Глава 1
- Раз-два-три! Раз-два-три! Поворот! Не так ногу ставишь! Давай сначала! - приказывал учитель танцев Этьен. Мы для него товар! И не важно, что всю ночь пробыли на ногах, что поспать удалось от силы пару часов, а после четыре часа тренировка. Не мешает хотя бы позавтракать. Про отдых заикаться не стоит.
Но не возразишь. Альтернатива имеется - бордель или улица. Что практически одно и то же.
Я вновь споткнулась и больно ударилась, прикусив губу, чтобы не дать слезам воли.
- Тупая, что ли! А если ногу повредишь? Кому ты тогда нужна будешь? - порою кажется, что обзывать нас - любимое его занятие. Сильнее он любит лишь учить. Как он говорит, и мёртвого научить танцевать можно.
А я любила танцевать. Когда-то. Именно поэтому меня и заметили тогда, на улице, пять лет назад. Теперь же я ненавидела танцы. Ненавидела свою рабскую жизнь.
Стремление жить преобладало над желанием умереть. Сколько раз я пыталась уйти восвояси! Без гроша в кармане. Жалование нам давали раз в год. На Великий День. Да и то, те крохи, которые оставались после штрафов за любые нарушения. А у кого долг превышал доход, выгоняли на улицу, лишив одежды, выдав старый грубый мешок, в который можно было завернуться.
- Ладно, бездарь никчёмная, перерыв на обед! - объявил хозяин труппы. А это значит, что обеда не будет.
Но народ вздохнул с облегчением, потому как сил танцевать уже не было.
Я скинула пуанты, разбинтовала ноги. Этьен не переносил вида повреждений, наказывая посмевшего показать свои повреждения, поэтому приходилось скрывать мозоли и раны. И зажмурилась от удовольствия.
Ели мы всегда долго. Стараясь растянуть и насладиться вкусом, хотя похлёбка да каша были почти безвкусными. Но я вспоминала тогда стряпню матушки, запах, витающий по дому. Нет, о потерянной жизни я не жалела. Толку-то! Её уже не вернуть. Но эти воспоминания - всё, что у меня осталось. Я не проронила ни слова все эти пять лет. Болтуны долго не жили. Особенно те, кто не хотел смириться, покориться, встать на колени перед захватчиками и громко кричали об этом. Урок этот усвоила. Но нам надо выжить. Продлить свой род. Сохранить то, что возможно.
Выживших после войны стариков уничтожали сразу, как и непокорных взрослых. Люди старались помалкивать. Кушать хочется, а еда была только у захватчиков.
Ели, сидя на полу, как собаки. Так ломали гордость, показывая наше место. Всё это видеть было невмоготу. Погибло очень много народу. И, по сравнению с тем, что происходило на улице или на фабриках, у нас райские условия. Во всяком случае, так говорил наш руководитель. Причин верить ему не было. Мы все с улицы. Поэтому знали, каково это жить впроголодь. У захватчиков имелась еда, оружие, воины. И заработать хлеб можно лишь став рабом. А для женщины - либо личной рабыней - постельной утехой, либо на фабрику, например, бумагопрядильную, где умрёшь раньше, чем доживёшь до двадцати лет, при этом плодиться поощрялось, причём твоего мнения никто не спрашивал. Смирись! Девок покрасивей девок хозяин брал себе, остальных отправлял на фабрику.
Мне повезло! Наш хозяин был мужелюбом. В труппе друг о друге заботились, особенно о слабых, среди которых числилась и я. Мужчины, правда, больше походили на женщин. Тех, которые слишком возмужали и потеряли привлекательность для учителя, переводили в охранники. Им дозволялось брать в жёны девочек из труппы. Но детей хозяин не любил - слишком затратно. Как только малыш начинал есть пищу с общего стола, он избавлялся от него. Мальчиков отдавал служителям церкви, а девочек - в бордель.
Я с ужасом представляла, что могу кому-то приглянуться. Поэтому грудь бинтовала, стараясь больше походить на мальчика, да и старалась в гриме увеличить свои недостатки и спрятать достоинства.
- Пятнашка, сегодня ты будешь исполнять роль Одетты! - огласил приговор учитель.
Я внутренне сжалась. Раньше на главные роли меня не ставили. Я старалась не выделяться из толпы. Нарочно ошибалась, не так ногу тянула, иногда сбивалась с ритма. И вот теперь кто-то в лесу сдох! Хотя... Кому там дохнуть. Да и лесов-то нет! Больше нет.
Имён у нас тоже не было. Всем давали прозвища. А если человек выгонялся из труппы, то новенький занимал его место, получая это же численное имя.
Роль Одетты была весьма сложна. Все эти душевные переживания, которые выпадают на роль героини, надо отобразить в танце, а не на лице. Так, чтобы зритель поверил, переживал вместе с тобою. И если от других ролей требуется лишь не выделяться из толпы, то сейчас смотреть будут именно на меня.
"Лебединое озеро" ставилось у нас впервые. В своё время нашумевшее разочарованием публики. Смысл во всём этом? Вряд ли народ явится поглядеть на нашу неизвестную труппу. Да и балетом мы, как таковым, не занимались. Лишь плясками, развлекающими толпу на французский манер. Как же мне быть обыденной, ничем не примечательной, играя главную роль?
Как и ожидалось, учитель требовать стал гораздо больше на тренировках. Осознанно не называю их репетициями, стараясь сохранить родной язык хотя бы в мыслях. Уже не шло «как все». Ногу надо тянуть сильнее, прыгать выше, двигаться плавнее. Ноги не заживали и болели невыносимо. Как при этом можно порхать, точно бабочка?
- Пятнашка, улыбку натяни!
Но я не могла. Слёзы застилали глаза. Улыбка походила на оскал.
- Тридцатый, сделай что-нибудь! Нарисуй ей улыбку!
Гримёр сделал всё возможное и даже больше. Он написовал мне новое лицо. Это была не я, а именно полулебедь-получеловек, очень правдоподобный. На веках были нарисованы новые глаза. И с полуопущенными веками на меня глядело незнакомое существо со счастливой улыбкой. Жутко! В таком гриме мне не полагалось открывать на сцене рот и открывать глаза — это портило картинку, заставляя её задваивать глаза и рот, превращая меня в самое настоящее чудовище.
Я ловила на себе сочувствующие взгляды девушек, которые поначалу даже казались завистливыми. Ведь получить главную роль в танце считалось почётным и давалось скорее за заслуги и заискивания перед Этьеном, чем за хорошую технику исполнения. Танцевали мы все примерно на одном уровне.
Тренировки сменялись бесконечными тренировками. И вот, настало время показа балетной постановки первым зрителям. Волнение с головой накрыло меня, стоило увидеть большое здание, на вывеске которого значилось: "Императорскiй Большой Театръ".
Красив, величествен, потому что перед глазами вставала прежняя картинка, а не та, что сейчас, и моё первое впечатление, когда увидела лет в восемь это величественное здание, которое, казалось, достаёт облака, колонны, словно деревья, уходят ввысь, заканчивающиеся треугольным переходом в небеса. А внизу между пристроек находится гульбище*, обвивающее срединное здание, точно лоза дерево.
Сейчас была видна всего лишь верхушка здания, будто приземляя его. Оно больше не стремилось ввысь.
Но внутренний трепет поселился уже внутри. Неужто я буду выступать на его сцене?
Треугольный островершек* театра с некогда очень детальной лепниной сейчас выглядел грубо, несуразно, выбивался из точёного стиля фасада здания. К тому же повсюду имелась погребальная символика — сдвоенные окна-арки, образующие общие переходы, полусбитые урны с прахом - напоминающие о недавней катастрофе.
Сглотнула, вспомнив родителей. Вся труппа тоже замерла. И у всех глаза на мокром месте. Они помнят!
- Чего замерли! Время не ждёт! А, восторгаетесь большой сценой! - понял по-своему учитель.
Он был похож на нас - рабов. И даже речь ничем не отличалась, кроме грубости, от нашей. Но он был чужим. Своим отношением к людям, пришлый, заносчивый, грубый. Как они смогли захватить нас при лучшей в мире армии? Неужто враг научился принимать наш облик? Неужто нас предали изнутри? Нет, не мы, кто-то чужой, я не хотела верить в то, что и среди нас есть враги, что кто-то был настолько недовольным своим положением, что положил нашу страну в руины, так ненавидел, что пожертвовал миллионами жизней.
Оказалось, что декорации и костюмы уже имеются. И нас почти сразу вывели за кулисы. Огромный зал сцены, погружённой в полумрак, тёмный далёкий лес и озеро, освещённое холодным светом Месяца. И настолько всё правдоподобно, что я невольно представила, что нахожусь на природе, забыв о боли в ногах, отрешившись от всего, кроме предстоящей сцены. Шумит листва от дуновения ветерка, доносящего мне запах ночных фиалок, и позволяющего ощутить его лёгкое касание щёк, шевеление тонких коротеньких волосков у лба, обволакивание ног почти невесомой пачкой, словно лёгкое прикосновение пёрышком. Где-то неподалёку стрекочут кузнечики. И я — лебёдка, выплывающая из-за кулис.
Заиграла тихая музыка, погрузившая меня в пучину страстей: то колышущая на тихих волнах умиротворения и обречённости, то позволившая расправить крылья, собираясь взлететь, но в какое-то мгновение передумав, поддавшись чутью и сложить их обратно. Позволившая быть то лебедью, испускающем последний птичий крик боли и отчаяния, выгибающемся навстречу ночному светилу, то уже обессиленным мокрым человеком, выбирающемся из воды на берег, в душе безумно одиноким, как эта холодность первого прикосновения ветерка, но так мечтающим о чём-то светлом и прекрасном.
Говорят, лебеди любят лишь раз и навсегда. Их верность возносится в песнях, становится частью народных преданий. От тоски по погибшей половинке, вторая не выживает.
Сердце переполняет страх от встречи с человеком. Ведь я будто знаю, что стоит его полюбить и умру от тоски, предательства. Но слабая надежда теплится в моём получеловеческом сердце, распускает крылья навстречу любви, пока ещё только дающей ростки первого знакомства, но уже понимающая свою обречённость. Ведь мой возлюбленный — человек, а я — уже отвыкла им быть. Во мне живёт лебедь с его верным сердцем, которое разрывают сомнения. Можно ли довериться этому человеку, можно ли открыть ему сердце, позволить самой полюбить?
Я едва касалась пола, почти не чувствуя ног, готовая взлететь лебедем, а он не пускал, удерживал, обещая любить так же преданно, как лебедь.
«Отпусти, не томи моё сердце, дай почувствовать небо!»
«Нет, не пущу! Останься со мной на земле!»
Его прикосновения казались такими лёгкими, чарующими, обещающими любить так же нежно и преданно, он умолял остаться, сражённый незнакомым чувством. Третий, исполняющий роль Зигфрида, то помогал ощутить полёт, то крепко удерживал, заставляя остаться на земле человеком.
И я почти поддалась этому томлению в груди, когда мой самый жуткий кошмар страшным напоминанием разорвал нашу зарождающуюся любовь. Коршун — волшебник Ротбарт.
И вот, музыка стихла, но не моё сердце, всё ещё гулко стучащее в груди и, казалось, озвучивающее погрузившуюся в тишину сцену.
Раздались рукоплескания. И из тьмы вышел старик. Высокий, широкоплечий, одетый, точно франт.
- Браво! А она - талант! - сказал он хриплым голосом. Он шёл уверенно, но в то же время мягко ступая, будто кошка, но не прячась. И глядел лишь на меня.
Я опустила очи долу да постаралась покинуть освещённое место, спрятаться, забиться в тени, но упёрлась в грудь учителя.
- Останься, - сказал он вдруг мягко. Да так, что волосы на затылке зашевелились.
Они что - издеваются?
Стало страшно. Что им от меня нужно? Перед глазами всё поплыло, будто тёмное пятно появилось. Что-то по краю вижу, а прямо перед собой - нет. Как не вовремя!
Незнакомец подал мне руку, за которую я ухватилась точно за спасательную соломинку.
- Позвольте проводить вас, - сказал он весьма учтиво.
Кивнула в ответ.
- Она немая. Хотя слышит, - встрял учитель.
- Я разберусь. Как её зовут? Сколько ей лет?
- Не знаю. Я зову её Пятнашкой. Сколько лет - тоже не знаю. Приблизительно семнадцать.
Я сглотнула. Угадал. Хотя, возраст явно завысил, я выглядела на три лета младше.
- Точно? - усомнился старик.
- Точно-точно! У меня уже десять лет.
Врёт. Всего лишь пять! Но я ничего не сказала.
- Оставьте нас. Я разберусь.
- Хорошо, мой господин, - отвесил поклон учитель.
Куда меня ведут?
Нужно медленно и глубоко дышать, чтобы успокоиться. Вдох, задерживаю дыхание, выдох, задерживаю. Нельзя показывать свой страх, сковывающий, точно прорубь в морозный день, душу!
На ступеньках чуть не упала. Старик ловко меня подхватил.
- Вы всегда такая...
Неуклюжая?
-... уставшая? - нашёл более удачное определение он. - А эта улыбка? Пожалуй, её надо смыть.
Боюсь, ему придётся говорить за нас двоих.
Я вздохнула, не желая отвечать на поставленный вопрос.
- Сегодня проведите этот день со мною. Отдых вам не помешает. И ещё... Пожалуй, надо, чтобы вас осмотрел лекарь.
По дороге он подозвал какую-то девушку, причём в дорогом платье, шепнул ей что-то и та вскоре встретила нас у выхода из Большого театра. Мне на плечи легла тёплая шаль, а ещё женщина протянула влажный кусок ткани, жестом пригласила пройти за ней. Мы оказались у зеркала.
- Сами сможете смыть грим? - спросила она.
Я кивнула в знак благодарности девушке и повернулась к старику. Он не глядел в мою сторону. Решив не пороть горячку, хотя хотелось удрать, я стала смывать с лица краску, стирая везде, где мне казалось есть грим, ведь лучше видеть не стала. Сомнения терзали душу. Только выхода не виделось. Меня отдали попользоваться, скорее всего временно. А Этьен… Он не отличался милосердием.
Окинув не очень довольным взглядом результат своего труда, я подошла к старику, ожидающему на красивой скамье с золочёными подлокотниками. Ловко встал, вновь подал руку, устроил её на своём локте и, под равнодушный взгляд слуги, раскрывшего перед нами дверь, вывел из здания Большого театра.
Заржали лошади.
Нас встретил порыв холодного осеннего ветра, кинув листья прямо мне в лицо. На дворе было зябко, хотя к холодам я привыкла. Солнышко пряталось за нависшей тёмной пеленой тяжёлых туч. Под ногами чавкала грязь. И хоть воздух был свеж, но какой-то незнакомый запах всё же ощущался, только не могла его вспомнить.
"Осуждаешь? - спросила стихию. - Правильно. Но что же предлагаешь? Сбежать в неизвестность? Довериться Макоши?»
Как бы я хотела. Но боги, казалось, покинули меня.
Мой кавалер подал руку, заметив, что я до сих пор в пуантах. Обернулся в ещё не успевшую закрыться за нами дверь.
- Сапоги найдутся? - спросил он всю ту же девушку.
- Да. Подождёте?
Старик кивнул. А у меня наконец-то прояснился взгляд, точно порыв ветра широкими мазками смыл дымку, и я смогла рассмотреть своего зрителя.
Аккуратно подстриженная седые борода и волосы, карие глаза, нос картошкой, морщинки на лице.
Руки с аккуратно подстриженными ногтями не походили на дряхлого старика, как и шея. А ведь эти места лучше других показывают возраст.
Я бы ему дала все шестьдесят. Неужто решил приударить за молоденькой танцовщицей? Мерзко! С трудом удалось удержать маску безразличия на лице. Я это умела. Лишь на сцене позволяла себе её снять.
А старик тем временем усадил меня в карету, наклонился к моим ногам и стал развязывать завязки пуантов. Как неловко! На господина не похож. Чего это он рабыне обувь снимает? И ведь не возразишь, если немая.
Разбинтовывать ноги он не стал.
