Этюд первый
Ночь
Безмолвие глубин, отнимающее силу прохлады вездесущего, пронырливого ветра. Одетая в бесконечность замкнутого пространства незримая черта времени, отдающее жизни законный сон, отнятый у безумия света.
Восторг слепого безумия, властностью немоты подчиняет величественный дух стражей Земного порядка, уступая в своем величии лишь бессменным титанам подземелий, взвалившим на плечи толщи пламенных судеб непокорного великана.
Сладость безмолвия, шепотом тихой листвы окружающего теплыми объятиями непокорного волшебства, спрятанного в ловушке бесхитростного луча. Холодным взглядом спокойный дух влечет на холодные постели ласковых снов, где теплыми богатствами одаряет яркость прожитых жизней их бесчисленными рождениями. Волшебство безмерного пространства, укрытое тонким покрывалом тревожного покоя.
Радушная возлюбленная последней надломленной души, расколом освободившей демона крови из жестокого плена безразличного окружения. Безразличие смертельного восторга, спутанного заботой с безобразием испуга, где нежностью сочувствия пробуждается заря восхваления обезглавленных вместе с собственными палачами.
Тусклый ветер мгновенного забвения. Тихий, незаметный поток вселенской реки, течение которой безалаберной шуткой проливается мимо взгляда, не успевая задеть чувств, навсегда оставленное журчать на божественных лугах неслышным человеческому уху пением высот.
Пугающая радостью любовной слепоты ума, тонущего в безмерности глубин околдованного сознания. Зачарованием посланное блаженство, приносящее пытливой голове чувственное знание, не отличимое от проклятия, въедливым криком уставшего ворона проедающее плешь.
Взглядом заставляет она скоропостижно тонуть в сияющих безднах космических океанов, нежным светом туманных островов величественного прошлого оставляя яркий след каменной грядой в сухой памяти ленивого ума.
Загадка миллиардов. Единственная наследница великолепия, ослепительным нарядом самой красоты наряженная в лучшие цвета своего бескрайнего королевства, порождающая неудержимое буйство скупой фантазии, а богатое воображение отнимающее целиком до капли, не оставляя ни единственного шанса сравниться глубиной с ошеломительным шармом ее невзрачного великолепия.
На покрывале вселенной оставленная узором, как знак единоличного владения последним и единственным существом непостижимой тайны вселенной. Нерадивая хозяйка бездушного мира, великолепием озарившая цветение волшебства жизни, своеволием одаренного благодаря нежным чувствам неслышной чаровницы, поющей собственный мотив невозможного тона.
Слепотой горячечного признания никогда не влекущая чувства, но своим умопомрачительным великолепием завораживающая единым касанием взглядов, первым же видом неописуемой яркости бесценных глаз, сияющих в глубинах ее естества, но доступных прозорливому взгляду жадного знания.
Неутолимая, мимолетная, упоительная сень величественного простора, она безмолвно ждет своего возвращения, лелея тайную мечту однажды вернуться, поглотив слепой мир своими чувственными объятиями.
Этюд второй
Теплая весна
Еще холодна щека белой королевы, когда первыми касаниями обжигающие нежностью пальцы игривой сестры торопятся расшевелить ее до смерти. Задорная шутница, ловким солнцем она проникает в холодное сердце уставшего моря безличия, чтобы заговорить своей магией его океаны.
Воды просыпаются от долгих снов, вскипая нетерпением встречи после долгого расставания с возлюбленными, гладь поднимается бушующей пеной, буйством неудержимого восторга, и в кипящие океаны прорываются оголодавшие жители промерзлых глубин.
На чистых листах безупречных покрывал и величественных одеяний, грязью мелкой жизни прорастают нечаянные узоры гремучего художника ужасающих картин. Так же внезапно они родились, пожрав изнутри тело королевы, оставившей лишь пудру, но уже неспособной больше владеть собственным телом. Медленно тонет она в жаре чужой любви, не желая близости, но вынужденная утопить свой безликий ум в склизком болоте, рожденном в белой пене загустевших волн.
Тихим ветром шепчет голос, унесенный безумием владычицы, но теперь возвращенный капризами новой властительницы. Безумием расточительства она возвещает о своем приходе трубами чужих голосов, простирающихся дальше света и быстрее звука, пробуждая уже из глубин самого естества величественные цветы животворящего безумия.
Но еще холодное тело нежной, доброй, своенравной королевы не успевает исчезнуть в пылу торопливости сестры, гонящей колесницу правления по лугам очистившегося простора. Неутолимая жалость пропитывает сердца верных слуг, оставленных вновь спать под теплым покровом огненной страсти, далекой их тихих мечтаний, когда последние следы бесчувственного бытия их славной королевы медленно обращаются чертами совершенно чуждого духа огня.
Снежным холодом горят последние костры зимнего сияния, остывая в черноте рожденного безобразия, вонючей слякотью плавающего на сухих веслах торопливого звонаря первых вод, размешивающего земли с небесами, чтобы не оставить ни единой черты от великой линии разделения.
Сменяются вмиг цвета нарядов переменчивых слуг, всегда готовых броситься в объятия новых радетелей, и еще не видно истинных последователей своих королев, одни их которых уже исчезли, а другие не успели возвратиться. Кашей валится на земли отчаянная борьба за нежные касания влекущей к себе царицы, возведенной на лучистый престол раньше спущенной на макушку короны.
С горечью мешается радость, чувствами разрываясь на бисерные крошки, сочащиеся песком из неуклюжих пальцев жадных оборванцев, прислужников нелепости, оставленной за утрату последней отданной в жертву воли. Пиршество царящего голода, пожирающего букашек, смевших раньше надобности показать головы. И здесь же первые медали отыскивают своих нежданных владельцев, рождая совершенно новые имена уже неузнаваемо изменившихся слуг бесконечности, владельцев нескончаемого простора возможностей, ограниченных единственной формой их жалкого, но всеобъемлющего существования.
Глупцы бегут одной толпой навстречу огню нового безумия, каждый раз легким ароматом маня их к пышным кубкам сладких забот. Трудясь, готовятся они посвятить жизни незнакомому приказу, уже прозвучавшему эхом в ослабевшем за голодный миг сознании.
Новым мгновением торопится ознаменовать свой приход незнакомая каждому королева. Всякий пусть мнит себя ее другом, но снова боль неизвестности пускается безразличным галопом топтать ростки волшебных мечтаний, сотканных доверчивостью глупости, а мир снова исполняется раболепием счастливого слабоумия, отдающего розовым надеждам последние привилегии хладной рассудительности утраченного в жаре мгновения холода знаний.
Этюд третий
Цветок
Жизнь. Порой, в своем обличии она пробивается из недр каменного молчания, поднимаясь бурлящим кипятком земли к небесной глади и желая вырваться за пределы черных стен лона, выносившего ее и готового разбиться во имя ее рождения.
Но здесь ее встречают хладные объятия границы обитания, где одна лишь середина, точка единения духов тьмы и света, укрывает от расточительства смерти, готовой бросить все обратно в пучину мироздания, чтобы, размешав, продолжить лепить из кусков минерального теста свои шедевры.
И здесь совершается обряд ее посвящения. Одеваясь в новые цвета, она готовится выползти из кокона, стремясь по наитию к неведомой красоте, манящей своим колдовским очарованием, неспособным до конца раскрыться ни единому, хоть самому проницательному взгляду. Здесь она готовится обратиться, здесь ледяные руки жизненного торжества переодевают ее в синее платье, готовя принести в жертву мгновенному костру яркого праздника бытия.
Здесь она, рожденная в пламенном жаре любви вселенной, разрывающем на атомы, ныряет из пучин бездонной черноты простора за границу бесконечности, чтобы жертвой своего бессмертия насытить миг жизни одной из послушных дочерей зеленой владычицы.
Тогда и появляется она. Тонкими пальцами тянется в бездну мрака, одновременно стремясь похитить ярчайшее пламя мучительного света, насыщенное смертельным жаром гибельной любви. Все шире распускается платье, брошенное к ногам и растущее прочь от стройного тела, и нежность хрупкой слуги незримой королевы медленно вьется к синеве одеял ее жестокого, нежного и бесконечно доброго божества.
Медленно танцует она, кружась в страстном танце боли и счастья, желая достичь мифических высот божественного удовольствия, обманутая шармом наркотического экстаза, зовущего ее скорее разорвать собственную грудь, чтобы выставить напоказ яркий свет своего безумного великолепия.
Мучительно долго она выворачивает себя наизнанку, тянется за громким шумом обманчивого счастья, терпит удары жесткой плети жестокой матери, убивающей без счета ее сестер. Но она слепа к их смертям и не может помочь, но продолжает рваться из бесконечности в точку, чтобы высь напитала призвавшую ее к жизни бездну.
И миг, разделенный на тысячи мгновений, открывает красоту ее магического очарования. Разорвавшись на части, она медленно начинает умирать, светом великолепия рассыпаясь повсюду, куда способен донести ветер свет ее колдовского великолепия. И здесь она постепенно умирает, лишенная надежды, теряя волю, но больше никуда не желая, и стремясь лишь в последний раз ощутить ласковое прикосновение невидимой королевы-матери. Здесь прощается с ней жестокое, нежное божество, плачущее о каждом утраченном мгновении жизни, о каждой ране своих бесчисленных дочерей, рожденных, чтобы завтра погибать от ее безжалостных ударов.
Здесь смотрят на нее, возводя на пьедестал красоты, или медленно убивая, разорвав на клочья и перемалывая в очагах холодной топки, прожигающей тело огнем холодного вожделения. Здесь тихо умирает она, скрывая в тихой, незамеченной улыбке подлинное величие мига своего существования.
Этюд четвертый
Гром над пшеницей
Былое русское поле. Забытое. Над колосьями течет безмятежное дыхание ветреного простора. Купол синевы, изогнутый величием многомерности, вонзается в безмерность горизонта обманчивой, видимой границей утопающей в ноле полосы.
А в голубом взгляде космического атома, разрывающего свет безумного пламени на осколки цветов, с высокомерием туманного царства цепей и решетчатых масок лживого благородства, белоснежным флотом плывет белобородое войско божественного провидения.
Тихим, тревожным звоном посвистывает вечерний дух, увлекаемый ветром, бегущим от могущества замкнутой бесконечности в другой край собственного хвоста. Пьяным варваром раскачивается с молотом в руках наступающий ужас, разъяренным криком возвещая о своем наступлении. Раскатывается черное море короткого страха, быстро захватывающего сердца беззащитных осколков жизней, выставленных на свет без щита ребер и мяса. И взмахом ресниц, прогоняет он безобидную серость из взгляда, исполняющегося чернотой, растущей из центра его бытия.
Первые же крики отдаются эхом, проминая ковры гостеприимной матушки и прибивая их пятнами широких следов, и уже скоро готовятся уста портала в мир черной бесконечности разверзнуться яростью безупречного голоса, ударяющего молотом из-под черного платья грозного наряда.
Вдруг, начинает закипать теплым боем одеяло серого бункера кошмаров, готовое разорваться мелкими частями ядовитого безумия, чтобы отравить последние капли величия живого золота, и все стихает. Молчание нежным, внезапным ударом сваливается на сухой ковер, жаждущий убивающих его душу страхов, желающий напитаться сухостью теплого ветра. Лишь мерный рык разносится гаснущими волнами по нежной щеке дрожащего от страха волосяного щита, вставшего дыбом на спине щенка, прижавшегося к деревянному полу узкой будки.
Но вслед неожиданным маршем рвется истоптать чистую гладь не пройденной тропы послушное войско безумного царя, и треск и вой прислужников черных солдат и безглавых всадников гремит на весь мир об их приходе, трубным ревом возвещая о неизбежности грядущего.
И в последний миг живое вскидывает руки, в праведном страхе желая вымолить у безмерного духа прощение, и шепотом разливается беспокойный шелест раболепия, вьюнком прорезаясь меж растущих очагов волнения. А сверху уже валится черный дым, клубами истошного крика пытаясь укрывать последние следы храбрости, тонущей в ужасе неподдельного отчаяния.
Как вдруг, яростный крик безжалостного гнева растворяется пустословием шума, чернота обращается нежной, ласковой проседью, и быстро тают последние остатки ненавистного страха, оставляя за собой величественный дух благостного очищения.
И вновь не смотрят глаза на бесподобный лик достоинства пустоты, вместо того превознося чародейство, установленное заменить отсутствие неприятия. И снова раскаты медленно уплывают вдаль, оставляя тихо опадать взъерошенную шерсть на нежные, теплые постели величественного мира.
Этюд пятый
Молчание зари
Свет вскоре неизбежно вытянет из темной памяти ночи волшебный шум кипящих мгновений. Но до тех пор, в очаровании собственного небытия, естество противоречия в отсутствии ее наличия, хранит молчаливый покой черной королевы, доживающей короткий миг своего безмолвного царствования.
Скоро все исчезнет, растаяв прошлой тоской в накрывающем волной будущем. Пусть царственный закон Чарльза скормит быстротечные мечты, забывчивым туманом оседающие на дне умирающей души, последними воспоминаниями о несбывшемся выпадающие в осадок за ослепительной вспышкой истирающегося мгновения, пусть отдаст их на съедение прожорливому, вечно голодному детищу.
Миг тишины безбрежным шармом холодного безразличия сковывает юношескую горячность уставшего, но готового вновь сражаться истока. И так останется тюрьмой его собственное слабоумие, пока не исчерпается весь жар его молодого сердца, и не погаснет яркий свет его бессмертной души.
Сейчас она свободна в тихих объятиях нежного мрака смертельных пучин, зовущего голосом сирин утонуть в мягкой перине ее величественных крыльев. Бездушная нагота ее серого простора утомляет сонный ветер, заплутавший на своих тропах и уснувший на листве зеленых стражей, единственных блюстителей неистребимого покоя.
Вокруг наглым божеством хвастает могуществом своего бессмертия тот, кого нет. Пустота аккуратным рисунком украшает минимализм отсутствием красок, а уходящая вдаль черта, распластавшись на бескрайнем покрывале вселенной, зовет в белое молоко остывающего пара, оставленного влюбленной королевой черноты стынуть в бездне ее страстей.
Полное безмолвие скрипом и писком выворачивает душу, холодным ужасом наполняя грудь, чтобы отвратить последнего возлюбленного искать ее томной нежности на шершавой коже хладнокровной властительницы. Слизь устилает тропы, лишь бы в рваных чувствах госпожи не оставлять еще одной царапины неизбежно выгорающей королевской слезы по исчезнувшему покорителю. Но сонный луч безверия мечты зовет пронзить ее сердце острием неутолимого копья, жаждущего лишь напитаться званным чувством возлюбленной, прячущей от глаз свои красивые черты.
Нежным холодом гонит последние чувства обезвоженная чаровница, умирающая на руках собственного небытия, обреченная снова упасть в мертвые руки чужой любви, неспособной оживить ее взгляда и коснуться кожи. Распластанная черта зовет мгновенным бликом снова юркнуть в бульон кипящего отвара, но ядом готовится он обернуться против того, кто видит лишь белый свет его нечаянного рока.
Ночь
Безмолвие глубин, отнимающее силу прохлады вездесущего, пронырливого ветра. Одетая в бесконечность замкнутого пространства незримая черта времени, отдающее жизни законный сон, отнятый у безумия света.
Восторг слепого безумия, властностью немоты подчиняет величественный дух стражей Земного порядка, уступая в своем величии лишь бессменным титанам подземелий, взвалившим на плечи толщи пламенных судеб непокорного великана.
Сладость безмолвия, шепотом тихой листвы окружающего теплыми объятиями непокорного волшебства, спрятанного в ловушке бесхитростного луча. Холодным взглядом спокойный дух влечет на холодные постели ласковых снов, где теплыми богатствами одаряет яркость прожитых жизней их бесчисленными рождениями. Волшебство безмерного пространства, укрытое тонким покрывалом тревожного покоя.
Радушная возлюбленная последней надломленной души, расколом освободившей демона крови из жестокого плена безразличного окружения. Безразличие смертельного восторга, спутанного заботой с безобразием испуга, где нежностью сочувствия пробуждается заря восхваления обезглавленных вместе с собственными палачами.
Тусклый ветер мгновенного забвения. Тихий, незаметный поток вселенской реки, течение которой безалаберной шуткой проливается мимо взгляда, не успевая задеть чувств, навсегда оставленное журчать на божественных лугах неслышным человеческому уху пением высот.
Пугающая радостью любовной слепоты ума, тонущего в безмерности глубин околдованного сознания. Зачарованием посланное блаженство, приносящее пытливой голове чувственное знание, не отличимое от проклятия, въедливым криком уставшего ворона проедающее плешь.
Взглядом заставляет она скоропостижно тонуть в сияющих безднах космических океанов, нежным светом туманных островов величественного прошлого оставляя яркий след каменной грядой в сухой памяти ленивого ума.
Загадка миллиардов. Единственная наследница великолепия, ослепительным нарядом самой красоты наряженная в лучшие цвета своего бескрайнего королевства, порождающая неудержимое буйство скупой фантазии, а богатое воображение отнимающее целиком до капли, не оставляя ни единственного шанса сравниться глубиной с ошеломительным шармом ее невзрачного великолепия.
На покрывале вселенной оставленная узором, как знак единоличного владения последним и единственным существом непостижимой тайны вселенной. Нерадивая хозяйка бездушного мира, великолепием озарившая цветение волшебства жизни, своеволием одаренного благодаря нежным чувствам неслышной чаровницы, поющей собственный мотив невозможного тона.
Слепотой горячечного признания никогда не влекущая чувства, но своим умопомрачительным великолепием завораживающая единым касанием взглядов, первым же видом неописуемой яркости бесценных глаз, сияющих в глубинах ее естества, но доступных прозорливому взгляду жадного знания.
Неутолимая, мимолетная, упоительная сень величественного простора, она безмолвно ждет своего возвращения, лелея тайную мечту однажды вернуться, поглотив слепой мир своими чувственными объятиями.
Этюд второй
Теплая весна
Еще холодна щека белой королевы, когда первыми касаниями обжигающие нежностью пальцы игривой сестры торопятся расшевелить ее до смерти. Задорная шутница, ловким солнцем она проникает в холодное сердце уставшего моря безличия, чтобы заговорить своей магией его океаны.
Воды просыпаются от долгих снов, вскипая нетерпением встречи после долгого расставания с возлюбленными, гладь поднимается бушующей пеной, буйством неудержимого восторга, и в кипящие океаны прорываются оголодавшие жители промерзлых глубин.
На чистых листах безупречных покрывал и величественных одеяний, грязью мелкой жизни прорастают нечаянные узоры гремучего художника ужасающих картин. Так же внезапно они родились, пожрав изнутри тело королевы, оставившей лишь пудру, но уже неспособной больше владеть собственным телом. Медленно тонет она в жаре чужой любви, не желая близости, но вынужденная утопить свой безликий ум в склизком болоте, рожденном в белой пене загустевших волн.
Тихим ветром шепчет голос, унесенный безумием владычицы, но теперь возвращенный капризами новой властительницы. Безумием расточительства она возвещает о своем приходе трубами чужих голосов, простирающихся дальше света и быстрее звука, пробуждая уже из глубин самого естества величественные цветы животворящего безумия.
Но еще холодное тело нежной, доброй, своенравной королевы не успевает исчезнуть в пылу торопливости сестры, гонящей колесницу правления по лугам очистившегося простора. Неутолимая жалость пропитывает сердца верных слуг, оставленных вновь спать под теплым покровом огненной страсти, далекой их тихих мечтаний, когда последние следы бесчувственного бытия их славной королевы медленно обращаются чертами совершенно чуждого духа огня.
Снежным холодом горят последние костры зимнего сияния, остывая в черноте рожденного безобразия, вонючей слякотью плавающего на сухих веслах торопливого звонаря первых вод, размешивающего земли с небесами, чтобы не оставить ни единой черты от великой линии разделения.
Сменяются вмиг цвета нарядов переменчивых слуг, всегда готовых броситься в объятия новых радетелей, и еще не видно истинных последователей своих королев, одни их которых уже исчезли, а другие не успели возвратиться. Кашей валится на земли отчаянная борьба за нежные касания влекущей к себе царицы, возведенной на лучистый престол раньше спущенной на макушку короны.
С горечью мешается радость, чувствами разрываясь на бисерные крошки, сочащиеся песком из неуклюжих пальцев жадных оборванцев, прислужников нелепости, оставленной за утрату последней отданной в жертву воли. Пиршество царящего голода, пожирающего букашек, смевших раньше надобности показать головы. И здесь же первые медали отыскивают своих нежданных владельцев, рождая совершенно новые имена уже неузнаваемо изменившихся слуг бесконечности, владельцев нескончаемого простора возможностей, ограниченных единственной формой их жалкого, но всеобъемлющего существования.
Глупцы бегут одной толпой навстречу огню нового безумия, каждый раз легким ароматом маня их к пышным кубкам сладких забот. Трудясь, готовятся они посвятить жизни незнакомому приказу, уже прозвучавшему эхом в ослабевшем за голодный миг сознании.
Новым мгновением торопится ознаменовать свой приход незнакомая каждому королева. Всякий пусть мнит себя ее другом, но снова боль неизвестности пускается безразличным галопом топтать ростки волшебных мечтаний, сотканных доверчивостью глупости, а мир снова исполняется раболепием счастливого слабоумия, отдающего розовым надеждам последние привилегии хладной рассудительности утраченного в жаре мгновения холода знаний.
Этюд третий
Цветок
Жизнь. Порой, в своем обличии она пробивается из недр каменного молчания, поднимаясь бурлящим кипятком земли к небесной глади и желая вырваться за пределы черных стен лона, выносившего ее и готового разбиться во имя ее рождения.
Но здесь ее встречают хладные объятия границы обитания, где одна лишь середина, точка единения духов тьмы и света, укрывает от расточительства смерти, готовой бросить все обратно в пучину мироздания, чтобы, размешав, продолжить лепить из кусков минерального теста свои шедевры.
И здесь совершается обряд ее посвящения. Одеваясь в новые цвета, она готовится выползти из кокона, стремясь по наитию к неведомой красоте, манящей своим колдовским очарованием, неспособным до конца раскрыться ни единому, хоть самому проницательному взгляду. Здесь она готовится обратиться, здесь ледяные руки жизненного торжества переодевают ее в синее платье, готовя принести в жертву мгновенному костру яркого праздника бытия.
Здесь она, рожденная в пламенном жаре любви вселенной, разрывающем на атомы, ныряет из пучин бездонной черноты простора за границу бесконечности, чтобы жертвой своего бессмертия насытить миг жизни одной из послушных дочерей зеленой владычицы.
Тогда и появляется она. Тонкими пальцами тянется в бездну мрака, одновременно стремясь похитить ярчайшее пламя мучительного света, насыщенное смертельным жаром гибельной любви. Все шире распускается платье, брошенное к ногам и растущее прочь от стройного тела, и нежность хрупкой слуги незримой королевы медленно вьется к синеве одеял ее жестокого, нежного и бесконечно доброго божества.
Медленно танцует она, кружась в страстном танце боли и счастья, желая достичь мифических высот божественного удовольствия, обманутая шармом наркотического экстаза, зовущего ее скорее разорвать собственную грудь, чтобы выставить напоказ яркий свет своего безумного великолепия.
Мучительно долго она выворачивает себя наизнанку, тянется за громким шумом обманчивого счастья, терпит удары жесткой плети жестокой матери, убивающей без счета ее сестер. Но она слепа к их смертям и не может помочь, но продолжает рваться из бесконечности в точку, чтобы высь напитала призвавшую ее к жизни бездну.
И миг, разделенный на тысячи мгновений, открывает красоту ее магического очарования. Разорвавшись на части, она медленно начинает умирать, светом великолепия рассыпаясь повсюду, куда способен донести ветер свет ее колдовского великолепия. И здесь она постепенно умирает, лишенная надежды, теряя волю, но больше никуда не желая, и стремясь лишь в последний раз ощутить ласковое прикосновение невидимой королевы-матери. Здесь прощается с ней жестокое, нежное божество, плачущее о каждом утраченном мгновении жизни, о каждой ране своих бесчисленных дочерей, рожденных, чтобы завтра погибать от ее безжалостных ударов.
Здесь смотрят на нее, возводя на пьедестал красоты, или медленно убивая, разорвав на клочья и перемалывая в очагах холодной топки, прожигающей тело огнем холодного вожделения. Здесь тихо умирает она, скрывая в тихой, незамеченной улыбке подлинное величие мига своего существования.
Этюд четвертый
Гром над пшеницей
Былое русское поле. Забытое. Над колосьями течет безмятежное дыхание ветреного простора. Купол синевы, изогнутый величием многомерности, вонзается в безмерность горизонта обманчивой, видимой границей утопающей в ноле полосы.
А в голубом взгляде космического атома, разрывающего свет безумного пламени на осколки цветов, с высокомерием туманного царства цепей и решетчатых масок лживого благородства, белоснежным флотом плывет белобородое войско божественного провидения.
Тихим, тревожным звоном посвистывает вечерний дух, увлекаемый ветром, бегущим от могущества замкнутой бесконечности в другой край собственного хвоста. Пьяным варваром раскачивается с молотом в руках наступающий ужас, разъяренным криком возвещая о своем наступлении. Раскатывается черное море короткого страха, быстро захватывающего сердца беззащитных осколков жизней, выставленных на свет без щита ребер и мяса. И взмахом ресниц, прогоняет он безобидную серость из взгляда, исполняющегося чернотой, растущей из центра его бытия.
Первые же крики отдаются эхом, проминая ковры гостеприимной матушки и прибивая их пятнами широких следов, и уже скоро готовятся уста портала в мир черной бесконечности разверзнуться яростью безупречного голоса, ударяющего молотом из-под черного платья грозного наряда.
Вдруг, начинает закипать теплым боем одеяло серого бункера кошмаров, готовое разорваться мелкими частями ядовитого безумия, чтобы отравить последние капли величия живого золота, и все стихает. Молчание нежным, внезапным ударом сваливается на сухой ковер, жаждущий убивающих его душу страхов, желающий напитаться сухостью теплого ветра. Лишь мерный рык разносится гаснущими волнами по нежной щеке дрожащего от страха волосяного щита, вставшего дыбом на спине щенка, прижавшегося к деревянному полу узкой будки.
Но вслед неожиданным маршем рвется истоптать чистую гладь не пройденной тропы послушное войско безумного царя, и треск и вой прислужников черных солдат и безглавых всадников гремит на весь мир об их приходе, трубным ревом возвещая о неизбежности грядущего.
И в последний миг живое вскидывает руки, в праведном страхе желая вымолить у безмерного духа прощение, и шепотом разливается беспокойный шелест раболепия, вьюнком прорезаясь меж растущих очагов волнения. А сверху уже валится черный дым, клубами истошного крика пытаясь укрывать последние следы храбрости, тонущей в ужасе неподдельного отчаяния.
Как вдруг, яростный крик безжалостного гнева растворяется пустословием шума, чернота обращается нежной, ласковой проседью, и быстро тают последние остатки ненавистного страха, оставляя за собой величественный дух благостного очищения.
И вновь не смотрят глаза на бесподобный лик достоинства пустоты, вместо того превознося чародейство, установленное заменить отсутствие неприятия. И снова раскаты медленно уплывают вдаль, оставляя тихо опадать взъерошенную шерсть на нежные, теплые постели величественного мира.
Этюд пятый
Молчание зари
Свет вскоре неизбежно вытянет из темной памяти ночи волшебный шум кипящих мгновений. Но до тех пор, в очаровании собственного небытия, естество противоречия в отсутствии ее наличия, хранит молчаливый покой черной королевы, доживающей короткий миг своего безмолвного царствования.
Скоро все исчезнет, растаяв прошлой тоской в накрывающем волной будущем. Пусть царственный закон Чарльза скормит быстротечные мечты, забывчивым туманом оседающие на дне умирающей души, последними воспоминаниями о несбывшемся выпадающие в осадок за ослепительной вспышкой истирающегося мгновения, пусть отдаст их на съедение прожорливому, вечно голодному детищу.
Миг тишины безбрежным шармом холодного безразличия сковывает юношескую горячность уставшего, но готового вновь сражаться истока. И так останется тюрьмой его собственное слабоумие, пока не исчерпается весь жар его молодого сердца, и не погаснет яркий свет его бессмертной души.
Сейчас она свободна в тихих объятиях нежного мрака смертельных пучин, зовущего голосом сирин утонуть в мягкой перине ее величественных крыльев. Бездушная нагота ее серого простора утомляет сонный ветер, заплутавший на своих тропах и уснувший на листве зеленых стражей, единственных блюстителей неистребимого покоя.
Вокруг наглым божеством хвастает могуществом своего бессмертия тот, кого нет. Пустота аккуратным рисунком украшает минимализм отсутствием красок, а уходящая вдаль черта, распластавшись на бескрайнем покрывале вселенной, зовет в белое молоко остывающего пара, оставленного влюбленной королевой черноты стынуть в бездне ее страстей.
Полное безмолвие скрипом и писком выворачивает душу, холодным ужасом наполняя грудь, чтобы отвратить последнего возлюбленного искать ее томной нежности на шершавой коже хладнокровной властительницы. Слизь устилает тропы, лишь бы в рваных чувствах госпожи не оставлять еще одной царапины неизбежно выгорающей королевской слезы по исчезнувшему покорителю. Но сонный луч безверия мечты зовет пронзить ее сердце острием неутолимого копья, жаждущего лишь напитаться званным чувством возлюбленной, прячущей от глаз свои красивые черты.
Нежным холодом гонит последние чувства обезвоженная чаровница, умирающая на руках собственного небытия, обреченная снова упасть в мертвые руки чужой любви, неспособной оживить ее взгляда и коснуться кожи. Распластанная черта зовет мгновенным бликом снова юркнуть в бульон кипящего отвара, но ядом готовится он обернуться против того, кто видит лишь белый свет его нечаянного рока.
