Читающий вор
Сегодня, правда, уже поменьше, однако встречаются еще в мире люди, жизнь и судьбу которых можно примерно отгадать по фамилии. Об одном из таких персонажей далее и пойдет речь. Звали (да и пока еще зовут) его Михаил Георгиевич Макулатура. Чем, вкратце, он известен? О-о! Это персонаж презамечательный. Лоб у него серый, как пластилин, а остальная часть лица, как и весь его сокрюченный силуэт в целом, имеет вид виновато-незатейливый, словно бы в далеком прошлом ему на плечи на хранение ссудили два мешка отборной дистрофии, хозяин которых обещал вернуться за своим добром в ближайшие часы, да запропастился куда-то и все никак не явится. Данное телосложение сформировалось в нем годам к семнадцати да так и держится поныне. Живет Михаил Георгиевич в кирпичной пятиэтажке, границы этажей которой расчерчены с наружи полосами из темного кирпича так явственно, что правая боковая стена ее летом делаются похожей на пресс мужика, вышедшего из бани. Полотенцем же ему в данном случае служат три тополя, растущих возле нее и закрывающих своими кронами первые три этажа.
Михаил Георгиевич живет на четвертом, в самой правой однушке, стены которой внутри настолько голы и побиты временем, что кажутся даже немного вогнутыми. Всякий раз проходя между двумя припаркованными у табачки автомобилями, Михаил Георгиевич съеживается, внутренне содрогаясь от гипотетической возможности, что один из них, а то и оба сразу, пока он подходит к ним, обзаведутся внезапным желанием понестись носом или задом навстречу друг другу и тем самым сдавят ему его тонкие кривые ноги.
Как нетрудно догадаться, профессия Михаила Георгиевича связана была и есть с литературой. Сам он принадлежит к одному из последних людских тиражей, что клепало когда-то Советское государство. Его структуру и фабулу первыми набросками примерно наметили в конце семидесятых, вычитали содержание и напечатали в восьмидесятые, просушили типографскую краску к началу девяностых и еще через год пустили в продажу. Поскольку Михаил Георгиевич в силу особенностей воспитания пошел в печать в серии «интеллигенция», то его переплет полнился всеми теми качествами, которыми оная так славится: он был ленив, имел завышенное все, кроме либидо, конечно же, неприязнью к физическому, а по большому счету и к умственному труду тоже, ну и конечно же до кучи в комплекте шла любовь к животным, которая в любом интеллигенте сильна настолько же, насколько сильна в нем ненависть к собрату-человеку.
Имея за плечами такое богатое содержание, в выборе жизненного пути Михаил Георгиевич не колебался ни секунды. Один раз увидев в свое время на рынках переплетенные веревками столбы размалеванных на всякий лад газет, а также заимев пару знакомств в паре журналов, он решил, что ничуть не хуже любого другого властелина буквы и что вполне он может вкусно жить за счет писательства. Вышло ли у него? Ну... Он до сих пор брыкается.
Начинал он с детективов, однако конкуренция в том жанре была так велика, а бездарность Макулатуры так всеобъемлюща, что дальше парочки набросков дело у него не задалось. Тогда он перешел в режим копирования и компиляции. Пока газеты тех лет на все лады превозносили псевдо-писателя, от отчества которого разит замысловатыми ассоциациями с Британией, Михаил Георгиевич творил в поте лица. Он брал самые затертые любовные романы из доставшейся ему от матери библиотеки, мешал их с готикой, совал туда что ни будь переводное (из последнего, но чтоб не на слуху), иногда добавлял туда щепотку собственных мыслей и рассуждений (такие книги, к слову, продавалась отчего-то хуже всего), затем уменьшал размер печатного листа и на том зарабатывал. Какое-то время подобная тактика давала свои плоды, и он даже смог позволить себе раскошелиться на описанную выше голую квартиру, в обстановке которой с тех самых пор почти ничего не поменялось.
Параллельно он пробовал расширить финансовый охват иными сторонами творчества – он писал в журналы рецензии на то и на это, но одним издательствам хватало в редакции и своих лизоблюдов, другие же, как на зло, закрывались, как только Михаил Георгиевич получал от них удовлетворительный ответ и загорался идеей о скумбрии. Примерно на пятый год такого непосильного труда с Михаилом Георгиевичем случились две вещи, изрядно его подкосившие. Во-первых, часть его работ подверглись беглому анализу, в результате чего Макулатура был выставлен в крайне неудобном для себя свете. Оказалось, что он не творец и даже не гений бумажной обложки, а просто мошенник, дурачащий лопухов. Во-вторых, книжный рынок сжимался пропорционально доходу населения. По неизвестным причинам окруженному повседневным мороком читателю вдруг наскучили рассказы о беспросветных глубинках, убийствах и угонах, в деревенских туалетах очередным детективом не без смешка вытирали голую спину, а читавший вчера сегодня тянулся к зеленому змию. Короче говоря, с обществом происходили метаморфозы, прозванные интеллектуальными кругами тех лет «замечательными и свободными во всех отношениях».
Михаил же Георгиевич держал нос по ветру свободу. Как только он понял, куда он дует, а также получил столь неудобное для бизнеса разоблачение, то постарался раствориться в работе. Он стал писать под псевдонимами, отправляя тысячи рукописей во все издательства. Что-то брали, что-то нет. Когда-то Михаил Георгиевич кушал, когда-то не очень. Тогда решил он попробовать себя в театре и взялся за пьесы. Тут стоит бегло отметить, что по части драмы с комедией Михаил Георгиевич был одарен от природы также, как и литературой, если еще не больше. Естественно, ни одной пьесы им предварительно читано не было, т.к. зачем? У него ведь уже было самое главное для работы – очень, ну просто нереально крутые и самобытные задумки. Вот пара из них:
Первым делом Михаил Георгиевич вознамерился написать драму, где было бы всего два актера, которых бы в представлении звали «третий» и «шестой», а так как они были бы главными и единственными действующими лицами, то зритель, глядя на них, незамедлительно начал бы вопрошать: «А как же первый? Где же четвертый? Куда второго девали?» и т.д. По задумке автора данный театральный ход должен был быть признан и обласкан всеми возможными критиками, ведь он такой свежий, необычный, ставящий все с ног на голову, дающим толчок всему искусству и так далее. Из затеи этой, правда, не вышло ничего стоящего – Михаил Георгиевич не смог выдавить из себя на бумагу ничего, кроме:
Третий.
Привет, шестой!
Шестой.
Привет, о третий!
Во второй раз Макулатура решил написать драму, где бы один герой играл сразу за трех людей. Так можно было бы и на актерах сэкономить, и разницу умело с постановщиком попилить, и публики сказать: «Такого наши подмостки еще не видели!». Принялся он за это дело.
Для начала решил-таки Михаил Георгиевич изучить пару драматических произведений. Не то чтобы он не имел о театре своего мудрого представления (оно, как известно, есть у всякого интеллигента обо всем и по любому поводу), скорее уж из уважения к искусству. Изучил и сразу же пришел в ужас. Где это видано, чтобы здоровых и вменяемых людей насильно заставляли учить так много текста, под час несвязного?! «Нет, не пойдет» –– решил Макулатура и пожелал пойти в русле, близком новому прочтению (как известно, суть любого нового прочтения заключается в урезании исходного материала и неустанного восхваления получившегося, каким бы бездарным не оказалось оное). Всецело ратуя за актеров, Михаил Георгиевич подумал разгрузить их, начав отводить на реплики каждого, ну самое большее два предложения. Разговоры получились один лучше другого:
Такой-то.
Я не спал!
Сякой-то.
А стоило бы! Ведь завтра...
(Одевая капюшон и играя другого)
Другой (на деле тот же).
... Совещанье!
(Он же, снимая капюшон)
Сякой-то.
Сестра! И ты здесь!
И дальше в таком духе. Состоялась даже одна премьера этого. Там случился конфуз – примерно через восемь минут актеры запутались (одни в репликах, другие – в капюшонах), начали плавать в словах, чесать затылки, а зрители стали покидать представление. В результате их спешной ретировки, театр, помимо прочего, понес еще такую потерю – у одного из стульев сломалась задняя нога. Еще через несколько попыток театральных постановок Михаил Георгиевич понял, что нет, не то, чтобы театр не для него, скорее уж он не для театра, к тому же особо на нем не заработаешь.
И вот в это самое время Михаил Георгиевич открывает для себя интернет. Тут, как говориться, поперло. Едва он понял, что во всемирной паутине также печатают рассказы и романы, и, что самое главное, что в ней крутится копейка, так сразу же решил запустить в нее обе руки. При помощи знакомого айтишника он создал два сайта и начал работу по двум направлениям: типа его собственного типа издательства, которое убеждало молодых авторов в том, что их работы обязательно рассмотрят и дадут по ним обратную связь, а также современное изобразительное искусство. На деле же, под видом издательства, Макулатура занимался наглым присвоением чужих рукописей. Без оглядки на качество, он копировал все, что только было. Он воровал, поганил, додумывал (если ухудшение в пять раз того, что изначально было калом прокаженным можно назвать додумыванием), смешивал и отправлял готовое знакомому редактору, который нет-нет, да и давал какому ни будь из предложенных текстов Михаила Георгиевича билет в печать. Апофеозом же его изобразительных успехов стало создание и продажа картины «Точна зрения». Данная работа представляла собой чистый белый холст, полметра на метр, на котором где-то справа вверху стояла одна черная клякса. Как не удивительно, такую работу приняли на ура и заплатили ему приличные деньги. Так Михаил Георгиевич дрейфовал в безденежье отечественного искусства за годом год, пока, наконец, поднятие цен на бумагу (а также, говорят, появление у некоторых людей мозгов, но то такое) не привело последнее издание, маравшееся об него, к закрытию, а остальные – к более рациональному использованию ресурсов.
Теперь Михаил Георгиевич влачит плачевное существование. Он то ассистент медбрата, то временно безработный. Себя же, правда, Макулатура мнит творцом, заживо сгубленным не тем народцем. И вот, казалось бы, ну и пес с ним, пускай в безвестности подохнет, но чем ведь не хохочет черт? Представьте только, как через много лет, когда он сам уже уйдет в землю, какие-нибудь очередные «деятели от искусства» найдут и вытащат на свет пару его «вещей», да еще и начнут возводить их в ранг литературы? Что, вы не верите, что такое возможно? Но ведь подсаживался же ко мне на остановке в том году один лысый, пропердевший собственную фуфайку дед, пытавшийся убеждать меня в гениальности солженицына. Чем, в таком случае, вот этот хуже? Я уже вижу: работоспособный, как Дюма и Кинг, писавший, даже нет, творивший «не такое», непризнанный, непонятый, отвергнутый. К тому же драматург, философ (как известно, чтобы быть последним, всего-то и нужно, что говорить витиевато и максимально анти-материалистично). Для полной картины не хватает только преследования со стороны властей, к примеру – отравления от ФСБ, но вы же и сами прекрасно знаете, что здесь не заржавеет и довольно скоро найдутся неполживые свидетели из разряда «да это я точно помню, меня самого тогда убили». Страшно за будущее нашей литературы мне, одним словом.
Сегодня, правда, уже поменьше, однако встречаются еще в мире люди, жизнь и судьбу которых можно примерно отгадать по фамилии. Об одном из таких персонажей далее и пойдет речь. Звали (да и пока еще зовут) его Михаил Георгиевич Макулатура. Чем, вкратце, он известен? О-о! Это персонаж презамечательный. Лоб у него серый, как пластилин, а остальная часть лица, как и весь его сокрюченный силуэт в целом, имеет вид виновато-незатейливый, словно бы в далеком прошлом ему на плечи на хранение ссудили два мешка отборной дистрофии, хозяин которых обещал вернуться за своим добром в ближайшие часы, да запропастился куда-то и все никак не явится. Данное телосложение сформировалось в нем годам к семнадцати да так и держится поныне. Живет Михаил Георгиевич в кирпичной пятиэтажке, границы этажей которой расчерчены с наружи полосами из темного кирпича так явственно, что правая боковая стена ее летом делаются похожей на пресс мужика, вышедшего из бани. Полотенцем же ему в данном случае служат три тополя, растущих возле нее и закрывающих своими кронами первые три этажа.
Михаил Георгиевич живет на четвертом, в самой правой однушке, стены которой внутри настолько голы и побиты временем, что кажутся даже немного вогнутыми. Всякий раз проходя между двумя припаркованными у табачки автомобилями, Михаил Георгиевич съеживается, внутренне содрогаясь от гипотетической возможности, что один из них, а то и оба сразу, пока он подходит к ним, обзаведутся внезапным желанием понестись носом или задом навстречу друг другу и тем самым сдавят ему его тонкие кривые ноги.
Как нетрудно догадаться, профессия Михаила Георгиевича связана была и есть с литературой. Сам он принадлежит к одному из последних людских тиражей, что клепало когда-то Советское государство. Его структуру и фабулу первыми набросками примерно наметили в конце семидесятых, вычитали содержание и напечатали в восьмидесятые, просушили типографскую краску к началу девяностых и еще через год пустили в продажу. Поскольку Михаил Георгиевич в силу особенностей воспитания пошел в печать в серии «интеллигенция», то его переплет полнился всеми теми качествами, которыми оная так славится: он был ленив, имел завышенное все, кроме либидо, конечно же, неприязнью к физическому, а по большому счету и к умственному труду тоже, ну и конечно же до кучи в комплекте шла любовь к животным, которая в любом интеллигенте сильна настолько же, насколько сильна в нем ненависть к собрату-человеку.
Имея за плечами такое богатое содержание, в выборе жизненного пути Михаил Георгиевич не колебался ни секунды. Один раз увидев в свое время на рынках переплетенные веревками столбы размалеванных на всякий лад газет, а также заимев пару знакомств в паре журналов, он решил, что ничуть не хуже любого другого властелина буквы и что вполне он может вкусно жить за счет писательства. Вышло ли у него? Ну... Он до сих пор брыкается.
Начинал он с детективов, однако конкуренция в том жанре была так велика, а бездарность Макулатуры так всеобъемлюща, что дальше парочки набросков дело у него не задалось. Тогда он перешел в режим копирования и компиляции. Пока газеты тех лет на все лады превозносили псевдо-писателя, от отчества которого разит замысловатыми ассоциациями с Британией, Михаил Георгиевич творил в поте лица. Он брал самые затертые любовные романы из доставшейся ему от матери библиотеки, мешал их с готикой, совал туда что ни будь переводное (из последнего, но чтоб не на слуху), иногда добавлял туда щепотку собственных мыслей и рассуждений (такие книги, к слову, продавалась отчего-то хуже всего), затем уменьшал размер печатного листа и на том зарабатывал. Какое-то время подобная тактика давала свои плоды, и он даже смог позволить себе раскошелиться на описанную выше голую квартиру, в обстановке которой с тех самых пор почти ничего не поменялось.
Параллельно он пробовал расширить финансовый охват иными сторонами творчества – он писал в журналы рецензии на то и на это, но одним издательствам хватало в редакции и своих лизоблюдов, другие же, как на зло, закрывались, как только Михаил Георгиевич получал от них удовлетворительный ответ и загорался идеей о скумбрии. Примерно на пятый год такого непосильного труда с Михаилом Георгиевичем случились две вещи, изрядно его подкосившие. Во-первых, часть его работ подверглись беглому анализу, в результате чего Макулатура был выставлен в крайне неудобном для себя свете. Оказалось, что он не творец и даже не гений бумажной обложки, а просто мошенник, дурачащий лопухов. Во-вторых, книжный рынок сжимался пропорционально доходу населения. По неизвестным причинам окруженному повседневным мороком читателю вдруг наскучили рассказы о беспросветных глубинках, убийствах и угонах, в деревенских туалетах очередным детективом не без смешка вытирали голую спину, а читавший вчера сегодня тянулся к зеленому змию. Короче говоря, с обществом происходили метаморфозы, прозванные интеллектуальными кругами тех лет «замечательными и свободными во всех отношениях».
Михаил же Георгиевич держал нос по ветру свободу. Как только он понял, куда он дует, а также получил столь неудобное для бизнеса разоблачение, то постарался раствориться в работе. Он стал писать под псевдонимами, отправляя тысячи рукописей во все издательства. Что-то брали, что-то нет. Когда-то Михаил Георгиевич кушал, когда-то не очень. Тогда решил он попробовать себя в театре и взялся за пьесы. Тут стоит бегло отметить, что по части драмы с комедией Михаил Георгиевич был одарен от природы также, как и литературой, если еще не больше. Естественно, ни одной пьесы им предварительно читано не было, т.к. зачем? У него ведь уже было самое главное для работы – очень, ну просто нереально крутые и самобытные задумки. Вот пара из них:
Первым делом Михаил Георгиевич вознамерился написать драму, где было бы всего два актера, которых бы в представлении звали «третий» и «шестой», а так как они были бы главными и единственными действующими лицами, то зритель, глядя на них, незамедлительно начал бы вопрошать: «А как же первый? Где же четвертый? Куда второго девали?» и т.д. По задумке автора данный театральный ход должен был быть признан и обласкан всеми возможными критиками, ведь он такой свежий, необычный, ставящий все с ног на голову, дающим толчок всему искусству и так далее. Из затеи этой, правда, не вышло ничего стоящего – Михаил Георгиевич не смог выдавить из себя на бумагу ничего, кроме:
Третий.
Привет, шестой!
Шестой.
Привет, о третий!
Во второй раз Макулатура решил написать драму, где бы один герой играл сразу за трех людей. Так можно было бы и на актерах сэкономить, и разницу умело с постановщиком попилить, и публики сказать: «Такого наши подмостки еще не видели!». Принялся он за это дело.
Для начала решил-таки Михаил Георгиевич изучить пару драматических произведений. Не то чтобы он не имел о театре своего мудрого представления (оно, как известно, есть у всякого интеллигента обо всем и по любому поводу), скорее уж из уважения к искусству. Изучил и сразу же пришел в ужас. Где это видано, чтобы здоровых и вменяемых людей насильно заставляли учить так много текста, под час несвязного?! «Нет, не пойдет» –– решил Макулатура и пожелал пойти в русле, близком новому прочтению (как известно, суть любого нового прочтения заключается в урезании исходного материала и неустанного восхваления получившегося, каким бы бездарным не оказалось оное). Всецело ратуя за актеров, Михаил Георгиевич подумал разгрузить их, начав отводить на реплики каждого, ну самое большее два предложения. Разговоры получились один лучше другого:
Такой-то.
Я не спал!
Сякой-то.
А стоило бы! Ведь завтра...
(Одевая капюшон и играя другого)
Другой (на деле тот же).
... Совещанье!
(Он же, снимая капюшон)
Сякой-то.
Сестра! И ты здесь!
И дальше в таком духе. Состоялась даже одна премьера этого. Там случился конфуз – примерно через восемь минут актеры запутались (одни в репликах, другие – в капюшонах), начали плавать в словах, чесать затылки, а зрители стали покидать представление. В результате их спешной ретировки, театр, помимо прочего, понес еще такую потерю – у одного из стульев сломалась задняя нога. Еще через несколько попыток театральных постановок Михаил Георгиевич понял, что нет, не то, чтобы театр не для него, скорее уж он не для театра, к тому же особо на нем не заработаешь.
И вот в это самое время Михаил Георгиевич открывает для себя интернет. Тут, как говориться, поперло. Едва он понял, что во всемирной паутине также печатают рассказы и романы, и, что самое главное, что в ней крутится копейка, так сразу же решил запустить в нее обе руки. При помощи знакомого айтишника он создал два сайта и начал работу по двум направлениям: типа его собственного типа издательства, которое убеждало молодых авторов в том, что их работы обязательно рассмотрят и дадут по ним обратную связь, а также современное изобразительное искусство. На деле же, под видом издательства, Макулатура занимался наглым присвоением чужих рукописей. Без оглядки на качество, он копировал все, что только было. Он воровал, поганил, додумывал (если ухудшение в пять раз того, что изначально было калом прокаженным можно назвать додумыванием), смешивал и отправлял готовое знакомому редактору, который нет-нет, да и давал какому ни будь из предложенных текстов Михаила Георгиевича билет в печать. Апофеозом же его изобразительных успехов стало создание и продажа картины «Точна зрения». Данная работа представляла собой чистый белый холст, полметра на метр, на котором где-то справа вверху стояла одна черная клякса. Как не удивительно, такую работу приняли на ура и заплатили ему приличные деньги. Так Михаил Георгиевич дрейфовал в безденежье отечественного искусства за годом год, пока, наконец, поднятие цен на бумагу (а также, говорят, появление у некоторых людей мозгов, но то такое) не привело последнее издание, маравшееся об него, к закрытию, а остальные – к более рациональному использованию ресурсов.
Теперь Михаил Георгиевич влачит плачевное существование. Он то ассистент медбрата, то временно безработный. Себя же, правда, Макулатура мнит творцом, заживо сгубленным не тем народцем. И вот, казалось бы, ну и пес с ним, пускай в безвестности подохнет, но чем ведь не хохочет черт? Представьте только, как через много лет, когда он сам уже уйдет в землю, какие-нибудь очередные «деятели от искусства» найдут и вытащат на свет пару его «вещей», да еще и начнут возводить их в ранг литературы? Что, вы не верите, что такое возможно? Но ведь подсаживался же ко мне на остановке в том году один лысый, пропердевший собственную фуфайку дед, пытавшийся убеждать меня в гениальности солженицына. Чем, в таком случае, вот этот хуже? Я уже вижу: работоспособный, как Дюма и Кинг, писавший, даже нет, творивший «не такое», непризнанный, непонятый, отвергнутый. К тому же драматург, философ (как известно, чтобы быть последним, всего-то и нужно, что говорить витиевато и максимально анти-материалистично). Для полной картины не хватает только преследования со стороны властей, к примеру – отравления от ФСБ, но вы же и сами прекрасно знаете, что здесь не заржавеет и довольно скоро найдутся неполживые свидетели из разряда «да это я точно помню, меня самого тогда убили». Страшно за будущее нашей литературы мне, одним словом.
