Лето выдалось дождливым, а вахта тяжелой. Поднять удалось немного, останки примерно двенадцати человек, все перемешаны. Из личных вещей пластиковая расческа в кармане гимнастерки. Странно бывает, самой гимнастерки нет, только карман не истлел, остальная ткань расползлась, когда поднимали, а вот расческа в этом кармане цела. Деревянная ложка с неразборчивой надписью, то ли Толканов, то ли Толкачев. Кто он был, этот Толкачев, как его звали, как погиб? Еще подняли почти целую шинель, в кармане нож складной без надписей. А в другой воронке нашли один алюминиевый котелок — на крышке неразборчиво «Фе…» и «в» на конце. Может Федотов, а может Феклистов, да мало ли какую фамилию подставить можно.
Останки рассортировали по полиэтиленовым пакетам, составили акты эксгумации, все по протоколу. Считали, как обычно, по валенкам. Время зимнее было, когда бои тут шли, а валенки в болоте сохраняются гораздо лучше шинелей.
Муниципалы обещали помпу, да так на обещаниях все и закончилось, если бы воду откачать, то на дне могло попасться что-то интересное, например, ложки подписанные. По таким мелочам будничным уже легче определять, зацепки искать, смотреть книги памяти, архивы. Медальонов солдатских тогда еще не было, были книжечки вроде портсигаров, а в них бумажки закладывали с именами, фамилиями. В воде уже недели через три на такой бумажке ничего не прочесть, а тут семьдесят пять лет прошло, та самая финская «Зимняя война». Но солдаты, чтобы не путать, котелки подписывали, ложки, эти надписи держатся как гравировка.
Вот сидим мы в палатке, отдыхаем. Обычно после раскопок настроение поднимается, что-то вроде эйфории наступает. Радость такая внутри. Что не зря, что еще кто-то найдет успокоение, а близкие похоронку получат вместо «пропал без вести». Не все понимают это, говорят: зачем трогать то, что в земле, оставить надо, как есть. Нечего, мол, беспокоить. А беспокойство в том, что они брошены, не нужны никому. В этом вся правда.
Так вот, в тот день никакой радости у меня не было, а вместо этого тянуло обратно к воронке, как будто что важное там забыл.
Ребята костер развели, воду кипятят. Только Прохор весь зеленый, даже пить не может. Он в первый раз с нами, понятное дело, с непривычки выворачивает его. Это пройдет дня через три. Остальные ребята бывалые, сидят, байки травят.
— А в прошлом году дурак один при бойце нашел свисток. Обтер да и дунул.
— И что?
— Да что-что, через два часа на скорой увезли, в реанимацию с какой-то желудочной инфекцией. Но выжил, поумнел, больше не дует… ха-ха-ха…
Все смеются. Беззлобно, по-родственному. Дело наше грязное, страшное, но не унылое, может, кто-то думает, мы там стоим над могилами со скорбными лицами. Так это только на кладбище принято печаль вселенскую изображать. А в лесу перед кем? Никто не осудит ни за смех, ни за шутку, а работать с ними легче. Поди болотные кочки поворочай да корни живые потягай. Ну, а бойцы, что там лежат, — они тоже радуются. Это я точно знаю. Но что же сегодня-то так муторно?
— А если порежешься, что будет? — слышу сдавленный голос Прохора.
— Ну-у-у-у, если порежешься — кранты, уже и реанимация не спасет. Так что даже с царапинами копать нельзя, — пугают его ребята.
Да, верно, с порезами и ссадинами нельзя. В воде приходится шарить, а там что нащупаешь, то и тянешь наверх. Или тряпки пустые, или с мясом гнилым. Но чаще пустые. Кости на дно уходят, если не растворяются. А бывает, что мумии попадаются. В болоте они не гниют, консервируются вроде. Так, что мозг в черепе остается целым. Только воняют страшно, особенно голова. Этих лучше надев респираторы поднимать. И немного дать подвыветриться, но недолго, на воздухе они быстро разлагаются. У мумий и кости, и кожа целы бывают.
Что заставляет нас делать это? Черные копатели имеют немалую прибыль, продают железо, знаки отличия, пряжки, пуговицы. А то и коронки золотые, кольца, кресты находят. Оружие, конечно, тоже. Кости и имена их мало интересуют, хорошо, если разроют, возьмут, что надо, и обратно закопают, а то, бывает, и так оставят — поверху раскиданным, или в мусорные баки свалят.
Поисковики другое дело.
Мы хотим, чтобы, если не все, то многие из тех, кого еще можно найти, успокоились по-человечески. Пройдет еще лет сто, может, двести — и совсем от них ничего не останется, трава да глина. А сейчас еще можно успеть. И чтобы помнили о них всех, знали, что пали они смертью храбрых, не в плену сгинули, не дезертировали, а с честью легли в землю, за что им посмертно должна быть отдана честь и слава.
В нашем отряде закон: никогда ничего не продавать. Себе оставить можно, если разрешения спросить. Бойцы не жадные, они делятся, по-братски… И помогают, когда поднимаешь их, показывают места. Бывают сердитые, но чаще благодарные. Чувствуешь их рядом. Некоторые ребята в отряде этого не выдерживают, убегают, бросают работу, другие не обращают внимания. Но лес всегда говорит с нами. Когда долго не выезжаешь, так что-то вроде ломки начинается. Или они так зовут нас? Не знаю.
— Ну что, Прохор Тимофеевич, может, чайку с бутербродами? — смеются ребята.
— Отстаньте, я и водку не могу, — стонет Прохор.
Голоса у костра глуше, сон меня морит. А между сном и явью внутри себя слышу будто мой голос, но говорю не я, нельзя одновременно говорить и слушать со стороны. Значит, не я.
И место то же, а не то. Палатки нет, деревья голые. Холод лицо обжигает. Зима. Стреляют близко, и гул самолета слышен. И снова «мой–не мой» голос.
— Не нашли вы меня, ребята. Котелок мой нашли, а меня — нет. Потому что сосна выросла, корнями сверху накрыла. Три шага вправо надо было. Да это не важно, слышишь, Дима, ты вернись, там совсем неглубоко ключ лежит. Пару раз копнешь и найдешь. Он от ящика письменного стола. Важное там, передать бы…
И как толкнули меня, из палатки вылез, лопату схватил. Пошел. А ребята вслед:
— Димон, ты куда, стемнеет скоро…
А я иду, бегу по болоту, без снаряжения, без перчаток, только сапоги в воде хлюпают.
Ключ запутался в траве, я на полштыка лопаты всего и копнул, кочку приподнял, что-то звякнуло. Землю мокрую щупаю под дерном, а мне прямо в ладонь — ключ. Прополоскал его. В самом деле похож на те, что в СССР шкафы и ящики столов закрывали. Головка круглая, бороздка сплошная, несложная. Стол, наверно, большой был, под зеленым сукном. Я в музее такой видал. Но что толку в ключе, если ни имен, ни фамилий! Кто тут лежит, когда бои шли, какие части сражались? К тому же по этим местам сначала наши прошли, потом финны. С санитарных захоронений таблички посрывали, вот и остались бойцы безымянными-потерянными, целыми дивизиями лежат в воронках.
Но в этот раз по-другому все пошло, удалось нам установить и бой этот когда был, и даже номер части. Броневик мы из болота подняли через неделю, когда муниципалы на помпу расщедрились. Тогда еще двадцать пять бойцов откопали и личные вещи подписанные. По фамилиям и номеру двигателя в архивах списки части нашли. 10-я стрелковая дивизия. И надо же такому быть, чтоб фамилия, что на «Ф» начиналась и на «в» заканчивалась, в списке всего одна — Федотов Петр Владимирович. И личное дело его сохранилось, в нем адрес довоенный. Из Ленинграда боец. Земляки мы, значит, через время, через две войны, но земляки.
Пошел я по этому адресу без особой надежды. Ленинград! Там после блокады и домов половины не осталось, а тут стол. Если дом не разбомбили, так стол точно сожгли, и ключ этот вряд ли пригодится. Голоса я больше не слышал, только на том месте, где копали, и было один раз, а может, приснилось. Мы тогда для согрева грамм по двести приняли.
Но вот пошел. Вроде как обещал ему. Нашел улицу, дом, квартиру. Стою перед дверью и смотрю на звонок. Что сказать-то? А дверь сама открылась, на пороге мальчишка лет двенадцати, за ним мужчина в возрасте, седой уже. Смотрит вопросительно.
— Вам кого?
Ну и не стал я кота за хвост тянуть, так и сказал, как есть.
— Из поискового отряда, Дмитрий меня зовут. Федотов Петр Владимирович до войны тут жил, так мы… Он ключ просил передать… — И понимаю, что ничего более абсурдного придумать нельзя, но говорю.
Мужчина отступил, жестом пригласил меня войти. А мальчик широко раскрыл глаза и спрашивает:
— Вы знали прадедушку? Но он погиб в тридцать восьмом.
— В тридцать девятом, — поправил я.
А стол не под зеленым, под красным сукном был. Ключ подошел, ящик мы открыли. Он так все семьдесят пять лет запертый и простоял, мама Петра Владимировича говорила.
— Нельзя открывать, вернется Петя — заругает. Он когда добровольцем записался, то мне строго-настрого наказал ящик не открывать. После войны, говорит, сам бумаги разберу.
Бумаги те в основном чертежи были, на инженера-конструктора Петр Владимирович учился, над проектом военной машины думал, вроде БМП. Жалко, что они тогда до какого-нибудь конструкторского бюро не дошли, может, и самоходки раньше бы собирать начали. Это, видно, его и беспокоило все годы.
А еще дневник нашли, последняя запись ноябрем 1939 года помечена.
«Записался добровольцем, ухожу на фронт. Был у Нины, взял в долг две монетки, говорят, что если занять денег перед войной, то вернешься к тому, кому должен. Еще из дома ключ возьму от письменного стола, на удачу. Мама про Нину ничего не знает. Расскажу все, как вернусь, тогда и поженимся. А сейчас важнее от Ленинграда границу отодвинуть. Мирно не вышло — будем воевать. Отсиживаться нельзя».
Мама про Нину узнала в сорок первом, когда та, уже в блокадном Ленинграде, с ребенком на руках пришла. Потому что идти ей было больше некуда и не к кому. Так и пережили блокаду втроем: мама, Нина и маленький Андрюша — в эвакуацию его отправить не успели. Отец Петра Владимировича в том же сорок первом на фронт ушел, со своим пехотным полком до самого Берлина прошагал. Внука увидел только после войны. А вот Петр про Андрейку так и не узнал. Или узнал?
Мы когда за столом сидели, с его внуком и правнуком бумаги разбирали, мне все казалось, что и он между нами. Радуется. Тогда и ко мне радость пришла.
А страницу дневника я на телефон переснял, чтобы ребятам показать. Там в последней записи еще слова были: «Умереть за своих, за Ленинград — не страшно, это правда, но вернуться домой очень хочется…»
Вот и вернулся он, боец 10-й Ордена Красного Знамени стрелковой дивизии Федотов Петр Владимирович. Памятью о подвиге своем вернулся к внукам, к правнукам, к далеким потомкам.
Ради этого и мы Вахту стояли.
