, что ли?» – спрашивали себя мужчины, уже сложившие пальцы для неодобрительного свиста.
Лысый сосед слева неожиданно вскочил на кресло. Он тревожно всмотрелся в происходящее и, переборов последнее сомнение, вдруг зычно гаркнул: «Жорка!» В следующую секунду он уже продирался через ряд, отдавливая ноги каждому, кто не удосужился спрятать их под себя.
– Это же чёрт знает что такое! – замахала моноклем пожилая барышня справа. – Конюшня, а не филармония!
Я посмотрел на Веронику. На её лице застыло недоумение. И впрямь загадка: весь этот шум – часть замысла или взаправду? Надо было купить программку.
Крики переросли во всеобщий гвалт:
– Жора приехал!
– Жорыч!!!
– Жо-о-о-рочка! – высоко тянула женщина, подбрасывая кверху некую гирлянду солидарности из сцепленных рук – своих и дочерей.
Поднялся невообразимый шум. Затопали ноги, затрещали стулья. Дружная волна восторженных приветствий нарастала. Жору узнали многие, и каждому во что бы то ни стало понадобилось приблизиться к нему вплотную.
По всему выходило, что Жора сорвал выступление на самом деле: уж слишком непостановочно, как никчёмная рухлядь, отбрасывались в сторону настоящие и дорогие виолончели и арфы. Версия о розыгрыше рушилась. Не две же трети зала подсадных!
Понаблюдав за происходящим ещё минуту, я повёл жену в гардероб.
– Никакого Жору я не знаю и знать не желаю, хоть режьте. Один только вопрос: кто вернёт деньги?! – возмущался я, позабыв, что билеты достались нам даром.
Вероника семенила за мной с выражением какой-то мечтательной растерянности на лице.
Всю обратную дорогу мы молчали. Казалось, Вероника сердится на меня за то, что я настоял убраться из этого храма муз. Наверное, нужно было предложить ей перекусить где-нибудь на обратном пути. Чтобы не так резко.
– Чушь какая-то, – сказал я, запивая на кухне аспирин. – Видала ты когда-нибудь такое?
Вероника не ответила.
– Милая, да не расстраивайся ты так. Сходим на выходных. В другое место.
Жена присела на краешек стула, швырнула на столешницу два смятых бесплатных билета и, уставившись на меня глазами, полными слёз, прошептала:
– Всё-таки он это сделал.
– Кто?!
– Жора. Жора приехал.
Дирижёр дождался, когда смолкнут её каблуки, и осторожно поднял палочку. Помедлив мгновение, он неожиданно резко заработал локтями и непросохшим после первого отделения седым затылком. Симфонический оркестр последовал за ним.
После сытного антракта ещё поскрипывали кресла, заполняемые опоздавшими. Местами коротко кашляли.
Слева от меня уронили телефонную трубку. Падала она издевательски долго: скакнула в хозяйских руках обмылком, сверкнула во все стороны и напоследок, долетев наконец до пола, грянула курантами.
– Быллль! – подосадовал смущённый владелец трубки, лысый мужчина в строгом костюме.
– Выключи! – услышал я спутницу лысого.
На них шикнули.
Я похлопал по карманам своего нового костюма, в котором чувствовал себя сущей вешалкой. Телефона не было ни в одном. Наверное, в машине.
Вероника нашла мою руку и тихонько пожала. Весь вечер она светилась торжеством: выбираемся мы не часто, и два бесплатных билета в филармонию, доставшиеся нам от знакомой, оказались очень кстати. Давно пора было снять с головы детей и посвятить себе хотя бы вечер.
Она коснулась прядкой моей щеки:
– Хорошо-то как, никто не виснет на шее...
На нас шикнули.
Кто там такой нервный? Я обернулся.
Шипел сухопарый старичок в болотно-зелёном сталинском френче. Он зло сверкнул на меня глазами и праведно заёрзал. Зелёный змий.
Тем временем дирижёр, вобрав голову в плечи, тоненько задвигал руками в воздухе, что напомнило мне танец восточных девушек-прядильщиц, изображающих процесс создания ковра.
Следующие минут пятнадцать я тщетно пытался сосредоточиться на музыке. В голову лезли тревожные мысли: о детках, оставленных с бабушкой, о телефоне в машине, о разбитом окне и снова о телефоне, только уже не в машине, потому что выкрали.
– Маме позвони, – склонился я к Веронике.
– Да всё в порядке, спят уже оба.
Зелёный змий громко шикнул, и люди вокруг наперебой зашикали на него.
Вдруг занавес справа заколыхался, и в благозвучие симфонии вмешалось несколько скомканных звуков из-за кулис. По залу пробежала рябь. Когда всё стихло, а ковёр музыкального повествования как ни в чём не бывало продолжил ткаться, на сцену вышел человек с большой дорожной сумкой. На нём темнела кожаная куртка цвета раздавленного каштана, а его грязные охотничьи сапоги были заляпаны не то подсохшим цементом, не то карьерной глиной. Размашистое соломенное сомбреро скрадывало верх лица, а белозубую улыбку поддерживала чёрная клиновидная бородка.
Заискивающе поклонившись залу, незнакомец задрал сомбреро и показал дирижёру большие глаза. Затем сартикулировал что-то одними губами и замахал через плечо указательным пальцем в ту сторону, откуда появился.
Руки дирижёра застыли в воздухе, он вытянул шею и выронил палочку. Музыка захлебнулась и словно бы ухнула в оркестровую яму. Публика в зале затаила дыхание. Кто-то полез за программкой.
– Жора! – прокричал вдруг дирижёр с каким-то священным ликованием и вознёс к незнакомцу руки.
Дробно кивая и как бы отодвигая от себя воздух двумя руками, что должно было значить нежелание беспокоить, Жора (а странный малый, невесть откуда появившийся на сцене, вероятно, и был Жора) попятился во мрак закулисья.
Внезапным хаосом загрохотали музыкальные инструменты. Ударные при виде Жоры полезли через соседей, опрокидывая золочёные тарелки на спины валторнисту и кларнетисту.
– Жора! – вскричали ударные.
Началась ужасная возня. Музыканты роняли пюпитры, поднимались с мест, искали и находили взглядом Жору и жестами горячо приветствовали его.
Публика неуверенно загомонила. «Розыгрыш, что ли?» – спрашивали себя мужчины, уже сложившие пальцы для неодобрительного свиста.
Лысый сосед слева неожиданно вскочил на кресло. Он тревожно всмотрелся в происходящее и, переборов последнее сомнение, вдруг зычно гаркнул: «Жорка!» В следующую секунду он уже продирался через ряд, отдавливая ноги каждому, кто не удосужился спрятать их под себя.
– Это же чёрт знает что такое! – замахала моноклем пожилая барышня справа. – Конюшня, а не филармония!
Я посмотрел на Веронику. На её лице застыло недоумение. И впрямь загадка: весь этот шум – часть замысла или взаправду? Надо было купить программку.
Крики переросли во всеобщий гвалт:
– Жора приехал!
– Жорыч!!!
– Жо-о-о-рочка! – высоко тянула женщина, подбрасывая кверху некую гирлянду солидарности из сцепленных рук – своих и дочерей.
Поднялся невообразимый шум. Затопали ноги, затрещали стулья. Дружная волна восторженных приветствий нарастала. Жору узнали многие, и каждому во что бы то ни стало понадобилось приблизиться к нему вплотную.
По всему выходило, что Жора сорвал выступление на самом деле: уж слишком непостановочно, как никчёмная рухлядь, отбрасывались в сторону настоящие и дорогие виолончели и арфы. Версия о розыгрыше рушилась. Не две же трети зала подсадных!
Понаблюдав за происходящим ещё минуту, я повёл жену в гардероб.
– Никакого Жору я не знаю и знать не желаю, хоть режьте. Один только вопрос: кто вернёт деньги?! – возмущался я, позабыв, что билеты достались нам даром.
Вероника семенила за мной с выражением какой-то мечтательной растерянности на лице.
Всю обратную дорогу мы молчали. Казалось, Вероника сердится на меня за то, что я настоял убраться из этого храма муз. Наверное, нужно было предложить ей перекусить где-нибудь на обратном пути. Чтобы не так резко.
– Чушь какая-то, – сказал я, запивая на кухне аспирин. – Видала ты когда-нибудь такое?
Вероника не ответила.
– Милая, да не расстраивайся ты так. Сходим на выходных. В другое место.
Жена присела на краешек стула, швырнула на столешницу два смятых бесплатных билета и, уставившись на меня глазами, полными слёз, прошептала:
– Всё-таки он это сделал.
– Кто?!
– Жора. Жора приехал.
