У него был птичий голос, который никто не слушал.
Когда Кри вспоминает, то кривит блеклый ротик и остро вцепляется неоновыми ноготками в мои ладони. Остаются отметины-полумесяцы, отпечатанные и на её нежной коже – два набора по цене одного.
Профессор говорит, что автобусы, мосты и свободомыслие нам вредят, но я снова и снова сбегаю из-под его надзора, чтобы смотреть-смотреть в окна до боли в глазах.
Курт говорит, что я помешалась, но они все втайне считают, что я права, что птицы не исчезают бесследно. Они согласны, что наша Птица оставляет следы когтей на потолке и стенах потому, что не хочет уходить.
Я помню – он смотрит на меня через объектив и зеркала: тысячное преломление моей души, которая ему совсем не нравилась.
Я вижу его тень на мосту. Везде идёт проливной дождь, но только не внутри него – там территория свободы от условностей погоды. Впитывает моё внимание до последней капли, и я чувствую, как меня насквозь пробивают струи непрекращающегося дождя.
Мы и без того от цельности далеки, так ещё эта треклятая погода.
Инь не любит дождь, потому что блокнот мокнет и буквы расплываются нечитаемыми чернильными пятнами. Ян – напротив – любит в ливень прогуляться по набережной. Я иногда беру её с собой, но она просто смотрит – ей нельзя промокать.
Если Ян простужается, Инь ругает меня, а потом укоризненно качает головой ещё около недели.
Тень. Он. Стоит на мосту и смотрит… Нет, он не может смотреть, у него нет глаз, нет даже тела. Есть только провал, словно кто-то вырезал его из картонки реальности и выбросил на мосту в окно.
Я отворачиваюсь. Кажется, это были мы.
Инь говорит: «Помните, мы не материальнее собственных воспоминаний».
Это воспоминание преследует только меня, но я стараюсь об этом не думать. У воспоминаний есть одна любопытная особенность – они имеют свойство забываться. Всё скоро придёт в норму, поэтому я спокойно спрыгиваю со ступенек автобуса прямо в грязную лужу не на своей остановке.
Кри ждёт меня у входа – нервно стучит каблучком и грызёт горький неон отросших ногтей. Когда на заусеницах выступает кровь, я сильно бью её по рукам – нам нельзя вредить, иначе будет болеть голова.
– Ты сегодня долго, – жалуется она и стискивает мою ладонь. – Они отправили меня на поиски.
Вместо ответа тычусь носом ей в остренький воротник – да куда я денусь, чёрт возьми. Хан машет рукой, недвусмысленно показывая на наручные часы. Да поняла я, поняла, больше не буду. Внутри – как всегда – свежо и настороженно тихо.
Пересчитываю глазами – все на месте, хоть мне и плевать.
Нас двенадцать – дюжина без чёрта.
– Смотрите, кто вернулся.
Меня встречают ленивые недружные аплодисменты и обдающий холодом и насмешкой взгляд. Снежная Королева в своём репертуаре – бледная, ледяная, в шёлковом костюме, то ли фирменном, то ли поддельном. Она концентрирует вокруг себя нашу карманную Вселенную, закидывает ногу на ногу, правым локтём занимая спинку стула, пуская ртом клубы жидкого азота, стелящегося по полу.
– Для Неприкасаемой ты слишком любишь общественный транспорт, – продолжает она, взглядом в меня цепляясь до кровавых отметин.
Неприкасаемая – потому что на мне фантазия Снежки даёт сбой.
Я не напоминаю, что это она и окрестила меня Неприкасаемой с первого взгляда. Просто сажусь за первую парту и чувствую, как Кри рядом щемится – от меня дождём и грязью воняет, но она всё равно тёплым боком касается.
За спиной сидит Ян, Инь идёт по проходу, ловя на себе презрительный взгляд Снежной Королевы, сотканный изо льда и шёлка.
– Синие колготки и красное платье – отвратительное сочетание, дура, – тянет она.
Инь даже не моргает, спокойно опускается за парту и делает запись в розовом пушистом блокноте голубой ручкой, с колпачка которой ощипаны фальшивые перья.
Это такая традиция, как концентрическое расположение войск вокруг Снежной Королевы на время боевых действий.
Инь и Ян – потому что так решила Снежка. Она указывает пальцем и играет в считалочку «Эники-Бэники», а они просто попадают под горячую руку. Снежка говорит «блондинка, которая постоянно что-то пишет, – Инь, брюнетка, которая рисует и не разговаривает, – Ян». И плевать, что наоборот – это владения Снежной Королевы.
– Снежка, перестань, – говорит Хан.
Королевы не признают авторитетов, но у нас иные правила, – Снежка раскланивается и даже не думает огрызаться.
– Чужая душа – потёмки, – протягивает с задней парты Душечка, одаривая мой затылок красноречивым взглядом. – Что-что роется в этой прекрасной головке?
Он сюсюкает с моей головой, пока не надоедает, а после достаёт из косметички зеркальце в форме раковины – внутри непременно находится жемчужина его нежно-розовых губок.
Душечка – потому что это очевидно.
Я помню – костяшками больно, особенно по скуле, на которой уже отпечатком – кастет Душечки. В этот раз никто не говорит, но все понимают – хватит. И Хан только пинает носком ботинка, потому что выстрелил первый.
– Снежная моя, блеском не поделишься? – продолжает Душечка – у него на голове лака больше, чем у всего шоугёрлз. Широкие скулы вот-вот отделятся и образуют собственное государство – я куплю там гражданство.
– Откуда мне знать, где побывали твои губки? – по-детски картавым голоском отзывается Снежка. – Может, в ширинке Курта Кобейна.
– Фригидная сука, – плюётся тело с последней парты, распространяя пары алкоголя.
Душечка обиженно надувает губы, а Снежка делает телу знак средним пальцем.
Курт – вечно пьяный гитарист-тусовщик. Эми протестовала, говорила, что это однобоко, но имена раздаёт Снежка, а она слушает только кантри.
Итак, Курт.
– Дай ему блеск для губ, бессердечная тварь, – говорит он, не открывая глаз, продолжая дремать на руках, – не заставляй блевать тебе на туфли.
Снежка подмигивает, кидает Душечке тюбик с блеском и ловит губами его воздушный поцелуй. Они говорят, что мы должны воевать, ненавидеть друг друга, бороться за место под солнцем, друг другу глотки перегрызая, но Кри кладёт голову мне на плечо, у Снежки и Душечки – косметика одна на двоих, а Курт пробуждается от вечной спячки, чтобы отстоять честь гея или аутсайдера.
И ещё одно «но» – Эми.
– Здравствуйте, дорогие.
Эми – потому что причёска и кромешная тьма в каждой ниточке. От неё не отбиться, поэтому я смиренно переношу пытку лавандовым парфюмом в объятиях на большой мягкой груди.
Ещё один ритуал – пока не побываешь на груди Эми, не подслушаешь её плейлист в огромных наушниках, которые ошейником висят, день не начнётся. Достаётся даже дремлющему на парте Сэнди – Эми оставляет на его грязных волосах чёрный поцелуй.
Сэнди – растёкшаяся по парте костлявая фигура цвета топлёного молока, которую все обходят стороной. Он – неуклюжий, безобидный мальчишка, только и у него есть личное «но». Из глубины скрещённых рук наши спины сканирует немигающий взгляд пустых глаз-воронок. Так смотрят монстры из фильмов, которые так ненавидит Кри.
Сэнди – потому что страшнее внутри, чем снаружи.
Я помню – Сэнди говорит «не приближайся ко мне» и отпихивает от себя ядовито-чёрный кофр из-под новенького или подержанного фотоаппарата. Хан тогда только брови недоумённо хмурит – Сэнди с самого начала всё знал, а мы не верили.
В затылок прилетает прицельно брошенный комок бумаги. Не реагирую, а Кри живо оборачивается, встряхивая медовыми волосами, распространяя вокруг сладкий аромат свободы. Она улыбается – всегда улыбается, когда на задних партах раздаются звонкие и ненатурально живые смешки. Братья-близнецы – безнадёжно неразличимые, как ни старайся уловить отличительные черты, но подвижная мимика пятилеток меняется каждую секунду, не уследить.
В комнате становится светлее, свободнее, Кри радостно считает «Эники-Бэники», а кто из них кто – неизвестно.
Эники-Бэники – именно так, слитые вместе, одинаковые, повторяющие друг друга в голосах, взглядах, мыслях – потому что Снежка тоже не различает.
– Пожалуй, начнём.
Профессор заходит бесшумно – как всегда, нам трудно заметить что-то вне нас. Он приносит с собой тишину, запах болотной тины и неволю, которая даже на близнецах тоской оседает. Мы сжимаемся – пол окончательно покрывается льдом, который источает, как ладан, Снежная Королева. Говорят только профессор или Хан – такие правила.
– На чём мы остановились? – спрашивает профессор, изучая нашу замкнутую систему привычно спокойно и добродушно.
На язык просится «самоуничтожение и травка». Под последней партой Курт пьяно хрюкает, запуская цепной эффект – даже Снежную Королеву пронимает, и комната наполняется истеричным, нервным смехом.
– Я очень горжусь вашим прогрессом, ребята. Мы хорошо поработали в этом году. Вас теперь на одного меньше. Поздравляю.
Порывом ветра через открытое окно нас накрывает гробовой тишиной. Ян со скрипом отодвигает стул и делает короткий рывок в сторону парты, залитой дождём, но Инь цепко впивается ей в локоть. Комната наполняется шипением и рычанием – кто во что горазд. Кри бледнеет, но я крепко держу её за руку.
Отвечает Хан, ровно, прокручивая ручку между пальцами.
– Мы тоже гордимся нашим прогрессом, профессор.
Хан – потому что выстрелил первый.
Мы сидим в идеальном кругу напротив друг друга. У меня в голове вертится очевидное, у Кри, судя по лукавой улыбке, щиплет на языке, а у Курта легко вылетает:
– Привет, меня зовут Курт, и я алкоголик.
Смеёмся – даже Снежка улыбается – и нестройно тянем «привет, Курт».
Мы смеёмся. Кажется, не должны.
– Спасибо, Курт, – кивает профессор и тоже улыбается уголками губ, но смотрит строго, – но прошу отнестись к сеансу серьёзнее.
Хан делает неуловимое движение плечами, и всё затихает – я могу услышать, как тикают часы на руке профессора: дорогие, рыжие. Ободок на свету переливается, словно тараканы стройной шеренгой скользят по кругу. Я усилием воли делаю их живыми, шуршащими крыльями, готовыми броситься врассыпную в любой момент – моя любимая выдумка.
Эники-Бэники вжимаются в стулья, остальные начинают инстинктивно чесаться, сбрасывая с одежды мнимых паразитов, чувствуя, как они проникают под кожу и откладывают яйца. Только Сэнди безвольно обвисает – его длинные бледные пальцы перебирают пустоту над самым полом.
Когда Хан просит «не делай так», я притворяюсь, что не слышу. Он хороший, ответственный, красивый даже во всём квадратном – фигуре, подбородке, очках, – но я редко его слушаюсь.
Профессор говорит обо мне – инстинктивно выдыхаю и опускаю голову низко-низко, чтобы никто не прочитал мои мысли.
– В первую очередь я хотел поговорить об утреннем побеге.
– То, как мы проводим личное время, только наше дело, – отзывается Снежка, пуская холод прямо под кожу – он колет и поначалу жжёт, как пламя. – Такой был уговор.
Как я уже говорила, обычно разговаривают Хан и профессор, но иногда лидер уступает место расчетливому и методичному разуму Снежной Королевы – между ними происходит нечто странное, не поддающееся моему анализу.
– Всё верно, но кое-что изменилось. Вас стало на одного меньше, и, пока я не разберусь в причинах, прошу не отлучаться, не поставив меня в известность.
– Она сбежит снова, – гулко сообщает Хан, стискивая огромными пальцами колени. – Ставлю в известность.
Ко мне тянутся десятки пальцев, и я не отмахиваюсь – позволяю меня пощупать, ущипнуть, погладить, потому что у нас так принято. Это единственная близость, которую я готова терпеть.
Любят и ценят, потому что я знаю, где искать правду.
– Расскажите мне о Птице, – просит профессор и острием ручки тычет в блокнот.
Напряжённо ёрзаем – неуютно. Хан достаёт из нагрудного кармана заранее заготовленную речь, но там только пустой лист бумаги – никто не успел придумать ничего правдоподобного. Эми надевает наушники и закрывает глаза – предпочитает забыться, пока сгустившиеся над нашей головой тучи не начали стрелять молниями. Кри беспомощно разводит руками и начинает мотать головой из стороны в сторону, раскачивая прохудившуюся лодку разума, – напряжённый мыслительный процесс всегда сказывается на ней больше. Ян меланхолично достаёт из кармана джинсовки бритву и делает продольный разрез по пунктиру прошлых – ладно, всё заходит слишком далеко.
Не слышно дыхания страха и зимы – Снежка упрямо смыкает губы и надеется, что получится симулировать обморок. Она знает, что они с Ханом на передовой – им отдуваться. Но Хан совершенно бессмысленно пялится в листок, заучивая невидимые строчки, поэтому Снежка берёт удар на себя.
– Он просто ушёл, – говорит она холодно и слишком – чересчур – равнодушно. – Кому какое дело?
Профессор делает пометку в блокноте – конечно же, он её раскусил, но никто не злится, все понимают. Любой из нас сдал бы себя с головой, но Снежка делает это лучше всех, со вкусом, с хрустящим на зубах ледяным остатком.
– Нельзя просто уйти. У всего есть причины.
– А почему вы решили, что он их нам сообщил?
Курт кидается на амбразуру – первый в кандидаты на камикадзе, если бы не было Ян и её бритвы. Кажется, мы должны удивиться, оживиться и начать яростно шептаться в испуге и восхищении, но Сэнди делает своё дело – накатывает дикая усталость, даже Эники-Бэники успокаиваются и дремлют друг на друге. Чтобы оценить храбрость Курта, нужно скальпелем вытащить чувства по ниточке, но Хан занят – он готовит речь.
– Ни для кого не секрет, что вы очень близки…
– И для вас никакой не секрет, что Птицу это не касалось, – спокойно отзывается Снежка, сканирует профессора взглядом, леденящим душу, но у него нет подходящего для этого материала. – Он был неплохим малым, но… не сочетался с нами.
Я помню – Курт злобно кривится и бьёт по лицу до крови, пока Снежка не говорит равнодушное «хватит»: ей не идут рваные раны на костяшках.
– Что происходит с теми, кто с вами не сочетается?
Инь вздрагивает и начинает быстро-быстро что-то вычерчивать на лимонной страничке блокнота. Ян добавляет её произведению красок: кровавый росчерк с кончиков пальцев – последний штрих. Инь демонстрирует страницу на манер сигнальной таблички. Синим по жёлтому выведено «что-то плохое». Снежка улыбается её выдумке и реагирует вслух:
– Они перестают для нас существовать.
Курт болезненно дёргается – если бы он был главным, мы бы просто молчали и смотрели на профессора безжизненным взглядом. Согласна, впечатление мощное, но тогда мне точно не видать автобусов.
– Мне кажется…
Мы смотрим на Инь, невозмутимую, с блокнотом на сведённых острых коленках. У неё колготки цвета кофе с молоком, а юбка-карандаш до колен ядовито-салатовая, но Снежка презрительно кривится вовсе не поэтому.
Инь не обращает внимания на наши вопросительные взгляды, не реагирует, только подбородок приподнимает, чтобы сверху вниз – на профессора.
– Мне кажется, это не ваше дело.
Профессор улыбается. Он умеет улыбаться так, что нам становится страшно – похоже, он вот-вот вытащит из рукава козырь, наточенным краем которого в одно касание вспорет нам горло.
– А где сейчас коробка?
Настороженно замолкаем и обращаем цепкие взоры на профессора. Даже Сэнди вздрагивает, пробуждаясь от постоянных кошмаров, – становится зябко и жутко от его блуждающего расфокусированного взгляда. Это не предвещает ничего хорошего – Курт резко трясёт грязной копной в подтверждение моих опасений.
– Коробка, сэр? – учтиво и хладнокровно переспрашивает Хан, стараясь быть равнодушным, но беспощадный треск заламываемых пальцев слышит каждый из нас.
Когда Кри вспоминает, то кривит блеклый ротик и остро вцепляется неоновыми ноготками в мои ладони. Остаются отметины-полумесяцы, отпечатанные и на её нежной коже – два набора по цене одного.
Профессор говорит, что автобусы, мосты и свободомыслие нам вредят, но я снова и снова сбегаю из-под его надзора, чтобы смотреть-смотреть в окна до боли в глазах.
Курт говорит, что я помешалась, но они все втайне считают, что я права, что птицы не исчезают бесследно. Они согласны, что наша Птица оставляет следы когтей на потолке и стенах потому, что не хочет уходить.
Я помню – он смотрит на меня через объектив и зеркала: тысячное преломление моей души, которая ему совсем не нравилась.
Я вижу его тень на мосту. Везде идёт проливной дождь, но только не внутри него – там территория свободы от условностей погоды. Впитывает моё внимание до последней капли, и я чувствую, как меня насквозь пробивают струи непрекращающегося дождя.
Мы и без того от цельности далеки, так ещё эта треклятая погода.
Инь не любит дождь, потому что блокнот мокнет и буквы расплываются нечитаемыми чернильными пятнами. Ян – напротив – любит в ливень прогуляться по набережной. Я иногда беру её с собой, но она просто смотрит – ей нельзя промокать.
Если Ян простужается, Инь ругает меня, а потом укоризненно качает головой ещё около недели.
Тень. Он. Стоит на мосту и смотрит… Нет, он не может смотреть, у него нет глаз, нет даже тела. Есть только провал, словно кто-то вырезал его из картонки реальности и выбросил на мосту в окно.
Я отворачиваюсь. Кажется, это были мы.
Инь говорит: «Помните, мы не материальнее собственных воспоминаний».
Это воспоминание преследует только меня, но я стараюсь об этом не думать. У воспоминаний есть одна любопытная особенность – они имеют свойство забываться. Всё скоро придёт в норму, поэтому я спокойно спрыгиваю со ступенек автобуса прямо в грязную лужу не на своей остановке.
Кри ждёт меня у входа – нервно стучит каблучком и грызёт горький неон отросших ногтей. Когда на заусеницах выступает кровь, я сильно бью её по рукам – нам нельзя вредить, иначе будет болеть голова.
– Ты сегодня долго, – жалуется она и стискивает мою ладонь. – Они отправили меня на поиски.
Вместо ответа тычусь носом ей в остренький воротник – да куда я денусь, чёрт возьми. Хан машет рукой, недвусмысленно показывая на наручные часы. Да поняла я, поняла, больше не буду. Внутри – как всегда – свежо и настороженно тихо.
Пересчитываю глазами – все на месте, хоть мне и плевать.
Нас двенадцать – дюжина без чёрта.
– Смотрите, кто вернулся.
Меня встречают ленивые недружные аплодисменты и обдающий холодом и насмешкой взгляд. Снежная Королева в своём репертуаре – бледная, ледяная, в шёлковом костюме, то ли фирменном, то ли поддельном. Она концентрирует вокруг себя нашу карманную Вселенную, закидывает ногу на ногу, правым локтём занимая спинку стула, пуская ртом клубы жидкого азота, стелящегося по полу.
– Для Неприкасаемой ты слишком любишь общественный транспорт, – продолжает она, взглядом в меня цепляясь до кровавых отметин.
Неприкасаемая – потому что на мне фантазия Снежки даёт сбой.
Я не напоминаю, что это она и окрестила меня Неприкасаемой с первого взгляда. Просто сажусь за первую парту и чувствую, как Кри рядом щемится – от меня дождём и грязью воняет, но она всё равно тёплым боком касается.
За спиной сидит Ян, Инь идёт по проходу, ловя на себе презрительный взгляд Снежной Королевы, сотканный изо льда и шёлка.
– Синие колготки и красное платье – отвратительное сочетание, дура, – тянет она.
Инь даже не моргает, спокойно опускается за парту и делает запись в розовом пушистом блокноте голубой ручкой, с колпачка которой ощипаны фальшивые перья.
Это такая традиция, как концентрическое расположение войск вокруг Снежной Королевы на время боевых действий.
Инь и Ян – потому что так решила Снежка. Она указывает пальцем и играет в считалочку «Эники-Бэники», а они просто попадают под горячую руку. Снежка говорит «блондинка, которая постоянно что-то пишет, – Инь, брюнетка, которая рисует и не разговаривает, – Ян». И плевать, что наоборот – это владения Снежной Королевы.
– Снежка, перестань, – говорит Хан.
Королевы не признают авторитетов, но у нас иные правила, – Снежка раскланивается и даже не думает огрызаться.
– Чужая душа – потёмки, – протягивает с задней парты Душечка, одаривая мой затылок красноречивым взглядом. – Что-что роется в этой прекрасной головке?
Он сюсюкает с моей головой, пока не надоедает, а после достаёт из косметички зеркальце в форме раковины – внутри непременно находится жемчужина его нежно-розовых губок.
Душечка – потому что это очевидно.
Я помню – костяшками больно, особенно по скуле, на которой уже отпечатком – кастет Душечки. В этот раз никто не говорит, но все понимают – хватит. И Хан только пинает носком ботинка, потому что выстрелил первый.
– Снежная моя, блеском не поделишься? – продолжает Душечка – у него на голове лака больше, чем у всего шоугёрлз. Широкие скулы вот-вот отделятся и образуют собственное государство – я куплю там гражданство.
– Откуда мне знать, где побывали твои губки? – по-детски картавым голоском отзывается Снежка. – Может, в ширинке Курта Кобейна.
– Фригидная сука, – плюётся тело с последней парты, распространяя пары алкоголя.
Душечка обиженно надувает губы, а Снежка делает телу знак средним пальцем.
Курт – вечно пьяный гитарист-тусовщик. Эми протестовала, говорила, что это однобоко, но имена раздаёт Снежка, а она слушает только кантри.
Итак, Курт.
– Дай ему блеск для губ, бессердечная тварь, – говорит он, не открывая глаз, продолжая дремать на руках, – не заставляй блевать тебе на туфли.
Снежка подмигивает, кидает Душечке тюбик с блеском и ловит губами его воздушный поцелуй. Они говорят, что мы должны воевать, ненавидеть друг друга, бороться за место под солнцем, друг другу глотки перегрызая, но Кри кладёт голову мне на плечо, у Снежки и Душечки – косметика одна на двоих, а Курт пробуждается от вечной спячки, чтобы отстоять честь гея или аутсайдера.
И ещё одно «но» – Эми.
– Здравствуйте, дорогие.
Эми – потому что причёска и кромешная тьма в каждой ниточке. От неё не отбиться, поэтому я смиренно переношу пытку лавандовым парфюмом в объятиях на большой мягкой груди.
Ещё один ритуал – пока не побываешь на груди Эми, не подслушаешь её плейлист в огромных наушниках, которые ошейником висят, день не начнётся. Достаётся даже дремлющему на парте Сэнди – Эми оставляет на его грязных волосах чёрный поцелуй.
Сэнди – растёкшаяся по парте костлявая фигура цвета топлёного молока, которую все обходят стороной. Он – неуклюжий, безобидный мальчишка, только и у него есть личное «но». Из глубины скрещённых рук наши спины сканирует немигающий взгляд пустых глаз-воронок. Так смотрят монстры из фильмов, которые так ненавидит Кри.
Сэнди – потому что страшнее внутри, чем снаружи.
Я помню – Сэнди говорит «не приближайся ко мне» и отпихивает от себя ядовито-чёрный кофр из-под новенького или подержанного фотоаппарата. Хан тогда только брови недоумённо хмурит – Сэнди с самого начала всё знал, а мы не верили.
В затылок прилетает прицельно брошенный комок бумаги. Не реагирую, а Кри живо оборачивается, встряхивая медовыми волосами, распространяя вокруг сладкий аромат свободы. Она улыбается – всегда улыбается, когда на задних партах раздаются звонкие и ненатурально живые смешки. Братья-близнецы – безнадёжно неразличимые, как ни старайся уловить отличительные черты, но подвижная мимика пятилеток меняется каждую секунду, не уследить.
В комнате становится светлее, свободнее, Кри радостно считает «Эники-Бэники», а кто из них кто – неизвестно.
Эники-Бэники – именно так, слитые вместе, одинаковые, повторяющие друг друга в голосах, взглядах, мыслях – потому что Снежка тоже не различает.
– Пожалуй, начнём.
Профессор заходит бесшумно – как всегда, нам трудно заметить что-то вне нас. Он приносит с собой тишину, запах болотной тины и неволю, которая даже на близнецах тоской оседает. Мы сжимаемся – пол окончательно покрывается льдом, который источает, как ладан, Снежная Королева. Говорят только профессор или Хан – такие правила.
– На чём мы остановились? – спрашивает профессор, изучая нашу замкнутую систему привычно спокойно и добродушно.
На язык просится «самоуничтожение и травка». Под последней партой Курт пьяно хрюкает, запуская цепной эффект – даже Снежную Королеву пронимает, и комната наполняется истеричным, нервным смехом.
– Я очень горжусь вашим прогрессом, ребята. Мы хорошо поработали в этом году. Вас теперь на одного меньше. Поздравляю.
Порывом ветра через открытое окно нас накрывает гробовой тишиной. Ян со скрипом отодвигает стул и делает короткий рывок в сторону парты, залитой дождём, но Инь цепко впивается ей в локоть. Комната наполняется шипением и рычанием – кто во что горазд. Кри бледнеет, но я крепко держу её за руку.
Отвечает Хан, ровно, прокручивая ручку между пальцами.
– Мы тоже гордимся нашим прогрессом, профессор.
Хан – потому что выстрелил первый.
***
Мы сидим в идеальном кругу напротив друг друга. У меня в голове вертится очевидное, у Кри, судя по лукавой улыбке, щиплет на языке, а у Курта легко вылетает:
– Привет, меня зовут Курт, и я алкоголик.
Смеёмся – даже Снежка улыбается – и нестройно тянем «привет, Курт».
Мы смеёмся. Кажется, не должны.
– Спасибо, Курт, – кивает профессор и тоже улыбается уголками губ, но смотрит строго, – но прошу отнестись к сеансу серьёзнее.
Хан делает неуловимое движение плечами, и всё затихает – я могу услышать, как тикают часы на руке профессора: дорогие, рыжие. Ободок на свету переливается, словно тараканы стройной шеренгой скользят по кругу. Я усилием воли делаю их живыми, шуршащими крыльями, готовыми броситься врассыпную в любой момент – моя любимая выдумка.
Эники-Бэники вжимаются в стулья, остальные начинают инстинктивно чесаться, сбрасывая с одежды мнимых паразитов, чувствуя, как они проникают под кожу и откладывают яйца. Только Сэнди безвольно обвисает – его длинные бледные пальцы перебирают пустоту над самым полом.
Когда Хан просит «не делай так», я притворяюсь, что не слышу. Он хороший, ответственный, красивый даже во всём квадратном – фигуре, подбородке, очках, – но я редко его слушаюсь.
Профессор говорит обо мне – инстинктивно выдыхаю и опускаю голову низко-низко, чтобы никто не прочитал мои мысли.
– В первую очередь я хотел поговорить об утреннем побеге.
– То, как мы проводим личное время, только наше дело, – отзывается Снежка, пуская холод прямо под кожу – он колет и поначалу жжёт, как пламя. – Такой был уговор.
Как я уже говорила, обычно разговаривают Хан и профессор, но иногда лидер уступает место расчетливому и методичному разуму Снежной Королевы – между ними происходит нечто странное, не поддающееся моему анализу.
– Всё верно, но кое-что изменилось. Вас стало на одного меньше, и, пока я не разберусь в причинах, прошу не отлучаться, не поставив меня в известность.
– Она сбежит снова, – гулко сообщает Хан, стискивая огромными пальцами колени. – Ставлю в известность.
Ко мне тянутся десятки пальцев, и я не отмахиваюсь – позволяю меня пощупать, ущипнуть, погладить, потому что у нас так принято. Это единственная близость, которую я готова терпеть.
Любят и ценят, потому что я знаю, где искать правду.
– Расскажите мне о Птице, – просит профессор и острием ручки тычет в блокнот.
Напряжённо ёрзаем – неуютно. Хан достаёт из нагрудного кармана заранее заготовленную речь, но там только пустой лист бумаги – никто не успел придумать ничего правдоподобного. Эми надевает наушники и закрывает глаза – предпочитает забыться, пока сгустившиеся над нашей головой тучи не начали стрелять молниями. Кри беспомощно разводит руками и начинает мотать головой из стороны в сторону, раскачивая прохудившуюся лодку разума, – напряжённый мыслительный процесс всегда сказывается на ней больше. Ян меланхолично достаёт из кармана джинсовки бритву и делает продольный разрез по пунктиру прошлых – ладно, всё заходит слишком далеко.
Не слышно дыхания страха и зимы – Снежка упрямо смыкает губы и надеется, что получится симулировать обморок. Она знает, что они с Ханом на передовой – им отдуваться. Но Хан совершенно бессмысленно пялится в листок, заучивая невидимые строчки, поэтому Снежка берёт удар на себя.
– Он просто ушёл, – говорит она холодно и слишком – чересчур – равнодушно. – Кому какое дело?
Профессор делает пометку в блокноте – конечно же, он её раскусил, но никто не злится, все понимают. Любой из нас сдал бы себя с головой, но Снежка делает это лучше всех, со вкусом, с хрустящим на зубах ледяным остатком.
– Нельзя просто уйти. У всего есть причины.
– А почему вы решили, что он их нам сообщил?
Курт кидается на амбразуру – первый в кандидаты на камикадзе, если бы не было Ян и её бритвы. Кажется, мы должны удивиться, оживиться и начать яростно шептаться в испуге и восхищении, но Сэнди делает своё дело – накатывает дикая усталость, даже Эники-Бэники успокаиваются и дремлют друг на друге. Чтобы оценить храбрость Курта, нужно скальпелем вытащить чувства по ниточке, но Хан занят – он готовит речь.
– Ни для кого не секрет, что вы очень близки…
– И для вас никакой не секрет, что Птицу это не касалось, – спокойно отзывается Снежка, сканирует профессора взглядом, леденящим душу, но у него нет подходящего для этого материала. – Он был неплохим малым, но… не сочетался с нами.
Я помню – Курт злобно кривится и бьёт по лицу до крови, пока Снежка не говорит равнодушное «хватит»: ей не идут рваные раны на костяшках.
– Что происходит с теми, кто с вами не сочетается?
Инь вздрагивает и начинает быстро-быстро что-то вычерчивать на лимонной страничке блокнота. Ян добавляет её произведению красок: кровавый росчерк с кончиков пальцев – последний штрих. Инь демонстрирует страницу на манер сигнальной таблички. Синим по жёлтому выведено «что-то плохое». Снежка улыбается её выдумке и реагирует вслух:
– Они перестают для нас существовать.
Курт болезненно дёргается – если бы он был главным, мы бы просто молчали и смотрели на профессора безжизненным взглядом. Согласна, впечатление мощное, но тогда мне точно не видать автобусов.
– Мне кажется…
Мы смотрим на Инь, невозмутимую, с блокнотом на сведённых острых коленках. У неё колготки цвета кофе с молоком, а юбка-карандаш до колен ядовито-салатовая, но Снежка презрительно кривится вовсе не поэтому.
Инь не обращает внимания на наши вопросительные взгляды, не реагирует, только подбородок приподнимает, чтобы сверху вниз – на профессора.
– Мне кажется, это не ваше дело.
Профессор улыбается. Он умеет улыбаться так, что нам становится страшно – похоже, он вот-вот вытащит из рукава козырь, наточенным краем которого в одно касание вспорет нам горло.
– А где сейчас коробка?
Настороженно замолкаем и обращаем цепкие взоры на профессора. Даже Сэнди вздрагивает, пробуждаясь от постоянных кошмаров, – становится зябко и жутко от его блуждающего расфокусированного взгляда. Это не предвещает ничего хорошего – Курт резко трясёт грязной копной в подтверждение моих опасений.
– Коробка, сэр? – учтиво и хладнокровно переспрашивает Хан, стараясь быть равнодушным, но беспощадный треск заламываемых пальцев слышит каждый из нас.
