Кризис миновал, и девушка шла на поправку. Но боли были ещё слишком сильны, и она, по-прежнему, была вынуждена принимать обезболивающее. А Руфус, по-прежнему, вынужден был выслушивать её откровения, от которых она сама приходила в ужас и прятала в ладонях лицо, когда действие лекарства проходило.
Ещё полбеды, если речь шла об украденном с общего стола яблоке. (Ай, ай, но это случилось, когда юной Гюрзе было всего семь лет. Инци давно простил ей этот грех, и переживать о нём не стоило.) Совсем по-другому выглядел рассказ о том, как года четыре назад незнакомый парень, от которого основательно пахло пивом, прижал её к стене дома на задворках, когда она возвращалась вечером домой.
Он не был бандитом или насильником, иначе Гюрзе не поздоровилось бы на самом деле, но в крови у молодого дурака бродил алкоголь, вперемешку с юношескими соками, и эта смесь заглушила голос разума. В общем, он впился в губы девушки грубым насильственным поцелуем, придавил её своим весом, который был на треть больше, чем её собственный, и принялся мять грудь, даже лиф платья немного порвал.
Гюрза уже тогда считалась одной из лучших воспитанниц Ханны, а потому это безобразие длилось недолго. Укус за нижнюю губу, удар коленом в пах, потом носком башмака в лицо, и давай Бог ноги! Только ветер в ушах засвистел.
Но дело было не в самом этом случае, а в том, что чувствовала девушка потом, через весьма продолжительное время, когда её гнев и страх улеглись. Она не помнила сколько на самом деле прошло времени, может неделя, а может меньше, но в какой-то момент она вдруг поняла, что воспоминания о мужских руках, бессовестно мявших её грудь, больше не вызывают у неё чувство возмущения и протеста.
Скорее наоборот... Нет, разумом она продолжала отвергать то, что хотел учинить над ней тот парень, но женское естество отозвалось на призыв самца, и в самых тайных мечтах, почти на грани подсознания, ей хотелось снова ощутить эти руки на своей груди. И не только на груди. И не только руки...
Дальше, больше – этот парень начал являться ей во сне. Но был он не грубый и не пьяный, а милый и ласковый. И руки его были мягкими и нежными. Наяву она его больше никогда не увидела, даже так и не узнала, был ли он из местных или из проезжих, каких в Золас-граде всегда было немало.
Руфус слушал. Он всё слушал, всё понимал, не осуждал, сочувствовал... Ему, как священнику, приходилось выслушивать и не такое! Девушки, бывало, рассказывали весьма пикантные подробности своей интимной жизни, иногда смакуя каждую мелочь, словно испытывая молодого священника на прочность. Иногда, наверное, так и было, хотя среди них встречалось немало обычных дурочек.
Здесь было всё иначе. Руфус поймал себя на том, что слушает исповедь Гюрзы с... жадностью! Слушает и хочет ещё... Он понимал, что действует сейчас не как священник. И он лгал. Лгал, произнося правду, лгал, утверждая то, во что искренне верил...
А именно, когда действие лекарства проходило, и бедная Гюрза ужасалась тому, что наболтала ему под действием наркотика, Руфус успокаивал её с отеческой улыбкой, говорил, что в её словах не было на самом деле ничего особо страшного и непоправимого, что такие грехи Инци прощает, если человек искренне раскаивается и смело признаётся в своих ошибках на исповеди...
Ложь! Проклятая ложь... Не было исповеди, это он просто придумал, чтобы успокоить крайне смущённую и сгорающую от стыда девушку. И дело даже не в этом! Не было раскаяния со стороны Гюрзы, она раскрывала перед ним свою подноготную под действием лекарства, которое имело странный побочный эффект – заставляло человека вслух говорить о самом сокровенном. И не было греха. Не было! Разве грех, то, что эта девушка рождена, как человек из плоти и крови? Разве может быть грехом здоровое желание жить, любить и быть любимой? Так о чём же он говорит ей в минуты её пробуждения от сна наяву?
Увы, он говорит ложь... Он не хочет лгать, но он не знает, что ему делать, и что говорить, ведь если он скажет правду...
- Инци, прости меня, ибо я согрешил!
Руфус не мог сказать ей правду, не мог сознаться в том, что он хочет на самом деле. Но, он ведь знал, что ему хочется крикнуть – «Ещё!» Расскажи ещё. Скажи – что было дальше? А что ты почувствовала, когда... Или – повтори, пожалуйста, слова о том, как напряглись твои соски, как сладко заныло между ног, как тепло разлилось внизу живота, а сердце затрепетало!..
Он бы умер, если бы сказал такое. А может быть, не умер, но уж точно престал бы быть священником. Но ведь, произнося ложь, он уже перестал им быть, тем более что ложь эта обрела форму истин учения, которое он проповедовал!
Руфус встал, осторожно с благоговением взял с подоконника маленькое изображение распятого Инци и повесил его себе на грудь под одежду. Священник он или нет, он доведёт до конца то, что начал – пойдёт сейчас к Гюрзе, даст обезболивающее и сделает перевязку. Сделает, не дрогнув, не подав вида, что испытывает страстное желание прижаться губами к её бедной страдающей ножке!..
Он ещё не признался себе, а тем более ей, в простой и священной истине – он, Руфус-проповедник, священник Церкви Инци, известный во всём обозримом мире, он – человек, снискавший себе славу непоколебимого, твёрдого, как сталь аскета, пугающего всех своей строгостью, он – любил!..
Любил, как мальчишка-подросток, покрывающийся пунцовыми пятнами и начинающий заикаться, как только предмет его вожделения окажется слишком близко. Любил нелепо, неуклюже, без малейшего опыта, но ведь это ли не самая искренняя и самая светлая любовь?
(Эх, девчонки! Вас действительно любит тот, кто ведёт себя глупо, дрожит, краснеет и мямлит, а не тот, кто решительно подходит, уверенно берёт за руку и поёт льстивые песни. Когда же вы поймёте это?)
Руфус всё сделал как надо – надел на лицо отеческую улыбку, сказал несколько успокаивающих слов, стараясь не поминать при этом Инци, потом дал своей пациентке обезболивающее, подождал, когда оно подействует, (зрачки Гюрзы расширились, а взгляд стал отрешённо-мечтоательным), и принялся за перевязку.
Пострадавшая нога девушки была ещё далека от совершенства, но выглядела намного лучше, чем при воспалении. Жара тоже больше не было. Это замечательно! Скоро можно будет попробовать на эту ногу наступить. Осторожно, без лишнего риска, но будем пробовать!
Руфус закончил перевязку, разогнул спину и... встретился со взором Гюрзы, который она вперила в него в упор. Её зрачки были по-прежнему расширены, глаза смотрели мечтательно, но не отрешённо. Гюрза смотрела на него, смотрела и улыбалась. Сейчас она скажет, то, что лежит у неё на душе, скажет правду, ибо под действием этого снадобья ни солгать, ни чего-либо скрыть невозможно.
- Падре, - светло улыбаясь, начала его пациентка, - если бы вы знали, как вы мне нравитесь! Вы такой замечательный, такой интересный мужчина!
Конечно, они не оставили её одну! Ворота заскрипели за спиной Ларни, и оттуда выбежало десятка два охотников, в руках которых были тяжёлые луки с наложенными «медвежьими» стрелами. Но они были далеко, а наперерез Стефану и детям уже мчалась тварь внушительных размеров и очень кровожадной наружности.
В целом монстр напоминал ящерицу, и, видимо был ящером по сути, но тело безобидного пресмыкающегося украшала воистину драконья голова с великолепным набором торчащих из пасти зубов, с шипами и внушительными рогами. Чудовище не просто бежало, а как бы, скользило над поверхностью земли, едва касаясь её кончиками чёрных блестящих когтей.
Ларни поняла, что они, достигнут Стефана и ребят одновременно. Нет! Драконоголовый монстр собирается с ходу прыгнуть! Один щелчок могучих челюстей и всё...
Не сбавляя скорости, женщина выхватила стрелу из тула, и тут же выстрелила не целясь. Удача! Стрела пущенная, может быть, вполсилы, всё же вонзилась в нёбо открытой пасти ящера. Это заставило псевдо дракона взвиться на дыбы, после чего он приземлился на все четыре лапы и замотал головой. Впрочем, досадная заноза была им тут же, видимо, проглочена, потому что он вдруг остановился и с лютой ненавистью уставился на группу людей перед ним.
Стефан толкнул детей за спину и единственной здоровой рукой выхватил широкий охотничий нож. Этого оружия ему бы хватило ровно на две секунды боя, но между ним и чудовищем уже стояла разъярённая, как шершень Ларни, вокруг головы, которой разгоралось много лет не появлявшееся сияние!
Первая стрела вонзилась монстру в плечо, вторая тут же в глаз, третья в горло, после того, как он дёрнулся и задрал голову. Тварь заревела от боли и закружилась на месте, грозя смести всё, что попадёт под удар мощного и толстого, как ствол дерева, хвоста.
Но Ларни уже перекинула руку мужа через собственные плечи и тащила его по направлению к крепости. Она видела, что охотники засыпают, ринувшихся было в атаку драко-крыс тучей стрел, и те с визгом катятся обратно! Но главной опасностью всё ещё была та тварь, которую она подстрелила.
И в самом деле, монстр перестал крутиться и принялся оглядываться вокруг, ища единственным своим глазом ускользнувшую жертву. Ларни приготовилась оставить Стефана и снова взяться за лук, но вдруг тварь подпрыгнула, будто её ударили сзади! Она развернулась на месте, ища обидчика, но тут же подпрыгнула ещё раз и ещё, а затем взвыла, завалившись набок.
И тогда Ларни увидела, что из боков, спины и шеи монстра торчат толстые, длинные чёрные стрелы с зелёным оперением, больше похожие на дротики. Демонические стрелы с лепреконскими зелёными перьями! На такую помощь Ларни не смела рассчитывать. Слёзы выступили у неё в уголках глаз, но она смахнула их, улыбнулась и прошептала, обращаясь к зелени леса:
- Спасибо, Кейни!
Ночь. Звёздная, прохладная. После трудового дня наполненного пылью и зноем, она, как глоток кристально чистой воды для пересохшего горла. Такой ночью хочется лечь поверх стога душистого сена и смотреть на звёзды до тех пор, пока не уснёшь, вдыхая ароматы трав, листвы и воды, приносимые откуда-то лёгким свежим ветерком.
Ночью надо спать. Но Леса не могла спать. Не спалось ей, а всё думалось. Молли не ставила ей никаких сроков для ответа, но она понимала, что медлить нельзя. Надо либо присоединяться к девушкам этой славной женщины и работать, как все, либо уходить.
Но куда она пойдёт? Искать своих? Это было бы, наверное, правильно, но зачем?
Оба её возлюбленных живут такой жизнью, которая является наиболее удобной для них, и, похоже, ей, Лесе, в этой жизни нет места. Вернуться к семье? Хм-м. Она, конечно, хотела бы их всех увидеть, но жить она всё же желает своей жизнью, какой бы эта жизнь не была.
Можно было бы вернуться в знакомые катакомбы и продолжить жить так, как она жила до сих пор, но сейчас ей это представлялось чем-то вроде напяливания детской одежды на взрослого человека. Да, когда-то удобная, да, когда-то любимая, но я теперь выросла и мне в этой одежде тесно! Кроме того, если эти катакомбы и сейчас настолько же заполнены монстрами, то возврат в них был бы самопожертвованием в пользу монстров. Кушайте на здоровье!
Был ещё один вариант – продолжить путешествие на запад в одиночку. Но Леса видела, что мир, лежащий перед, ней сложен и незнаком. К тому же, она совершенно не знала куда идти и что в этом мире делать? Надо было искать какое-нибудь занятие для себя, но ведь она ничего не умеет, кроме как охотиться на монстров! Монстров здесь нет, а значит, её умения бесполезны.
Да, в одиночку она хлебнёт лиха на этом Западе, толи дело в компании таких весёлых и работящих девчонок, как девушки мисс Молли!
Она, конечно, понимает, чем они занимаются помимо стирки. И она ничуть не осуждает их за это! Ну, да, они спят с мужчинами, занимаются с ними любовью и берут за это деньги. И что с того? И тем хорошо, и этим. Тем более что девушки – профессионалки, знают в таких делах толк и владеют такими приёмами, которые обычным женщинам недоступны. Что плохого-то? И если она станет одной из них, то всему этому научится. Разве это не здорово? Научится и попробует, какова она, любовь с мужчинами. С разными мужчинами.
Краем уха Леса слышала, что это интереснее, чем с одним и тем же всю жизнь. Может это так, а может, и нет. Вон у бабушки было много мужчин, а у мамы только папа, и обе, по-своему, счастливы...
В конце концов, что ей терять? Девственность? Она собиралась отдать её возлюбленному, но не получилось. Ну, так что же, ждать когда она влюбится вновь? Этого может не случиться, а может произойти, когда пройдут годы, и она станет ни для кого не интересной. Так что беречь это сокровище не для кого и ни к чему. Ведь даже если к ней придёт настоящая любовь, то мужчина полюбит её такой, какая она есть, а если начнёт ставить условия, вроде обязательного сохранения невинности, то какая же это любовь? Это не любовь, а оценка качества товара. Вот пусть и покупает в другом месте!
Скорее всего, наиболее вероятно, что она больше любви в своей жизни не встретит. Но ведь она живой человек, и жить ей хочется не меньше, чем другим. Что ж, тогда недолгие связи, временные увлечения, разовые встречи. Всё равно разные мужчины, так какая разница? Нечего жалеть и нечего беречь! Но всё-таки боязно...
А чего она боится? Боли? М-м, нет, не боли. Тогда чего, осуждения окружающих? Если они ей незнакомы, то пусть осуждают, ей до этого нет дела, а знакомые и так знают, кто она и какова.
Леса поняла – она боится неизвестности. Как это, вообще, произойдёт? Она подойдёт к мужчине и что? Наверное, снимет с него рубашку, потом расстегнёт штаны... Нет, что он ребёнок что ли, чтобы его раздевать? Скорее, он подойдёт к ней, распахнёт на ней блузку, потом стянет вниз юбку или задерёт... Опять не то!
Да что она рассуждает? Надо расспросить обо всё Молли, та ведь обещала рассказать и научить. А ещё, можно подсмотреть кое за кем. Леса знала, что девушки не обидятся. Они не делали тайны из своей истиной профессии, и за пару дней здесь всё было устроено наилучшим образом.
Небольшой домик, который им выделили, служил им жильём и убежищем. Его решено было не использовать для свиданий с клиентами. А вот сарай, примыкавший к домику вплотную, оказался идеальным местом. Он был сухой и тёплый, с несколькими окошками. Когда-то его использовали для хранения садового инвентаря и всякой мелочи, но теперь всё это перенесли в другое место, помещение вымели, вычистили, затем разделили на четыре отдельных сектора. Первый, самый маленький, служил для хранения тазов и прочих принадлежностей для стирки. В трёх других они устроили уютные гнёздышки для приёма гостей.
Всё здесь было чисто и аккуратно, хоть и смахивало немного на загоны для скота. Беда была лишь в том, что одновременно там могли работать только три девушки, а всего вместе с Молли их было семь. Ах да, с Лесой восемь. Но девчонки не унывали.
Ферма изобиловала укромными уголками, сеновалами, амбарами, хранилищами зерна и муки. Даже в коровниках и закутах для овец было на удивление чисто. Герр Иоханнес оказался хорошим хозяином, и работников подбирал умело, к тому же не забывал заботиться об их нуждах. Собственно то, что он приютил у себя «артель» мисс Молли было частью такой заботы.
Ещё полбеды, если речь шла об украденном с общего стола яблоке. (Ай, ай, но это случилось, когда юной Гюрзе было всего семь лет. Инци давно простил ей этот грех, и переживать о нём не стоило.) Совсем по-другому выглядел рассказ о том, как года четыре назад незнакомый парень, от которого основательно пахло пивом, прижал её к стене дома на задворках, когда она возвращалась вечером домой.
Он не был бандитом или насильником, иначе Гюрзе не поздоровилось бы на самом деле, но в крови у молодого дурака бродил алкоголь, вперемешку с юношескими соками, и эта смесь заглушила голос разума. В общем, он впился в губы девушки грубым насильственным поцелуем, придавил её своим весом, который был на треть больше, чем её собственный, и принялся мять грудь, даже лиф платья немного порвал.
Гюрза уже тогда считалась одной из лучших воспитанниц Ханны, а потому это безобразие длилось недолго. Укус за нижнюю губу, удар коленом в пах, потом носком башмака в лицо, и давай Бог ноги! Только ветер в ушах засвистел.
Но дело было не в самом этом случае, а в том, что чувствовала девушка потом, через весьма продолжительное время, когда её гнев и страх улеглись. Она не помнила сколько на самом деле прошло времени, может неделя, а может меньше, но в какой-то момент она вдруг поняла, что воспоминания о мужских руках, бессовестно мявших её грудь, больше не вызывают у неё чувство возмущения и протеста.
Скорее наоборот... Нет, разумом она продолжала отвергать то, что хотел учинить над ней тот парень, но женское естество отозвалось на призыв самца, и в самых тайных мечтах, почти на грани подсознания, ей хотелось снова ощутить эти руки на своей груди. И не только на груди. И не только руки...
Дальше, больше – этот парень начал являться ей во сне. Но был он не грубый и не пьяный, а милый и ласковый. И руки его были мягкими и нежными. Наяву она его больше никогда не увидела, даже так и не узнала, был ли он из местных или из проезжих, каких в Золас-граде всегда было немало.
Руфус слушал. Он всё слушал, всё понимал, не осуждал, сочувствовал... Ему, как священнику, приходилось выслушивать и не такое! Девушки, бывало, рассказывали весьма пикантные подробности своей интимной жизни, иногда смакуя каждую мелочь, словно испытывая молодого священника на прочность. Иногда, наверное, так и было, хотя среди них встречалось немало обычных дурочек.
Здесь было всё иначе. Руфус поймал себя на том, что слушает исповедь Гюрзы с... жадностью! Слушает и хочет ещё... Он понимал, что действует сейчас не как священник. И он лгал. Лгал, произнося правду, лгал, утверждая то, во что искренне верил...
А именно, когда действие лекарства проходило, и бедная Гюрза ужасалась тому, что наболтала ему под действием наркотика, Руфус успокаивал её с отеческой улыбкой, говорил, что в её словах не было на самом деле ничего особо страшного и непоправимого, что такие грехи Инци прощает, если человек искренне раскаивается и смело признаётся в своих ошибках на исповеди...
Ложь! Проклятая ложь... Не было исповеди, это он просто придумал, чтобы успокоить крайне смущённую и сгорающую от стыда девушку. И дело даже не в этом! Не было раскаяния со стороны Гюрзы, она раскрывала перед ним свою подноготную под действием лекарства, которое имело странный побочный эффект – заставляло человека вслух говорить о самом сокровенном. И не было греха. Не было! Разве грех, то, что эта девушка рождена, как человек из плоти и крови? Разве может быть грехом здоровое желание жить, любить и быть любимой? Так о чём же он говорит ей в минуты её пробуждения от сна наяву?
Увы, он говорит ложь... Он не хочет лгать, но он не знает, что ему делать, и что говорить, ведь если он скажет правду...
- Инци, прости меня, ибо я согрешил!
Руфус не мог сказать ей правду, не мог сознаться в том, что он хочет на самом деле. Но, он ведь знал, что ему хочется крикнуть – «Ещё!» Расскажи ещё. Скажи – что было дальше? А что ты почувствовала, когда... Или – повтори, пожалуйста, слова о том, как напряглись твои соски, как сладко заныло между ног, как тепло разлилось внизу живота, а сердце затрепетало!..
Он бы умер, если бы сказал такое. А может быть, не умер, но уж точно престал бы быть священником. Но ведь, произнося ложь, он уже перестал им быть, тем более что ложь эта обрела форму истин учения, которое он проповедовал!
Руфус встал, осторожно с благоговением взял с подоконника маленькое изображение распятого Инци и повесил его себе на грудь под одежду. Священник он или нет, он доведёт до конца то, что начал – пойдёт сейчас к Гюрзе, даст обезболивающее и сделает перевязку. Сделает, не дрогнув, не подав вида, что испытывает страстное желание прижаться губами к её бедной страдающей ножке!..
Он ещё не признался себе, а тем более ей, в простой и священной истине – он, Руфус-проповедник, священник Церкви Инци, известный во всём обозримом мире, он – человек, снискавший себе славу непоколебимого, твёрдого, как сталь аскета, пугающего всех своей строгостью, он – любил!..
Любил, как мальчишка-подросток, покрывающийся пунцовыми пятнами и начинающий заикаться, как только предмет его вожделения окажется слишком близко. Любил нелепо, неуклюже, без малейшего опыта, но ведь это ли не самая искренняя и самая светлая любовь?
(Эх, девчонки! Вас действительно любит тот, кто ведёт себя глупо, дрожит, краснеет и мямлит, а не тот, кто решительно подходит, уверенно берёт за руку и поёт льстивые песни. Когда же вы поймёте это?)
Руфус всё сделал как надо – надел на лицо отеческую улыбку, сказал несколько успокаивающих слов, стараясь не поминать при этом Инци, потом дал своей пациентке обезболивающее, подождал, когда оно подействует, (зрачки Гюрзы расширились, а взгляд стал отрешённо-мечтоательным), и принялся за перевязку.
Пострадавшая нога девушки была ещё далека от совершенства, но выглядела намного лучше, чем при воспалении. Жара тоже больше не было. Это замечательно! Скоро можно будет попробовать на эту ногу наступить. Осторожно, без лишнего риска, но будем пробовать!
Руфус закончил перевязку, разогнул спину и... встретился со взором Гюрзы, который она вперила в него в упор. Её зрачки были по-прежнему расширены, глаза смотрели мечтательно, но не отрешённо. Гюрза смотрела на него, смотрела и улыбалась. Сейчас она скажет, то, что лежит у неё на душе, скажет правду, ибо под действием этого снадобья ни солгать, ни чего-либо скрыть невозможно.
- Падре, - светло улыбаясь, начала его пациентка, - если бы вы знали, как вы мне нравитесь! Вы такой замечательный, такой интересный мужчина!
Глава 111. Спасибо, Кейни!
Конечно, они не оставили её одну! Ворота заскрипели за спиной Ларни, и оттуда выбежало десятка два охотников, в руках которых были тяжёлые луки с наложенными «медвежьими» стрелами. Но они были далеко, а наперерез Стефану и детям уже мчалась тварь внушительных размеров и очень кровожадной наружности.
В целом монстр напоминал ящерицу, и, видимо был ящером по сути, но тело безобидного пресмыкающегося украшала воистину драконья голова с великолепным набором торчащих из пасти зубов, с шипами и внушительными рогами. Чудовище не просто бежало, а как бы, скользило над поверхностью земли, едва касаясь её кончиками чёрных блестящих когтей.
Ларни поняла, что они, достигнут Стефана и ребят одновременно. Нет! Драконоголовый монстр собирается с ходу прыгнуть! Один щелчок могучих челюстей и всё...
Не сбавляя скорости, женщина выхватила стрелу из тула, и тут же выстрелила не целясь. Удача! Стрела пущенная, может быть, вполсилы, всё же вонзилась в нёбо открытой пасти ящера. Это заставило псевдо дракона взвиться на дыбы, после чего он приземлился на все четыре лапы и замотал головой. Впрочем, досадная заноза была им тут же, видимо, проглочена, потому что он вдруг остановился и с лютой ненавистью уставился на группу людей перед ним.
Стефан толкнул детей за спину и единственной здоровой рукой выхватил широкий охотничий нож. Этого оружия ему бы хватило ровно на две секунды боя, но между ним и чудовищем уже стояла разъярённая, как шершень Ларни, вокруг головы, которой разгоралось много лет не появлявшееся сияние!
Первая стрела вонзилась монстру в плечо, вторая тут же в глаз, третья в горло, после того, как он дёрнулся и задрал голову. Тварь заревела от боли и закружилась на месте, грозя смести всё, что попадёт под удар мощного и толстого, как ствол дерева, хвоста.
Но Ларни уже перекинула руку мужа через собственные плечи и тащила его по направлению к крепости. Она видела, что охотники засыпают, ринувшихся было в атаку драко-крыс тучей стрел, и те с визгом катятся обратно! Но главной опасностью всё ещё была та тварь, которую она подстрелила.
И в самом деле, монстр перестал крутиться и принялся оглядываться вокруг, ища единственным своим глазом ускользнувшую жертву. Ларни приготовилась оставить Стефана и снова взяться за лук, но вдруг тварь подпрыгнула, будто её ударили сзади! Она развернулась на месте, ища обидчика, но тут же подпрыгнула ещё раз и ещё, а затем взвыла, завалившись набок.
И тогда Ларни увидела, что из боков, спины и шеи монстра торчат толстые, длинные чёрные стрелы с зелёным оперением, больше похожие на дротики. Демонические стрелы с лепреконскими зелёными перьями! На такую помощь Ларни не смела рассчитывать. Слёзы выступили у неё в уголках глаз, но она смахнула их, улыбнулась и прошептала, обращаясь к зелени леса:
- Спасибо, Кейни!
Глава 112. Заходи, не стесняйся!
Ночь. Звёздная, прохладная. После трудового дня наполненного пылью и зноем, она, как глоток кристально чистой воды для пересохшего горла. Такой ночью хочется лечь поверх стога душистого сена и смотреть на звёзды до тех пор, пока не уснёшь, вдыхая ароматы трав, листвы и воды, приносимые откуда-то лёгким свежим ветерком.
Ночью надо спать. Но Леса не могла спать. Не спалось ей, а всё думалось. Молли не ставила ей никаких сроков для ответа, но она понимала, что медлить нельзя. Надо либо присоединяться к девушкам этой славной женщины и работать, как все, либо уходить.
Но куда она пойдёт? Искать своих? Это было бы, наверное, правильно, но зачем?
Оба её возлюбленных живут такой жизнью, которая является наиболее удобной для них, и, похоже, ей, Лесе, в этой жизни нет места. Вернуться к семье? Хм-м. Она, конечно, хотела бы их всех увидеть, но жить она всё же желает своей жизнью, какой бы эта жизнь не была.
Можно было бы вернуться в знакомые катакомбы и продолжить жить так, как она жила до сих пор, но сейчас ей это представлялось чем-то вроде напяливания детской одежды на взрослого человека. Да, когда-то удобная, да, когда-то любимая, но я теперь выросла и мне в этой одежде тесно! Кроме того, если эти катакомбы и сейчас настолько же заполнены монстрами, то возврат в них был бы самопожертвованием в пользу монстров. Кушайте на здоровье!
Был ещё один вариант – продолжить путешествие на запад в одиночку. Но Леса видела, что мир, лежащий перед, ней сложен и незнаком. К тому же, она совершенно не знала куда идти и что в этом мире делать? Надо было искать какое-нибудь занятие для себя, но ведь она ничего не умеет, кроме как охотиться на монстров! Монстров здесь нет, а значит, её умения бесполезны.
Да, в одиночку она хлебнёт лиха на этом Западе, толи дело в компании таких весёлых и работящих девчонок, как девушки мисс Молли!
Она, конечно, понимает, чем они занимаются помимо стирки. И она ничуть не осуждает их за это! Ну, да, они спят с мужчинами, занимаются с ними любовью и берут за это деньги. И что с того? И тем хорошо, и этим. Тем более что девушки – профессионалки, знают в таких делах толк и владеют такими приёмами, которые обычным женщинам недоступны. Что плохого-то? И если она станет одной из них, то всему этому научится. Разве это не здорово? Научится и попробует, какова она, любовь с мужчинами. С разными мужчинами.
Краем уха Леса слышала, что это интереснее, чем с одним и тем же всю жизнь. Может это так, а может, и нет. Вон у бабушки было много мужчин, а у мамы только папа, и обе, по-своему, счастливы...
В конце концов, что ей терять? Девственность? Она собиралась отдать её возлюбленному, но не получилось. Ну, так что же, ждать когда она влюбится вновь? Этого может не случиться, а может произойти, когда пройдут годы, и она станет ни для кого не интересной. Так что беречь это сокровище не для кого и ни к чему. Ведь даже если к ней придёт настоящая любовь, то мужчина полюбит её такой, какая она есть, а если начнёт ставить условия, вроде обязательного сохранения невинности, то какая же это любовь? Это не любовь, а оценка качества товара. Вот пусть и покупает в другом месте!
Скорее всего, наиболее вероятно, что она больше любви в своей жизни не встретит. Но ведь она живой человек, и жить ей хочется не меньше, чем другим. Что ж, тогда недолгие связи, временные увлечения, разовые встречи. Всё равно разные мужчины, так какая разница? Нечего жалеть и нечего беречь! Но всё-таки боязно...
А чего она боится? Боли? М-м, нет, не боли. Тогда чего, осуждения окружающих? Если они ей незнакомы, то пусть осуждают, ей до этого нет дела, а знакомые и так знают, кто она и какова.
Леса поняла – она боится неизвестности. Как это, вообще, произойдёт? Она подойдёт к мужчине и что? Наверное, снимет с него рубашку, потом расстегнёт штаны... Нет, что он ребёнок что ли, чтобы его раздевать? Скорее, он подойдёт к ней, распахнёт на ней блузку, потом стянет вниз юбку или задерёт... Опять не то!
Да что она рассуждает? Надо расспросить обо всё Молли, та ведь обещала рассказать и научить. А ещё, можно подсмотреть кое за кем. Леса знала, что девушки не обидятся. Они не делали тайны из своей истиной профессии, и за пару дней здесь всё было устроено наилучшим образом.
Небольшой домик, который им выделили, служил им жильём и убежищем. Его решено было не использовать для свиданий с клиентами. А вот сарай, примыкавший к домику вплотную, оказался идеальным местом. Он был сухой и тёплый, с несколькими окошками. Когда-то его использовали для хранения садового инвентаря и всякой мелочи, но теперь всё это перенесли в другое место, помещение вымели, вычистили, затем разделили на четыре отдельных сектора. Первый, самый маленький, служил для хранения тазов и прочих принадлежностей для стирки. В трёх других они устроили уютные гнёздышки для приёма гостей.
Всё здесь было чисто и аккуратно, хоть и смахивало немного на загоны для скота. Беда была лишь в том, что одновременно там могли работать только три девушки, а всего вместе с Молли их было семь. Ах да, с Лесой восемь. Но девчонки не унывали.
Ферма изобиловала укромными уголками, сеновалами, амбарами, хранилищами зерна и муки. Даже в коровниках и закутах для овец было на удивление чисто. Герр Иоханнес оказался хорошим хозяином, и работников подбирал умело, к тому же не забывал заботиться об их нуждах. Собственно то, что он приютил у себя «артель» мисс Молли было частью такой заботы.
