В девять у Эбби диагностировали приобретенный порок сердца, вскоре — прооперировали, а через полгода она пропала без следа.
Мама тогда, помнится, подняла на уши едва ли не весь штат Арканзас, а когда спустя двое суток получила от Эбби звонок, сама угодила на кушетку к кардиологу.
А Эбби тем временем потерялась на рынке Древнего Рима. Она тогда чертовски сильно удивилась, что не словила сердечный приступ после того, как исщипала себе запястье едва не до мяса.
Чудом, не иначе, прибилась к какой-то забегаловке, где провела ночь за плетеными корзинами, а на второй день на рынке ее поймал за руку римский мальчик с родимым пятном на шее, по размерам сходным с теннисным мячом.
Лепетал что-то — очень быстро, а потом ткнул себя пальцем в грудь и произнес едва ли не по буквам:
— Клав-дий.
Эбби тогда ничего ему не ответила, да и был ли смысл отвечать, когда не знаешь, как сказать на латыни даже «помогите, я, кажется, сошла с ума».
По инерции, не иначе, она тогда схватила с прилавка два финика, зажала их в кулаке и скрылась в толпе, пока этот мальчик не успел поднять шум.
Это уже потом, с годами, когда перемещения перестали быть очередным поводом щипать себя в надежде, что вот-вот проснешься, Эбби поняла, какой была дурой. И что фиников нужно было хватать куда больше.
В одиннадцать лет это снова повторилось, но теперь — на целых три дня. И Эбби даже близко не узнала место, где находилась — ни по учебникам, ни по историческим документальным фильмам на BBC, и поняла, что мечта стать кардиологом, ну или на худой конец — пластическим хирургом — должна пойти к черту.
Когда Эбби вернулась домой, пешком, из центрального парка Литл-Рока, она едва ли не с порога заявила маме, что хочет заниматься историей, и что ей срочно нужен репетитор по иностранному языку. Любому.
— Сначала, Эбигейл Регина Митчелл, ты сдашь тест на наркотики.
Эбби согласилась. Пройти тест на наркотики всяко лучше, чем пытаться доказать маме, ФБР и психиатру, что попала в прошлое. Дважды.
Кто бы ей поверил? Не упек бы ее в дурку, не напоил бы какой-нибудь психотропной дрянью и дальше по списку. Мама обожала повторять, что из-за внезапных исчезновений Эбби ждет то же самое, а уж что могло ждать после не менее внезапных откровений — сложно не догадаться.
А когда пришли результаты анализов, Эбби представили Аманду Джонс — учителя по французскому.
Кривое французское «р», которое никак не давалось, царапало слух и бесило Эбби, как запах изо рта ее одноклассника — Тодда Бейкера, но выбора не было. Страны оба раза были совершенно разные и то, что ей повезло дважды, не значило, что на третий ей не придется объяснять, какого дьявола она забыла посреди чужого города невесть какого года в уродливом рождественском свитере.
Правда, мать Эбби прогадала с репетиторством, и спустя год она очутилась в Испании примерно девяностых годов, зная только, что означает por favor.
На этот раз обошлось, можно сказать, легким испугом — Эбби не было всего пару часов и домой она вернулась как ни в чем ни бывало, с наступлением темноты и объяснениями, что ходила в кино с подружками.
Отголоски совести внутри требовали поделиться с мамой, а логика, если она вообще была у двенадцатилетней Эбби, запросила еще больше языковых факультативов.
На следующий день Эбби записалась в исторический кружок.
У ее перемещений не было никакой закономерности, ни малейшего намека на логическое объяснение. Физика, химия, алгебра, которые она знала на отлично с плюсом — ответов не давали. Потому Эбби ничего не оставалось, кроме как предостерегать свою задницу от перспективы быть сожженной заживо на костре в каком-нибудь Салеме, из-за того, что так непродуманно надела в неудачный день перемещения кожаную мини юбку. Стиль одежды пришлось сменить на едва ли не монашеский, зато хоть относительно подходящий под зашоренное прошлое. За будущее Эбби не волновалась — ей думалось, пройдёт ещё лет двадцать и по Таймс Сквер будут ходить одни нудисты.
Были после перемещений и долгие простуды, и воспаления легких, и куча успокоительных. С последними пришлось завязать после того, как на центральной площади Парижа Эбби увидела, как Людовику шестнадцатому отсекли голову.
Больше они ни черта не помогали.
В пятнадцать лет, когда Эбби думала, что удивить ее сможет разве только гребаный апокалипсис, вселенная снова дала сбой, да так, что Эбби захотелось и ущипнуть себя, и принять успокоительное одновременно.
Оказавшись посреди Константинополя, Эбби была занята уже привычным делом — поиском еды, безопасного квартала и ночлега, однако вместо этого встретила старого знакомого, что казалось в корне невозможным. Но оно произошло.
— С ума сойти, — пробормотала Эбби на ломаном итальянском, который только-только начала изучать.
Эту громадную родинку на всю шею Эбби вряд ли смогла бы забыть. А уж убеждать себя, что сошла с ума — отнюдь не впервой.
— Мы… Мы уже встречались? — Смысл слов дошел до Эбби после того, как она прокрутила их в голове раз пять.
Он выглядел лет на тридцать, был небрит и нечесан, но Эбби готова была голову отдать на отсечение, что перед ней стоял тот римский мальчишка.
Только бы Людовик шестнадцатый в гробу не перевернулся от таких потрясающих новостей.
— Клав… — начала Эбби, как ее тут же перебили:
— … дий.
На кривом итальянском вперемешку с жестами Эбби попыталась хоть вкратце прояснить ситуацию, но больше проходило на разговор немого с глухим.
— Ты голодна?
Эбби кивнула, в надежде, что «голод» на латыни действительно означал «голод».
Клавдий купил Эбби полную сумку фиников и как истинный античный джентльмен отвел ее куда-то на окраину, неустанно повторяя что-то про дом.
Эбби, которой мать, особенно после исчезновений, усердно вдалбливала, чтобы она никуда не ходила с незнакомцами, шла за старым-новым знакомым без особой опаски. Если бы ее хотели убить и обесчестить (хотя второе после романа с капитаном футбольной команды было уже невозможно), то сделали бы это сразу после первого поворота в глухой переулок.
— Спать, — пояснил Клавдий, указывая на подобие кровати в центре комнаты.
Кроме сундука, кровати и пыли, собственно, ничего не было.
Минимализм в самом цвету.
Правда поспать этой ночью не получилось ни у Эбби, ни у Клавдия. До рассвета они продолжали играть в глухой телефон, выясняя, что за чертовщина тут творится. А творилось, ни много ни мало, — минимум два потенциальных диагноза у психиатра и перманентный билет в дурдом.
Наполеоном или богом себя, конечно, никто из них не называл, но едва ли слово «бессмертный» сильно отличалось на большинстве языков мира. С перемещениями Эбби объяснение далось туже.
Шесть лет назад, когда Эбби встретила Клавдия, они были примерно одного возраста, теперь перед ней сидел взрослый мужчина, а она все еще была подростком.
Неловко, неувязочка.
— Спасибо, — сказала Эбби. — За кровать. За финики.
— Не воруй больше, — ответил Клавдий и коснулся кисти ее руки. — Тебе могли отсечь руку.
Да. Об этом Эбби уже была чертовски хорошо осведомлена.
На просьбы мамы не уезжать из Литл-Рока, как и на планы устроиться на самую обычную работу Эбби быстро пришлось забить. Едва ли хоть один нормальный работодатель станет держать сотрудника, который мог в любое время исчезнуть на неделю и не выходить на связь. А мама и так после первого ее исчезновения зачастила к кардиологу и учащать эти визиты Эбби не собиралась.
В восемнадцать она перебралась в Хот-Спрингс, где стала зарабатывать фрилансом. Бралась за переводы — времени, чтобы освоить хоть что-то другое, у нее не было. Любую свободную минуту Эбби посвящала гонке за языками и базовыми знаниями истории, чтобы случайно не быть подстреленной, как паршивая овца.
В девятнадцать лет Эбби впервые побывала на мушке, и ее зад спасло только то, что револьвер ко лбу в Техасском салуне приставил какой-то пахнущий виски англичанин. Тогда Эбби удалось его убедить, что она — всего лишь шлюха, а не шпионка, взявшаяся из синего, мать его, воздуха.
По возвращении, которое случилось через целую гребаную неделю, Эбби мчалась к гинекологу быстрее скоростного поезда.
Первым из долгих перемещений Эбби оказалась Великобритания примерно десятого века, где от ее американского акцента натужно корчились даже плешивые сутулые собаки.
Америку еще даже не открыли, а британцы уже вели себя, как снобы.
Эбби завела для себя всего пару правил, и одно из них гласило: поменьше высовываться. Держаться подальше ото всякого дерьма, вроде политики и мутных авантюр. Чем мутнее — тем ближе виселица, потому, следуя своему золотому списку, Эбби устроилась в паб, чтобы хватало денег на тарелку супа и койко-место.
На казнь лучше смотреть, нежели быть главным гостем программы.
На середине второй недели кто только не шлепнул Эбби по заднице, но самым большим шлепком оказалась встреча со старым знакомым, который, как оказалось, уже тридцать лет как осел в Великобритании и вполне сносно говорил на английском.
— У тебя британский акцент, — усмехнулась Эбби, закинув ногу на ногу.
Времени было — около пяти утра, столы еще не протерты и весь паб пропах пивом и потом.
— И британское имя — Кристофер.
— Если тебя занесет в Америку — не называйся Клайдом, — сказала Эбби и хлебнула пива из большой деревянной кружки.
— Это еще почему?
— Потому что если мы снова пересечемся, мне захочется назваться Бонни.
— Вот сейчас совсем не понял.
— О, — протянула Эбби, — все поймешь. У кого у кого — а у тебя времени — предоста-точ-но.
— И почему бы тогда тебе не рассказать мне об этом сейчас? — Клавдий, который звался сейчас британским именем Кристофер, и которое совершенно ему не шло, дышал Эбби едва ли не в лицо.
— Потому что так не интересно, — пожала она плечами. — Куда занятнее узнавать все сразу на месте, чем наперед. Того и глядишь — жить наскучит.
— А если уже наскучило?
— Всегда можно пойти в хлев и повеситься на вожжах.
— Я выпивал яд около десяти раз и был смертельно ранен около четырех.
Эбби, которую быстро разморило от здешнего пива, криво присвистнула.
— Может быть у тебя иммунитет к ядам. И ранили, ну, скажем… в плечо? От этого не умирают.
— Я, видишь ли, Эбби, врач…
— А! — воскликнула она. — То есть ты сейчас примерно на той стадии, когда хорошим лечением считается кровопускание?
— Нет.
— Будет.
— И как? Оно помогает?
— Не скажу.
— Эбби…
— Эффект бабочки. Нельзя нарушать естественный ход истории.
— А что тогда вообще, черт возьми, можно?
То ли пиво в этом пабе Эбби попалось какое-то бракованное, то ли спорить с мужчиной, который уже около тысячи лет топтал земной шар, ей совсем не хотелось, но Эбби приняла самое простое и в то же время легкомысленное решение — она поцеловала Клавдия.
С мужчинами в настоящем у Эбби не клеилось. Она либо была погружена в работу, либо в хобби, которые тоже по-хорошему были работой, либо в очередной мир прошлого. Тут даже рыбок заводить опасно, не то что мужчину.
А Клавдий, можно сказать, был единственным, с кем Эбби поделилась чертовщиной, которая с ней творится.
Он был чем-то вроде назойливого, но хорошего друга, который встречался Эбби, куда бы ее не заносило, будто бы ждал.
А сейчас, целуя Клавдия, Эбби поймала себя на мысли, что если бы она знала, куда ее закинет в следующий раз, то попросила бы Клавдия, Кристофера, хоть Кришной пусть назовется — ждать ее там.
Перерывы между перемещениями оставались относительно прежними, а вот время — увеличивалось с каждым годом. Несколько дней, неделя, месяц… К тридцатнику, ну или на крайний случай к тридцати пяти можно рассчитывать на целый год и молиться, что попадет в какое-нибудь спокойное время, где самой большой проблемой будет выпивка из-под полы, а не эпидемия чумы.
Когда в госпитале Эбби, как обычно, запросила кучу экзотических прививок, в том числе от чумы, врач так сощурился, что в его взгляде читалось желание вызвать психиатра.
— А куда вы, собственно, собираетесь?
— В Африку, — спокойно ответила Эбби, болтая ногами в воздухе. — А еще в Австралию…
— И в средневековую Европу?
— Считайте блажью, — Эбби пожала плечами.
Ни в Африку, ни в Австралию, ни тем более в средневековую Европу Эбби не хотела. Но и возможности таскать при себе кучу блистеров с антибиотиками у нее не было. Однажды она очутилась посреди безлюдной улицы в маленьком французском городке ночью в одной пижаме.
Следующие два года Эбби путешествовала в одиночку.
В паспорте — ни одной визы, для родителей, друзей и знакомых она не выезжала дальше Канады, а на деле не побывала разве что на северном полюсе и штате Мэн. И, судя по рассказам Стивена Кинга, — это место не менее опасно, чем северный полюс.
Примерно так свою смерть Эбби и видела. Какой-нибудь заснеженный пустырь или глухой лес, с температурой от минус двадцати и ниже. Времени с таким успехом останется немного и можно будет поиграть в угадайку: кто прикончит ее быстрее: мороз или представители местной фауны?
В двадцать пять Эбби закинуло в царскую Русь. В Арканзасе была весна — в то время как здесь выйти на улицу без валенок и шубы равнялось самоубийству.
Как ей потом пояснил хозяин дома, где Эбби устроилась кем-то вроде прислуги, — если уж замерз — найдут только по весне. Очень поздней весне, как подснежник.
За лежанку недалеко от печки и булку хлеба с молоком Эбби делала по дому едва ли не все. Таскала дрова, топила печь, вела хозяйство и закупалась на рынке.
Благослови господь того потрясающего человека, который изобрел электроотопление.
На Ярославском рынке, который был единственным поводом, по которому Эбби и хозяин дома ехали на санях в город, люди напоминали большие снежные шары, одетые в шубы. Один неверный шаг и того гляди — покатятся.
Эбби, не привыкшая ходить по такой скользоте, да в такой толкучке — хлопнулась на землю, пудовая бочка с медом — рядом. Целая, вроде бы…
— Что ж вы так, сударыня, зайцев средь бела дня ловите!
По-русски Эбби говорила слабо, с сильнейшим акцентом, а уж так, как здесь говорили — и подавно. Ловит?.. Зайцев?..
— Простит… — только и успела промямлить Эбби, как увидела чертовски знакомое смуглое лицо.
Среди мороза, да такого, что дыхание на ветру тут застывало, встретить кого-то цвета иного чем белый с красным, — невозможно. Только если этот кто-то не приплыл сюда из-за моря.
Из Италии, например.
— Как же здесь холодно! — тут же выпалила Эбби на английском и таки взяла своего помощника за руку.
— Это еще ничего! — усмехнулся Клавдий и кивнул в сторону. — Хочешь, расскажу как в том году приморозило?
— Да не очень. Погоди… — осеклась Эбби. — Мед забрать надо.
Мама тогда, помнится, подняла на уши едва ли не весь штат Арканзас, а когда спустя двое суток получила от Эбби звонок, сама угодила на кушетку к кардиологу.
А Эбби тем временем потерялась на рынке Древнего Рима. Она тогда чертовски сильно удивилась, что не словила сердечный приступ после того, как исщипала себе запястье едва не до мяса.
Чудом, не иначе, прибилась к какой-то забегаловке, где провела ночь за плетеными корзинами, а на второй день на рынке ее поймал за руку римский мальчик с родимым пятном на шее, по размерам сходным с теннисным мячом.
Лепетал что-то — очень быстро, а потом ткнул себя пальцем в грудь и произнес едва ли не по буквам:
— Клав-дий.
Эбби тогда ничего ему не ответила, да и был ли смысл отвечать, когда не знаешь, как сказать на латыни даже «помогите, я, кажется, сошла с ума».
По инерции, не иначе, она тогда схватила с прилавка два финика, зажала их в кулаке и скрылась в толпе, пока этот мальчик не успел поднять шум.
Это уже потом, с годами, когда перемещения перестали быть очередным поводом щипать себя в надежде, что вот-вот проснешься, Эбби поняла, какой была дурой. И что фиников нужно было хватать куда больше.
В одиннадцать лет это снова повторилось, но теперь — на целых три дня. И Эбби даже близко не узнала место, где находилась — ни по учебникам, ни по историческим документальным фильмам на BBC, и поняла, что мечта стать кардиологом, ну или на худой конец — пластическим хирургом — должна пойти к черту.
Когда Эбби вернулась домой, пешком, из центрального парка Литл-Рока, она едва ли не с порога заявила маме, что хочет заниматься историей, и что ей срочно нужен репетитор по иностранному языку. Любому.
— Сначала, Эбигейл Регина Митчелл, ты сдашь тест на наркотики.
Эбби согласилась. Пройти тест на наркотики всяко лучше, чем пытаться доказать маме, ФБР и психиатру, что попала в прошлое. Дважды.
Кто бы ей поверил? Не упек бы ее в дурку, не напоил бы какой-нибудь психотропной дрянью и дальше по списку. Мама обожала повторять, что из-за внезапных исчезновений Эбби ждет то же самое, а уж что могло ждать после не менее внезапных откровений — сложно не догадаться.
А когда пришли результаты анализов, Эбби представили Аманду Джонс — учителя по французскому.
Кривое французское «р», которое никак не давалось, царапало слух и бесило Эбби, как запах изо рта ее одноклассника — Тодда Бейкера, но выбора не было. Страны оба раза были совершенно разные и то, что ей повезло дважды, не значило, что на третий ей не придется объяснять, какого дьявола она забыла посреди чужого города невесть какого года в уродливом рождественском свитере.
Правда, мать Эбби прогадала с репетиторством, и спустя год она очутилась в Испании примерно девяностых годов, зная только, что означает por favor.
На этот раз обошлось, можно сказать, легким испугом — Эбби не было всего пару часов и домой она вернулась как ни в чем ни бывало, с наступлением темноты и объяснениями, что ходила в кино с подружками.
Отголоски совести внутри требовали поделиться с мамой, а логика, если она вообще была у двенадцатилетней Эбби, запросила еще больше языковых факультативов.
На следующий день Эбби записалась в исторический кружок.
У ее перемещений не было никакой закономерности, ни малейшего намека на логическое объяснение. Физика, химия, алгебра, которые она знала на отлично с плюсом — ответов не давали. Потому Эбби ничего не оставалось, кроме как предостерегать свою задницу от перспективы быть сожженной заживо на костре в каком-нибудь Салеме, из-за того, что так непродуманно надела в неудачный день перемещения кожаную мини юбку. Стиль одежды пришлось сменить на едва ли не монашеский, зато хоть относительно подходящий под зашоренное прошлое. За будущее Эбби не волновалась — ей думалось, пройдёт ещё лет двадцать и по Таймс Сквер будут ходить одни нудисты.
Были после перемещений и долгие простуды, и воспаления легких, и куча успокоительных. С последними пришлось завязать после того, как на центральной площади Парижа Эбби увидела, как Людовику шестнадцатому отсекли голову.
Больше они ни черта не помогали.
В пятнадцать лет, когда Эбби думала, что удивить ее сможет разве только гребаный апокалипсис, вселенная снова дала сбой, да так, что Эбби захотелось и ущипнуть себя, и принять успокоительное одновременно.
Оказавшись посреди Константинополя, Эбби была занята уже привычным делом — поиском еды, безопасного квартала и ночлега, однако вместо этого встретила старого знакомого, что казалось в корне невозможным. Но оно произошло.
— С ума сойти, — пробормотала Эбби на ломаном итальянском, который только-только начала изучать.
Эту громадную родинку на всю шею Эбби вряд ли смогла бы забыть. А уж убеждать себя, что сошла с ума — отнюдь не впервой.
— Мы… Мы уже встречались? — Смысл слов дошел до Эбби после того, как она прокрутила их в голове раз пять.
Он выглядел лет на тридцать, был небрит и нечесан, но Эбби готова была голову отдать на отсечение, что перед ней стоял тот римский мальчишка.
Только бы Людовик шестнадцатый в гробу не перевернулся от таких потрясающих новостей.
— Клав… — начала Эбби, как ее тут же перебили:
— … дий.
На кривом итальянском вперемешку с жестами Эбби попыталась хоть вкратце прояснить ситуацию, но больше проходило на разговор немого с глухим.
— Ты голодна?
Эбби кивнула, в надежде, что «голод» на латыни действительно означал «голод».
Клавдий купил Эбби полную сумку фиников и как истинный античный джентльмен отвел ее куда-то на окраину, неустанно повторяя что-то про дом.
Эбби, которой мать, особенно после исчезновений, усердно вдалбливала, чтобы она никуда не ходила с незнакомцами, шла за старым-новым знакомым без особой опаски. Если бы ее хотели убить и обесчестить (хотя второе после романа с капитаном футбольной команды было уже невозможно), то сделали бы это сразу после первого поворота в глухой переулок.
— Спать, — пояснил Клавдий, указывая на подобие кровати в центре комнаты.
Кроме сундука, кровати и пыли, собственно, ничего не было.
Минимализм в самом цвету.
Правда поспать этой ночью не получилось ни у Эбби, ни у Клавдия. До рассвета они продолжали играть в глухой телефон, выясняя, что за чертовщина тут творится. А творилось, ни много ни мало, — минимум два потенциальных диагноза у психиатра и перманентный билет в дурдом.
Наполеоном или богом себя, конечно, никто из них не называл, но едва ли слово «бессмертный» сильно отличалось на большинстве языков мира. С перемещениями Эбби объяснение далось туже.
Шесть лет назад, когда Эбби встретила Клавдия, они были примерно одного возраста, теперь перед ней сидел взрослый мужчина, а она все еще была подростком.
Неловко, неувязочка.
— Спасибо, — сказала Эбби. — За кровать. За финики.
— Не воруй больше, — ответил Клавдий и коснулся кисти ее руки. — Тебе могли отсечь руку.
Да. Об этом Эбби уже была чертовски хорошо осведомлена.
На просьбы мамы не уезжать из Литл-Рока, как и на планы устроиться на самую обычную работу Эбби быстро пришлось забить. Едва ли хоть один нормальный работодатель станет держать сотрудника, который мог в любое время исчезнуть на неделю и не выходить на связь. А мама и так после первого ее исчезновения зачастила к кардиологу и учащать эти визиты Эбби не собиралась.
В восемнадцать она перебралась в Хот-Спрингс, где стала зарабатывать фрилансом. Бралась за переводы — времени, чтобы освоить хоть что-то другое, у нее не было. Любую свободную минуту Эбби посвящала гонке за языками и базовыми знаниями истории, чтобы случайно не быть подстреленной, как паршивая овца.
В девятнадцать лет Эбби впервые побывала на мушке, и ее зад спасло только то, что револьвер ко лбу в Техасском салуне приставил какой-то пахнущий виски англичанин. Тогда Эбби удалось его убедить, что она — всего лишь шлюха, а не шпионка, взявшаяся из синего, мать его, воздуха.
По возвращении, которое случилось через целую гребаную неделю, Эбби мчалась к гинекологу быстрее скоростного поезда.
Первым из долгих перемещений Эбби оказалась Великобритания примерно десятого века, где от ее американского акцента натужно корчились даже плешивые сутулые собаки.
Америку еще даже не открыли, а британцы уже вели себя, как снобы.
Эбби завела для себя всего пару правил, и одно из них гласило: поменьше высовываться. Держаться подальше ото всякого дерьма, вроде политики и мутных авантюр. Чем мутнее — тем ближе виселица, потому, следуя своему золотому списку, Эбби устроилась в паб, чтобы хватало денег на тарелку супа и койко-место.
На казнь лучше смотреть, нежели быть главным гостем программы.
На середине второй недели кто только не шлепнул Эбби по заднице, но самым большим шлепком оказалась встреча со старым знакомым, который, как оказалось, уже тридцать лет как осел в Великобритании и вполне сносно говорил на английском.
— У тебя британский акцент, — усмехнулась Эбби, закинув ногу на ногу.
Времени было — около пяти утра, столы еще не протерты и весь паб пропах пивом и потом.
— И британское имя — Кристофер.
— Если тебя занесет в Америку — не называйся Клайдом, — сказала Эбби и хлебнула пива из большой деревянной кружки.
— Это еще почему?
— Потому что если мы снова пересечемся, мне захочется назваться Бонни.
— Вот сейчас совсем не понял.
— О, — протянула Эбби, — все поймешь. У кого у кого — а у тебя времени — предоста-точ-но.
— И почему бы тогда тебе не рассказать мне об этом сейчас? — Клавдий, который звался сейчас британским именем Кристофер, и которое совершенно ему не шло, дышал Эбби едва ли не в лицо.
— Потому что так не интересно, — пожала она плечами. — Куда занятнее узнавать все сразу на месте, чем наперед. Того и глядишь — жить наскучит.
— А если уже наскучило?
— Всегда можно пойти в хлев и повеситься на вожжах.
— Я выпивал яд около десяти раз и был смертельно ранен около четырех.
Эбби, которую быстро разморило от здешнего пива, криво присвистнула.
— Может быть у тебя иммунитет к ядам. И ранили, ну, скажем… в плечо? От этого не умирают.
— Я, видишь ли, Эбби, врач…
— А! — воскликнула она. — То есть ты сейчас примерно на той стадии, когда хорошим лечением считается кровопускание?
— Нет.
— Будет.
— И как? Оно помогает?
— Не скажу.
— Эбби…
— Эффект бабочки. Нельзя нарушать естественный ход истории.
— А что тогда вообще, черт возьми, можно?
То ли пиво в этом пабе Эбби попалось какое-то бракованное, то ли спорить с мужчиной, который уже около тысячи лет топтал земной шар, ей совсем не хотелось, но Эбби приняла самое простое и в то же время легкомысленное решение — она поцеловала Клавдия.
С мужчинами в настоящем у Эбби не клеилось. Она либо была погружена в работу, либо в хобби, которые тоже по-хорошему были работой, либо в очередной мир прошлого. Тут даже рыбок заводить опасно, не то что мужчину.
А Клавдий, можно сказать, был единственным, с кем Эбби поделилась чертовщиной, которая с ней творится.
Он был чем-то вроде назойливого, но хорошего друга, который встречался Эбби, куда бы ее не заносило, будто бы ждал.
А сейчас, целуя Клавдия, Эбби поймала себя на мысли, что если бы она знала, куда ее закинет в следующий раз, то попросила бы Клавдия, Кристофера, хоть Кришной пусть назовется — ждать ее там.
Перерывы между перемещениями оставались относительно прежними, а вот время — увеличивалось с каждым годом. Несколько дней, неделя, месяц… К тридцатнику, ну или на крайний случай к тридцати пяти можно рассчитывать на целый год и молиться, что попадет в какое-нибудь спокойное время, где самой большой проблемой будет выпивка из-под полы, а не эпидемия чумы.
Когда в госпитале Эбби, как обычно, запросила кучу экзотических прививок, в том числе от чумы, врач так сощурился, что в его взгляде читалось желание вызвать психиатра.
— А куда вы, собственно, собираетесь?
— В Африку, — спокойно ответила Эбби, болтая ногами в воздухе. — А еще в Австралию…
— И в средневековую Европу?
— Считайте блажью, — Эбби пожала плечами.
Ни в Африку, ни в Австралию, ни тем более в средневековую Европу Эбби не хотела. Но и возможности таскать при себе кучу блистеров с антибиотиками у нее не было. Однажды она очутилась посреди безлюдной улицы в маленьком французском городке ночью в одной пижаме.
Следующие два года Эбби путешествовала в одиночку.
В паспорте — ни одной визы, для родителей, друзей и знакомых она не выезжала дальше Канады, а на деле не побывала разве что на северном полюсе и штате Мэн. И, судя по рассказам Стивена Кинга, — это место не менее опасно, чем северный полюс.
Примерно так свою смерть Эбби и видела. Какой-нибудь заснеженный пустырь или глухой лес, с температурой от минус двадцати и ниже. Времени с таким успехом останется немного и можно будет поиграть в угадайку: кто прикончит ее быстрее: мороз или представители местной фауны?
В двадцать пять Эбби закинуло в царскую Русь. В Арканзасе была весна — в то время как здесь выйти на улицу без валенок и шубы равнялось самоубийству.
Как ей потом пояснил хозяин дома, где Эбби устроилась кем-то вроде прислуги, — если уж замерз — найдут только по весне. Очень поздней весне, как подснежник.
За лежанку недалеко от печки и булку хлеба с молоком Эбби делала по дому едва ли не все. Таскала дрова, топила печь, вела хозяйство и закупалась на рынке.
Благослови господь того потрясающего человека, который изобрел электроотопление.
На Ярославском рынке, который был единственным поводом, по которому Эбби и хозяин дома ехали на санях в город, люди напоминали большие снежные шары, одетые в шубы. Один неверный шаг и того гляди — покатятся.
Эбби, не привыкшая ходить по такой скользоте, да в такой толкучке — хлопнулась на землю, пудовая бочка с медом — рядом. Целая, вроде бы…
— Что ж вы так, сударыня, зайцев средь бела дня ловите!
По-русски Эбби говорила слабо, с сильнейшим акцентом, а уж так, как здесь говорили — и подавно. Ловит?.. Зайцев?..
— Простит… — только и успела промямлить Эбби, как увидела чертовски знакомое смуглое лицо.
Среди мороза, да такого, что дыхание на ветру тут застывало, встретить кого-то цвета иного чем белый с красным, — невозможно. Только если этот кто-то не приплыл сюда из-за моря.
Из Италии, например.
— Как же здесь холодно! — тут же выпалила Эбби на английском и таки взяла своего помощника за руку.
— Это еще ничего! — усмехнулся Клавдий и кивнул в сторону. — Хочешь, расскажу как в том году приморозило?
— Да не очень. Погоди… — осеклась Эбби. — Мед забрать надо.
