Это предупреждение.
По традиции, из поколения в поколение, они приезжали сюда в один и тот же день. Папа говорил, традиция – это то, что ты делаешь, уже не понимая и не задумываясь зачем. Ты просто делаешь.
Она тоже сделала, как до неё делали её бабушка, и бабушка её бабушки, и бабушка бабушки её бабушки.
Она направилась к стойке регистрации, оставив за собой цепочку грязных отметин от армейских ботинок. Встряхнулась, осыпав метрдотеля мелкими капельками дождя, сказала:
– Мне нужен номер.
Её сразу узнали. Она назвала себя «Джастин (ударение на «а») Вернер», но её сразу узнали. Её лицо было запечатлено на каждом втором портрете в холле отеля. Другая одежда, причёска – эпоха, – но это всё ещё была она.
– Да, родственники.
Многие съезжались посмотреть на неё, как на диковинку, ископаемое. Мой папа не был исключением. Тогда мне было восемь, я никогда не разлучался с плюшевым зайцем по имени Барри. Папа взял меня с собой в это место, окружённое нагромождением выдумки на правду. Каждая горничная, каждый уборщик и повар считал своим долгом насупить брови, понизить голос и рассказать очередную страшилку о призраках, вампирах и девушках с одним и тем же лицом.
Этого достаточно, чтобы напугать восьмилетнего мальчика и приманить толпу восторженных любителей сверхъестественного. Мой папа был одним из них, он называл себя охотником за чудесами. С самого заселения он сканировал странным пищащим прибором каждый уголок отеля с единственной целью – найти доказательства существования призраков, монстров и инопланетян. Возможно, без последнего.
Именно поэтому в тот самый вечер, когда Джастин Вернер – она – появилась в отеле, я слонялся в холле без дела и без присмотра. Именно поэтому в тот самый вечер я был первым, кто привлёк её внимание после услужливо-улыбчивого метрдотеля.
– Привет.
Она не улыбалась, как часто делали взрослые при виде восьмилетнего мальчишки с зайцем по имени Барри. Она смотрела просто и холодно, словно изучала нечто не представляющее интереса.
– Ты злая.
Папа ругался, когда я говорил такое, но тогда его рядом не было, чтобы дать подзатыльник и заставить извиниться, поэтому я сказал то, что думал.
Кажется, и она сказала то, что думала. Думала она совсем не то, что думали другие взрослые.
– Не злая, а лицемерная. Разные вещи.
Она нажала кнопку вызова лифта у моего лица.
– Что это значит?
– Это значит, что я прячу что-то под дружелюбной маской.
– Ты прячешь что-то плохое?
– Зависит от того, как посмотреть.
– Я думаю, что ты злая.
Двери лифта открылись, приглашая войти, но она не двигалась с места, всё ещё смотрела на меня. Я должен был испугаться, но мне было не страшно. Точно так же я не боялся вспышки молнии на небе – даже мама вздрагивала, когда по крыше с грохотом проносилась гроза.
– Ты знаешь, что это?
– Лифт.
– И что он делает?
– Он возит людей на этажи.
Она прищурилась и толкнула чемодан к лестнице.
– И кто ещё из нас злой?
Прошло много лет, больше, чем можно предположить, но я всё ещё помню, как пахла грязь с её ботинок, как с чёрных спутанных волос вода ручейками стекала, капала с бровей и ресниц, маскируясь под слёзы.
Тем вечером папа достал холст и краски. Он любил смотреть, как я рисую. Он говорил, что в те мгновения я был совсем не похож на себя обычного. Тем вечером я нанёс первые штрихи и обозначил линию подбородка – запомнил её лучше всего. Это был тот самый момент.
Момент, когда старая история начала новый виток по знакомой траектории.
Вам когда-нибудь приходилось сталкиваться с детьми, которые вдруг привязывались, как собачки, следовали за вами, прятались за углами и наивно полагали, что их не видно, что уши плюшевого Барри не торчали из укрытия, сдавая их с головой?
Я был таким ребёнком и именно так ходил за ней, как привязанный. Только вместо радостного возбуждения шаловливого щенка чувствовал тяжёлую ярость натасканной на кровь собаки. Я прятался не потому, что боялся быть замеченным, а потому, что сдерживал желание наброситься на неё, схватить зубами армейские ботинки и зарычать.
Никогда позже меня не посещало это ужасное, но не осознаваемое мной желание. Я просто играл в собачку, правда, моя внутренняя собачка хотела оторвать кусок от её ноги. Тогда это была всего лишь часть игры. Теперь, спустя много-много лет, можно сказать, что у меня было предчувствие плохого. Она мне казалась сосредоточием чего-то крайне враждебного.
Но всё исчезало, когда она называла меня по имени.
– Лукас? Тебя ведь так зовут?
Когда она называла меня по имени, я улыбался. Совсем как взрослые, когда видели мальчика с плюшевым зайцем по имени Барри в руках.
– Симпатичный заяц. Как его зовут?
Иногда она становилась похожа на других. Садилась рядом на корточки, улыбалась печально. Я узнал этот взгляд в самом себе много лет позже, когда держал за руку умирающую маму.
– Барри.
– Привет, Барри. Я Джастин. Приятно познакомиться.
Она пожала грязно-серую лапу зайца, заглянув в пуговичные глаза.
– У тебя странное имя, как у мальчика.
– Мама надеялась, что у неё будет мальчик. В моей семье такая традиция.
– Называть девочек мальчиковыми именами?
– Нет. Надеяться.
Она не разговаривала так долго ни с кем, кроме меня. Если туристы просили автограф, оставляла на их буклетах неприличные – так говорил папа – подписи. Если туристы просили сфотографироваться, никогда не смотрела в камеру. Если туристы просили рассказать о семье, показывала средний палец (папа говорил, что так делать нельзя). Если туристы придерживали дверь лифта, чтобы поехать с ней, поднималась по лестнице.
Она поднималась по лестнице, даже если в лифте никого не было.
Когда папа спросил у неё, почему она боится лифтов, она показала на меня и сказала «спросите у своего сына».
– Потому что никогда не знаешь, куда он тебя привезёт.
В тот момент я первый и последний раз услышал её смех. Она тряслась всем телом, а потом закрыла глаза и заплакала.
Это был первый и последний раз, когда папа с ней разговаривал.
Что-то случилось уже субботним утром.
– Кого-то ждёшь, детка?
Я терпеливо и вежливо кивнул в ответ, прижимая к груди Барри и стараясь не вдыхать запах шампуня и кондиционера, который источала старая леди. На ней было очень много вишнёвого, так много, что она была похожа на морщинистую вишнёвую зефирину. Но я звал её «леди Мятный Леденец», потому что в платке она носила слипшиеся мятные конфетки, которыми постоянно пыталась меня угостить. Когда я сказал, что не могу прикасаться к ней потому, что у меня аллергия на вишню, леди рассмеялась, а потом подавилась конфетой.
Ей было много лет. Я думал, так много лет не может быть никому.
– Привет, Лукас.
Джастин – она – остановилась рядом со мной, посмотрела на шахматную доску. Я тут же начал расставлять фигуры, назначение которых может знать не каждый восьмилетний мальчик.
– Сыграем?
– О, замечательно! – обрадовалась старая леди и движением головы рассеяла в воздухе ещё больше старческого аромата, неумело замаскированного сладкой водой и цветочным кондиционером. – Мой покойный муж часто играл с друзьями в шахматы, а мне позволял смотреть. Я буду вашим зрителем! Великим свершением нужны свидетели.
– Будешь моим свидетелем? – спросил я.
Джастин не ответила. Она просто села напротив и улыбнулась почти по-настоящему, так, чтобы собачка внутри меня подумала «всё хорошо, кусать не нужно». Я помню, как она задумчиво скребла спинку стула ногтями с поцарапанным чёрным лаковым покрытием, как непринуждённо стучала носком ботинка о ножку стола и всё ждала того, чего я жду до сих пор.
– Твой ход, – сказала Джастин, а я просто улыбнулся.
– Папа говорит, что нужно уступать девочкам.
– Это очень мило, – просипела леди Мятный Леденец. – Какой воспитанный мальчик!
Я не хотел уворачиваться от её морщинистой руки, но вдруг вжался в спинку стула. Тот, что рычал внутри, посмотрел на леди так, что она просто перекрестилась и оставила меня в покое.
Джастин сдвинула черную фигуру вперёд.
– Папа рассказывал, что в этом отеле случалось что-то плохое, – сказал я.
– Да, я тоже об этом слышала, – равнодушно пожала она плечами и сделала ход.
– Тебе страшно?
Джастин удивлённо прищурилась, а старая леди непонимающе закряхтела.
– Почему мне должно быть страшно?
– Папа сказал, в эти выходные может случиться что-то нехорошее.
– Ничего не случится, Лукас, – сказала она мягко и спокойно. Я только дёргал Барри за ухо и смотрел на неё. – Это всего лишь сказки, страшилки.
Она казалась умиротворённой, как спящие или мёртвые. Я чувствовал, что верю ей, что и я ничего не боюсь, только плюшевый Барри трещал под моими пальцами. Ему было больно, как и мне – остаток уик-энда я ходил с красными от крови пальцами.
– Шах и мат.
– О, как мило, вы ему поддались! – Леди аплодировала от восторга.
– Да, это было бы мило, – медленно ответила она. – Спасибо за игру, Лукас.
– Приходи завтра. Завтра мы доиграем.
Джастин кивнула, растерянным взглядом обведя холл, словно видела его впервые в жизни. Чёрные ногти отбивали незнакомый мне ритм по столешнице, но, когда я попытался его повторить пальцами, она поджала губы и спрятала ладони между стиснутыми коленями.
Джастин смотрела прямо и устало, так, как леди Мятный Леденец, когда вспоминала покойного мужа.
– Расскажи мне о доме, – вдруг попросила она очень тихо, умоляюще.
– Там солёная земля, – сказал я, сильно дёргая зайца Барри за его застиранные уши и гремя ногами по ножкам стула.
– О, детка, не стоит кушать землю… – подала голос старая леди, поджимая дрожащие от старости губы.
– Как пересоленный суп?
– Как кровь. Я начал твой портрет. Будешь мне позировать?
Джастин посмотрела на стены, где висели застывшие лица, которые пугали всех, кроме неё, и задала риторический вопрос:
– Разве я когда-нибудь отказывалась?
У Барри оторвалось ухо, Джастин собрала шахматные фигуры в коробку, старая леди часто-часто поморгала, а потом спросила:
– Я уже умерла?
Когда её нашли неживой в лифте, папа закрыл мне глаза и унёс на руках в номер, но я до сих пор помню запах шампуня и леденцов. Джастин тоже была там, но запах смерти перебивал запах её злости.
Леди Мятный Леденец проглотила тьма. С хрустом и чавканьем засосала целиком, как огромную расплавленную зефирину, клацнув молнией и выжидающе притихнув. Белые санитары затащили её на носилки и выпихнули сквозь перекошенную пасть отеля.
Папа говорил, что у меня живое воображение, мешок для трупов – это всего лишь мешок для трупов.
Но мне было восемь лет.
– Лукас, слезай, поехали домой.
Папа просил, умолял, брал меня за руки. Он плакал и говорил, что чудес с него хватит, а потом ушёл. Я теребил пальцами оставшееся ухо плюшевого Барри и не хотел слезать со стойки даже тогда, когда из-под неё тьма забрала ещё кого-то неживого. Оттуда, как с пьедестала, я наблюдал, как все стремятся к дверям, но потом поворачивают обратно и печально возвращаются в свои номера. Никто не знал, почему после леди Мятный Леденец и того, другого, ни один жилец так и не выселился из отеля.
Никто, кроме меня и Джастин.
Серые люди с серыми блокнотами задавали серые вопросы и делали вид, что меня не существует.
– Где вы были в момент инцидента?
Джастин – она – отвечала неохотно и грубо, но серый человек просто записывал всё в блокнот. Он сказал, что в её комнате нашли целый чемодан всего, что могло навредить, но не могло выпить кровь леди Инцидент через две маленькие дырочки на шее.
– Подпишите показания, здесь, пожалуйста. «Для Дейва, преданного поклонника».
Джастин села рядом со мной на стойку и протянула оторванное ухо плюшевого Барри. Джастин была похожа на нашу собаку, которую пришлось усыпить, потому что каждую ночь она выла на луну. В восемь лет я не знал, как пахнет страх, но много-много раз после я чувствовал его дуновение запахом её пряных и колючих духов.
– Она была хорошим человеком, – сказала она.
– Правда?
– Она была человеком.
Серых людей становилось всё меньше. Они подходили к Джастин, просили подписать чьи-то показания для Стива, Ларри или Тома, грозили пальцами, говорили «не уезжайте из города» и улыбались.
– Она не уедет, – отвечал я, потому что Джастин только смотрела перед собой и иногда корчилась так, будто хотела закричать. – Никто не уедет.
– Я привезла это для тебя, – сказала она, когда никто не мог слышать, показав список всего, что нашли под её кроватью в чемодане на колёсиках.
– Я видел, – кивнул я, – мне понравилось.
– Я была не готова, что ты… – Слово «ребёнок» так и не прозвучало, но я всё равно его услышал и довольно улыбнулся.
– Я знаю. Здорово я придумал?
Когда мне было восемь, я сидел рядом и говорил не тем голосом, которым в магазине игрушек клянчил у мамы плюшевого друга для Барри или которым плакал, потерявшись в толпе. Когда мне было восемь, я говорил только то, что хотел он – зверь внутри меня, очень злой на Джастин за то, что она никогда не задавала правильных вопросов.
Сейчас я уже не ребёнок, мне вернули голос, и я могу сожалеть о том, что у неё не хватило смелости и отчаяния открыть чемодан.
– Пора пить чай, – сказал кто-то незнакомый, но не серый.
– Люблю чай, – сказал я тогда, и плюшевый Барри в предвкушении заскакал по моим коленям. – Я редко пью чай.
– У тебя нет дома чая?
– Есть, но я пью не его.
Джастин зажмурилась и спустила меня на пол так, словно я был саблезубым тигрёнком с бешеными жёлтыми глазами.
– Чай лучше, – сказала она, просто чтобы что-то сказать.
– Нет, совсем нет, – рассмеялся я.
Она покачала головой, нахмурилась, вздохнула и, ещё не открыв глаза, прижала меня к себе трясущейся рукой.
– Пойдём пить чай, Лукас.
Я и Барри вцепились в её ногу и довольно улыбнулись. А Джастин сделала то, что должен делать кто-то, когда старую леди и кого-то из-за стойки находят неживыми – она заплакала.
Когда Джастин – она – «сошла с ума», я был там.
Папа хотел, чтобы я пошёл спать, но я остался. В холле красиво горели огоньки-прожекторы, направленные на лица, которыми она ещё не была, но которые когда-то были ею. Картины были страшными, и Джастин тоже. Я думал, это потому, что она была ещё жива.
Когда она «сошла с ума», никто её не остановил.
Джастин кричала. Била посуду на кухне, бутылки в баре. Официанты стояли в ряд и наблюдали, как керамические доллары разлетаются под их ногами. Бармен – большой, некрасивый и слишком правильно сколоченный – только протирал стойку и обмакивал носки ботинок в дорогостоящем морсе, который горчил противным лекарством на языке.
Джастин танцевала на стойке, пела и кричала плохие слова, пока остальные просто прожигали взглядами дыры в старомодных гобеленах – слово, которое я не знал тогда, но знаю теперь. У Джастин в глазах горел огонь, который не нравился всем, кроме меня. Я стоял и смотрел, как Джастин «сходила с ума» – плакала, ругалась и била зеркала, в которых не хотела отражаться.
Джастин не делала только одного. Джастин не смеялась.
– Что смотришь? – спросила она, заметив меня в шуме и гаме, который вихрился вокруг неё – чёрной, тоскливой, но ещё живой. – Скажи что-нибудь!
Она кричала на меня, но я никуда не хотел уходить. Я смотрел на неё внимательно-внимательно, у меня болели глаза, и сводило желудок от тошноты, но я смотрел и пытался не моргать.
По традиции, из поколения в поколение, они приезжали сюда в один и тот же день. Папа говорил, традиция – это то, что ты делаешь, уже не понимая и не задумываясь зачем. Ты просто делаешь.
Она тоже сделала, как до неё делали её бабушка, и бабушка её бабушки, и бабушка бабушки её бабушки.
Она направилась к стойке регистрации, оставив за собой цепочку грязных отметин от армейских ботинок. Встряхнулась, осыпав метрдотеля мелкими капельками дождя, сказала:
– Мне нужен номер.
Её сразу узнали. Она назвала себя «Джастин (ударение на «а») Вернер», но её сразу узнали. Её лицо было запечатлено на каждом втором портрете в холле отеля. Другая одежда, причёска – эпоха, – но это всё ещё была она.
– Да, родственники.
Многие съезжались посмотреть на неё, как на диковинку, ископаемое. Мой папа не был исключением. Тогда мне было восемь, я никогда не разлучался с плюшевым зайцем по имени Барри. Папа взял меня с собой в это место, окружённое нагромождением выдумки на правду. Каждая горничная, каждый уборщик и повар считал своим долгом насупить брови, понизить голос и рассказать очередную страшилку о призраках, вампирах и девушках с одним и тем же лицом.
Этого достаточно, чтобы напугать восьмилетнего мальчика и приманить толпу восторженных любителей сверхъестественного. Мой папа был одним из них, он называл себя охотником за чудесами. С самого заселения он сканировал странным пищащим прибором каждый уголок отеля с единственной целью – найти доказательства существования призраков, монстров и инопланетян. Возможно, без последнего.
Именно поэтому в тот самый вечер, когда Джастин Вернер – она – появилась в отеле, я слонялся в холле без дела и без присмотра. Именно поэтому в тот самый вечер я был первым, кто привлёк её внимание после услужливо-улыбчивого метрдотеля.
– Привет.
Она не улыбалась, как часто делали взрослые при виде восьмилетнего мальчишки с зайцем по имени Барри. Она смотрела просто и холодно, словно изучала нечто не представляющее интереса.
– Ты злая.
Папа ругался, когда я говорил такое, но тогда его рядом не было, чтобы дать подзатыльник и заставить извиниться, поэтому я сказал то, что думал.
Кажется, и она сказала то, что думала. Думала она совсем не то, что думали другие взрослые.
– Не злая, а лицемерная. Разные вещи.
Она нажала кнопку вызова лифта у моего лица.
– Что это значит?
– Это значит, что я прячу что-то под дружелюбной маской.
– Ты прячешь что-то плохое?
– Зависит от того, как посмотреть.
– Я думаю, что ты злая.
Двери лифта открылись, приглашая войти, но она не двигалась с места, всё ещё смотрела на меня. Я должен был испугаться, но мне было не страшно. Точно так же я не боялся вспышки молнии на небе – даже мама вздрагивала, когда по крыше с грохотом проносилась гроза.
– Ты знаешь, что это?
– Лифт.
– И что он делает?
– Он возит людей на этажи.
Она прищурилась и толкнула чемодан к лестнице.
– И кто ещё из нас злой?
Прошло много лет, больше, чем можно предположить, но я всё ещё помню, как пахла грязь с её ботинок, как с чёрных спутанных волос вода ручейками стекала, капала с бровей и ресниц, маскируясь под слёзы.
Тем вечером папа достал холст и краски. Он любил смотреть, как я рисую. Он говорил, что в те мгновения я был совсем не похож на себя обычного. Тем вечером я нанёс первые штрихи и обозначил линию подбородка – запомнил её лучше всего. Это был тот самый момент.
Момент, когда старая история начала новый виток по знакомой траектории.
***
Вам когда-нибудь приходилось сталкиваться с детьми, которые вдруг привязывались, как собачки, следовали за вами, прятались за углами и наивно полагали, что их не видно, что уши плюшевого Барри не торчали из укрытия, сдавая их с головой?
Я был таким ребёнком и именно так ходил за ней, как привязанный. Только вместо радостного возбуждения шаловливого щенка чувствовал тяжёлую ярость натасканной на кровь собаки. Я прятался не потому, что боялся быть замеченным, а потому, что сдерживал желание наброситься на неё, схватить зубами армейские ботинки и зарычать.
Никогда позже меня не посещало это ужасное, но не осознаваемое мной желание. Я просто играл в собачку, правда, моя внутренняя собачка хотела оторвать кусок от её ноги. Тогда это была всего лишь часть игры. Теперь, спустя много-много лет, можно сказать, что у меня было предчувствие плохого. Она мне казалась сосредоточием чего-то крайне враждебного.
Но всё исчезало, когда она называла меня по имени.
– Лукас? Тебя ведь так зовут?
Когда она называла меня по имени, я улыбался. Совсем как взрослые, когда видели мальчика с плюшевым зайцем по имени Барри в руках.
– Симпатичный заяц. Как его зовут?
Иногда она становилась похожа на других. Садилась рядом на корточки, улыбалась печально. Я узнал этот взгляд в самом себе много лет позже, когда держал за руку умирающую маму.
– Барри.
– Привет, Барри. Я Джастин. Приятно познакомиться.
Она пожала грязно-серую лапу зайца, заглянув в пуговичные глаза.
– У тебя странное имя, как у мальчика.
– Мама надеялась, что у неё будет мальчик. В моей семье такая традиция.
– Называть девочек мальчиковыми именами?
– Нет. Надеяться.
Она не разговаривала так долго ни с кем, кроме меня. Если туристы просили автограф, оставляла на их буклетах неприличные – так говорил папа – подписи. Если туристы просили сфотографироваться, никогда не смотрела в камеру. Если туристы просили рассказать о семье, показывала средний палец (папа говорил, что так делать нельзя). Если туристы придерживали дверь лифта, чтобы поехать с ней, поднималась по лестнице.
Она поднималась по лестнице, даже если в лифте никого не было.
Когда папа спросил у неё, почему она боится лифтов, она показала на меня и сказала «спросите у своего сына».
– Потому что никогда не знаешь, куда он тебя привезёт.
В тот момент я первый и последний раз услышал её смех. Она тряслась всем телом, а потом закрыла глаза и заплакала.
Это был первый и последний раз, когда папа с ней разговаривал.
***
Что-то случилось уже субботним утром.
– Кого-то ждёшь, детка?
Я терпеливо и вежливо кивнул в ответ, прижимая к груди Барри и стараясь не вдыхать запах шампуня и кондиционера, который источала старая леди. На ней было очень много вишнёвого, так много, что она была похожа на морщинистую вишнёвую зефирину. Но я звал её «леди Мятный Леденец», потому что в платке она носила слипшиеся мятные конфетки, которыми постоянно пыталась меня угостить. Когда я сказал, что не могу прикасаться к ней потому, что у меня аллергия на вишню, леди рассмеялась, а потом подавилась конфетой.
Ей было много лет. Я думал, так много лет не может быть никому.
– Привет, Лукас.
Джастин – она – остановилась рядом со мной, посмотрела на шахматную доску. Я тут же начал расставлять фигуры, назначение которых может знать не каждый восьмилетний мальчик.
– Сыграем?
– О, замечательно! – обрадовалась старая леди и движением головы рассеяла в воздухе ещё больше старческого аромата, неумело замаскированного сладкой водой и цветочным кондиционером. – Мой покойный муж часто играл с друзьями в шахматы, а мне позволял смотреть. Я буду вашим зрителем! Великим свершением нужны свидетели.
– Будешь моим свидетелем? – спросил я.
Джастин не ответила. Она просто села напротив и улыбнулась почти по-настоящему, так, чтобы собачка внутри меня подумала «всё хорошо, кусать не нужно». Я помню, как она задумчиво скребла спинку стула ногтями с поцарапанным чёрным лаковым покрытием, как непринуждённо стучала носком ботинка о ножку стола и всё ждала того, чего я жду до сих пор.
– Твой ход, – сказала Джастин, а я просто улыбнулся.
– Папа говорит, что нужно уступать девочкам.
– Это очень мило, – просипела леди Мятный Леденец. – Какой воспитанный мальчик!
Я не хотел уворачиваться от её морщинистой руки, но вдруг вжался в спинку стула. Тот, что рычал внутри, посмотрел на леди так, что она просто перекрестилась и оставила меня в покое.
Джастин сдвинула черную фигуру вперёд.
– Папа рассказывал, что в этом отеле случалось что-то плохое, – сказал я.
– Да, я тоже об этом слышала, – равнодушно пожала она плечами и сделала ход.
– Тебе страшно?
Джастин удивлённо прищурилась, а старая леди непонимающе закряхтела.
– Почему мне должно быть страшно?
– Папа сказал, в эти выходные может случиться что-то нехорошее.
– Ничего не случится, Лукас, – сказала она мягко и спокойно. Я только дёргал Барри за ухо и смотрел на неё. – Это всего лишь сказки, страшилки.
Она казалась умиротворённой, как спящие или мёртвые. Я чувствовал, что верю ей, что и я ничего не боюсь, только плюшевый Барри трещал под моими пальцами. Ему было больно, как и мне – остаток уик-энда я ходил с красными от крови пальцами.
– Шах и мат.
– О, как мило, вы ему поддались! – Леди аплодировала от восторга.
– Да, это было бы мило, – медленно ответила она. – Спасибо за игру, Лукас.
– Приходи завтра. Завтра мы доиграем.
Джастин кивнула, растерянным взглядом обведя холл, словно видела его впервые в жизни. Чёрные ногти отбивали незнакомый мне ритм по столешнице, но, когда я попытался его повторить пальцами, она поджала губы и спрятала ладони между стиснутыми коленями.
Джастин смотрела прямо и устало, так, как леди Мятный Леденец, когда вспоминала покойного мужа.
– Расскажи мне о доме, – вдруг попросила она очень тихо, умоляюще.
– Там солёная земля, – сказал я, сильно дёргая зайца Барри за его застиранные уши и гремя ногами по ножкам стула.
– О, детка, не стоит кушать землю… – подала голос старая леди, поджимая дрожащие от старости губы.
– Как пересоленный суп?
– Как кровь. Я начал твой портрет. Будешь мне позировать?
Джастин посмотрела на стены, где висели застывшие лица, которые пугали всех, кроме неё, и задала риторический вопрос:
– Разве я когда-нибудь отказывалась?
У Барри оторвалось ухо, Джастин собрала шахматные фигуры в коробку, старая леди часто-часто поморгала, а потом спросила:
– Я уже умерла?
Когда её нашли неживой в лифте, папа закрыл мне глаза и унёс на руках в номер, но я до сих пор помню запах шампуня и леденцов. Джастин тоже была там, но запах смерти перебивал запах её злости.
***
Леди Мятный Леденец проглотила тьма. С хрустом и чавканьем засосала целиком, как огромную расплавленную зефирину, клацнув молнией и выжидающе притихнув. Белые санитары затащили её на носилки и выпихнули сквозь перекошенную пасть отеля.
Папа говорил, что у меня живое воображение, мешок для трупов – это всего лишь мешок для трупов.
Но мне было восемь лет.
– Лукас, слезай, поехали домой.
Папа просил, умолял, брал меня за руки. Он плакал и говорил, что чудес с него хватит, а потом ушёл. Я теребил пальцами оставшееся ухо плюшевого Барри и не хотел слезать со стойки даже тогда, когда из-под неё тьма забрала ещё кого-то неживого. Оттуда, как с пьедестала, я наблюдал, как все стремятся к дверям, но потом поворачивают обратно и печально возвращаются в свои номера. Никто не знал, почему после леди Мятный Леденец и того, другого, ни один жилец так и не выселился из отеля.
Никто, кроме меня и Джастин.
Серые люди с серыми блокнотами задавали серые вопросы и делали вид, что меня не существует.
– Где вы были в момент инцидента?
Джастин – она – отвечала неохотно и грубо, но серый человек просто записывал всё в блокнот. Он сказал, что в её комнате нашли целый чемодан всего, что могло навредить, но не могло выпить кровь леди Инцидент через две маленькие дырочки на шее.
– Подпишите показания, здесь, пожалуйста. «Для Дейва, преданного поклонника».
Джастин села рядом со мной на стойку и протянула оторванное ухо плюшевого Барри. Джастин была похожа на нашу собаку, которую пришлось усыпить, потому что каждую ночь она выла на луну. В восемь лет я не знал, как пахнет страх, но много-много раз после я чувствовал его дуновение запахом её пряных и колючих духов.
– Она была хорошим человеком, – сказала она.
– Правда?
– Она была человеком.
Серых людей становилось всё меньше. Они подходили к Джастин, просили подписать чьи-то показания для Стива, Ларри или Тома, грозили пальцами, говорили «не уезжайте из города» и улыбались.
– Она не уедет, – отвечал я, потому что Джастин только смотрела перед собой и иногда корчилась так, будто хотела закричать. – Никто не уедет.
– Я привезла это для тебя, – сказала она, когда никто не мог слышать, показав список всего, что нашли под её кроватью в чемодане на колёсиках.
– Я видел, – кивнул я, – мне понравилось.
– Я была не готова, что ты… – Слово «ребёнок» так и не прозвучало, но я всё равно его услышал и довольно улыбнулся.
– Я знаю. Здорово я придумал?
Когда мне было восемь, я сидел рядом и говорил не тем голосом, которым в магазине игрушек клянчил у мамы плюшевого друга для Барри или которым плакал, потерявшись в толпе. Когда мне было восемь, я говорил только то, что хотел он – зверь внутри меня, очень злой на Джастин за то, что она никогда не задавала правильных вопросов.
Сейчас я уже не ребёнок, мне вернули голос, и я могу сожалеть о том, что у неё не хватило смелости и отчаяния открыть чемодан.
– Пора пить чай, – сказал кто-то незнакомый, но не серый.
– Люблю чай, – сказал я тогда, и плюшевый Барри в предвкушении заскакал по моим коленям. – Я редко пью чай.
– У тебя нет дома чая?
– Есть, но я пью не его.
Джастин зажмурилась и спустила меня на пол так, словно я был саблезубым тигрёнком с бешеными жёлтыми глазами.
– Чай лучше, – сказала она, просто чтобы что-то сказать.
– Нет, совсем нет, – рассмеялся я.
Она покачала головой, нахмурилась, вздохнула и, ещё не открыв глаза, прижала меня к себе трясущейся рукой.
– Пойдём пить чай, Лукас.
Я и Барри вцепились в её ногу и довольно улыбнулись. А Джастин сделала то, что должен делать кто-то, когда старую леди и кого-то из-за стойки находят неживыми – она заплакала.
***
Когда Джастин – она – «сошла с ума», я был там.
Папа хотел, чтобы я пошёл спать, но я остался. В холле красиво горели огоньки-прожекторы, направленные на лица, которыми она ещё не была, но которые когда-то были ею. Картины были страшными, и Джастин тоже. Я думал, это потому, что она была ещё жива.
Когда она «сошла с ума», никто её не остановил.
Джастин кричала. Била посуду на кухне, бутылки в баре. Официанты стояли в ряд и наблюдали, как керамические доллары разлетаются под их ногами. Бармен – большой, некрасивый и слишком правильно сколоченный – только протирал стойку и обмакивал носки ботинок в дорогостоящем морсе, который горчил противным лекарством на языке.
Джастин танцевала на стойке, пела и кричала плохие слова, пока остальные просто прожигали взглядами дыры в старомодных гобеленах – слово, которое я не знал тогда, но знаю теперь. У Джастин в глазах горел огонь, который не нравился всем, кроме меня. Я стоял и смотрел, как Джастин «сходила с ума» – плакала, ругалась и била зеркала, в которых не хотела отражаться.
Джастин не делала только одного. Джастин не смеялась.
– Что смотришь? – спросила она, заметив меня в шуме и гаме, который вихрился вокруг неё – чёрной, тоскливой, но ещё живой. – Скажи что-нибудь!
Она кричала на меня, но я никуда не хотел уходить. Я смотрел на неё внимательно-внимательно, у меня болели глаза, и сводило желудок от тошноты, но я смотрел и пытался не моргать.
