Там были воды, прозрачные, всегда почти полностью осушаемые нами, но каждый раз заново наполнявшиеся по прихоти рока. Целый беззаботный год провели мы там, встречая смены времен, радуясь выпавшей на нашу юность весне, жару лета, стуже зимы и улыбаясь багряным листьям осени. Иногда нас, бывало, стригли, всегда вкусно кормили, почти не трогали. Мы были предоставлены сами себе и забавлялись тем, что ловили...
Тут темнота ада разверзлась над говорящим. В следующий миг на кипевшие головы осыпался острый ребристый дождь, капли которого моментально впитались в их кожу, заставив несчастных чесаться без удержу.
–– Боги, да когда это закончиться?!
Но боги были немы к воплям кричавших. Вместо этого их на мгновенье накрыла гигантская тень, затем она скрылась, явив в насмешку над мучимыми немыслимое количество орудий пыток. Огромные тесаки, дробительницы костей и плоти, приборы, назначение которых угадывалось лишь смутно, но стоило лишь взглянуть на них, как узники убеждались, что нужны они для какой ни будь ужасной, ломающей волю экзекуции. Наверное, перед смертью этими штуками будут высасывать их последние слезы.
–– Хэ-хэ! –– Выдохнул один из варившихся заживо, и вскипевшая кровь высыпалась из его ноздрей сухим порошком. А над ними, там, выше горячей стали, виднелись просторы, лишенные огня и дыма, доводящие до отчаяния. Слезы навернулись на глаза погибавшим, и чтобы хоть как-то отвлечься, один из них обратился к перерванному:
–– Так что было дальше?
–– Дальше? Дальше... Ах, да. Мы, мы ловили...
Однако его речь была прервана вновь. Едва он раскрыл рот, как над их головами раздался шум и из-за поднявшегося над ними смога неожиданно вынырнул силуэт сбитого моноплана, летчик которого отчаянно пытался вырулить свою машину и приземлиться за пределами огненного моря, но, как известно, воронка судьбы, схватив один раз уже не отпускает.
Удушливый и влажный пар словно бы подтопил его крылья, еще раз дернувшись в воздухе летун окончательно потерял ход и хлюпнул в магму в нескольких метрах от обреченных, подняв за собой жидкую стену. Через секунду он вынырнул, начав хвататься за голову и пытаясь вырыванием на ней волос продлить себе жизнь, не дать себе провалиться в пучину шоку, однако все было тщетно. Его организм, неспособный выдержать такого жара, очень скоро пал в неравной борьбе. Летчик издал еще пару конвульсий, а после затих и лишь кипящие реки трепали полы его ворсистой кожаной куртки, коя затем занялась пламенем.
–– Бедняга. –– Сказал один из сидевших.
–– Зато быстро отмучился. –– Отрезал второй.
–– Так кого вы ловили?
–– Да вот таких вот. –– Говоривший указал на сбитого летчика. –– Ловили и ели.
–– А-а! Живодер! Наверно тебе за это и досталось!
–– Может быть... Я не знаю. Возможно так, а возможно всему виной была похоть.
–– Похоть?
–– Да, похоть.
–– Так не тяни, расскажи нам!
–– Это произошло в начале второго года нашего пребывания в раю. Тогда, предоставленные сами себе, общаясь со сверстниками постарше и по моложе, с теми, кто был тут, когда нас не было, а также с теми, кто появился месяц назад, мы, наше колено, стало входить в возраст созревания и плодоношения. Наши подруги и сестры налились спелостью. Их формы буквально сводили с ума и устремленные на них, глаза наши блестели также, как их алые губы. Сначала были только робкие попытки, волнение. Мы подходили к ним, опустив глаза, не ведая даже, как подступиться. Но один из нас, Фрэнк (он был старой закалки), в один из дней показ нам, молодым, как надо вести себя с приглянувшимися дамами. В тот вечер, едва солнце и горизонт коснулись друг друга, он подошел к самой красивой и недоступной из них. Ее звали Скарлет. У нее было милое и волевое лицо, волосы горели огнем, а формы ее были неукротимы и когда она даже просто дышала, стоя подле тебя, ты блаженно вздыхал, ощутив на себе теплый воздух ее дыхания, так как понимал, что его теплота зарождается не просто в легких, но в сердце – этом горячем источнике, рождавшим притягательное сладострастие.
И вот, он подошел к ней при подругах, сильной рукой ухватил ее за бок и бросил на траву. С ее лица еще не успела слететь надменность, как он уже жучил ее, кусая за волосы и осыпая шлепками. Она пищала и вырывалась. Он – грубо рвал ее у нас на глазах. Те из присутствовавших, кто был по старше, посмеивались в усы. Поднявшись с примятых природных лож, они неторопливо пошли прочь, покачиваясь и кивая головами в такт ее стонам. Это было ужасно, противно... Но это и завораживало. Я и моргнуть не успел, как вся возможная похоть, какую я и не знал за собой, во мне поднялась. Я налился кровью, налился желанием. Глаза мои загорелись. Все мир был в тумане...
Мы хватали их и бросали на траву. Рвали им волосы. О, наша похоть! Это были ужасные, омерзительные сношения. Брат карабкался на сестру, матеря ложились под своих же сынишек! Мы хрипели и крякали, нас лихорадило и знобило. Сколько было потрачено усилий, сколько наши подруги стерпели боли от нас, насилия. И ради чего? Ради секундного «АХ!», и вот ты уже лежишь, словно выброшенный штормом на берег, сознанье твое не слушит тебя, и в эту секунду ты способен заметить лишь то, как использованная тобой, подобрав вещи, уходит, пошатываясь и виляя бедрами. С виду – обиженная и оскорбленная, на деле – готовая в этот же миг свалиться с еще одним под новый куст.
И, страшно подумать, от этих союзов в последствии рождались дети. Оравы детей! Их приносили к нам, и мы (я лично!) видели, как они носятся, как смеются тем смехом, которым когда-то смеялись и мы, тем самым смехом, которым наделили их матерей их отцы – отцы и братья этих матерей. В один момент я осознал, что и сам являюсь продуктом этой пахабщины. Сознание этого сильно ударило по моему взгляду на мир и чтоб заглушить в себе ужас, что каждую ночь все настойчивее подбирался к моей голове, я стал делать тоже, что делали все – ел и кутил, оставлял кал, где придется, даже в воде, которую на утро я же и пил.
Но сознание катастрофы не оставляло меня. Понимание того, что все, что я делаю – неправильно, преследовало меня неотрывно. Я сознавал, что раз уж судьба позволяет нам это, раз уж так извращенно смеется над нами, то, наверно однажды за это настанет расплата и расплата эта будет ужасна. Так и случилось. К моему великому ужасу, меня повели платить по счетам лишь я пришел к этой мысли, не давая отсрочки. Я как раз забрался тогда на к тому времени уже слегка обрюзгшую Скарлет, разбухшие телеса которой отзывались хохотом в уголках моего нахальства. Я драл ее с хрипом, когда нас обоих схватили за волосы. В секунду из льва я стал ягненком. Я не знал, но догадывался, что предстоит что-то страшное, что те слухи о пропадавших ребятах правда.
Нас отнесли за стену, черную, непроницаемую, как сама ночь. В воздухе там пахло еще не успевшей остыть кровью. На полу валялись ошметки одежды. «Дэн!» – с ужасом опознал я кальсоны одного из пропавших своих товарищей, что накануне куда-то исчез. Тогда я думала, что он просто ушел подальше в кусты.
Затем меня прижали к полу, а Скарлет отнесли куда-то за? спину. Я услышал ее крик, я завертелся, как кролик, сжигаемый заживо электричеством, но длани рока были неумолимы, словно тиски. Я бился, грозил, умолял, плакал, просил взглянуть на нее и тут же заклинал ее не показывать, забрать ее, а меня отпустить. Я обещал быть паинькой, завязать узлом похоть, постричься в монахи... А в это время что-то шумело позади меня и редко хлюпало, заставляя вздрагивать все мое тело. Я еще не знал, что меня ждет.
В один миг меня оторвали от земли, точно пушинку. Сердце мое ушло в пятки, я тихо пискнул, когда меня повернули в ту сторону. Плаха. Ужасное, сводящее с ума своей кривизной и простотой, орудие смерти. Возле нее валялась одежда Скарлет. Тут только осознал я, как мало и как мерзко я пожил. В миг встали передо мной картины недалекого прошлого и в тот момент, когда меня небрежно положили грудью на мокрые от крови доски, я с ужасом думал, как же так вышло, что мое наивное, но героическое и возвышенное «–– Вот, я!» превратилось в однообразные, черные будни.
С моих глаз упала слеза. Не от жалости к себе, но по бесцельно прожитой жизни. К моей шее тихо приставили нож... Что было дальше – картина, кусающая голову за кости. Не с первого раза, под шум перерезанных моих артерий, мою голову отделили, оторвали от тела, бросив ее на пол и я, одним глазом видя лежащую здесь же голову Скарлет, вторым наблюдал, как эти изверги, эти боги, рвут на части мое драгоценное тело, вырывая из него плоть, желудок, отрезая ноги и снимая с них загрубевшую кожу. Где-то вверху зашумела вода, потом... Потом я помню только холод и этот жар. О, я в аду, в аду за сою неуемную похоть!
Говоривший кончил свое повествование и груди всех наполнились трепетом и содроганьем. Раздались крики, стенания. В ад очень скоро вновь нагрянул бог. Его силуэт мелькнул над ними.
–– Господи, за что, за что нам это?! Это ведь выше наших никчемных сил! –– Кричали грешники в тот момент, когда реки ада, взбурлив, набрали ход и стали разносить их по другим котлам, над которыми чернели тени богов поменьше. А что они – боги? А боги ничего им не ответили, разве что один бог, склонившись над другим, произнес только:
–– Маша блин! Ну ты что, не видишь, что у тебя тут муха плавает? Дай я ее выброшу.
И далее повисла страшная тишина, ибо когда бог ест, он глух и нем, его так еще с детского сада учат.
Тут темнота ада разверзлась над говорящим. В следующий миг на кипевшие головы осыпался острый ребристый дождь, капли которого моментально впитались в их кожу, заставив несчастных чесаться без удержу.
–– Боги, да когда это закончиться?!
Но боги были немы к воплям кричавших. Вместо этого их на мгновенье накрыла гигантская тень, затем она скрылась, явив в насмешку над мучимыми немыслимое количество орудий пыток. Огромные тесаки, дробительницы костей и плоти, приборы, назначение которых угадывалось лишь смутно, но стоило лишь взглянуть на них, как узники убеждались, что нужны они для какой ни будь ужасной, ломающей волю экзекуции. Наверное, перед смертью этими штуками будут высасывать их последние слезы.
–– Хэ-хэ! –– Выдохнул один из варившихся заживо, и вскипевшая кровь высыпалась из его ноздрей сухим порошком. А над ними, там, выше горячей стали, виднелись просторы, лишенные огня и дыма, доводящие до отчаяния. Слезы навернулись на глаза погибавшим, и чтобы хоть как-то отвлечься, один из них обратился к перерванному:
–– Так что было дальше?
–– Дальше? Дальше... Ах, да. Мы, мы ловили...
Однако его речь была прервана вновь. Едва он раскрыл рот, как над их головами раздался шум и из-за поднявшегося над ними смога неожиданно вынырнул силуэт сбитого моноплана, летчик которого отчаянно пытался вырулить свою машину и приземлиться за пределами огненного моря, но, как известно, воронка судьбы, схватив один раз уже не отпускает.
Удушливый и влажный пар словно бы подтопил его крылья, еще раз дернувшись в воздухе летун окончательно потерял ход и хлюпнул в магму в нескольких метрах от обреченных, подняв за собой жидкую стену. Через секунду он вынырнул, начав хвататься за голову и пытаясь вырыванием на ней волос продлить себе жизнь, не дать себе провалиться в пучину шоку, однако все было тщетно. Его организм, неспособный выдержать такого жара, очень скоро пал в неравной борьбе. Летчик издал еще пару конвульсий, а после затих и лишь кипящие реки трепали полы его ворсистой кожаной куртки, коя затем занялась пламенем.
–– Бедняга. –– Сказал один из сидевших.
–– Зато быстро отмучился. –– Отрезал второй.
–– Так кого вы ловили?
–– Да вот таких вот. –– Говоривший указал на сбитого летчика. –– Ловили и ели.
–– А-а! Живодер! Наверно тебе за это и досталось!
–– Может быть... Я не знаю. Возможно так, а возможно всему виной была похоть.
–– Похоть?
–– Да, похоть.
–– Так не тяни, расскажи нам!
***
Часть 3. «Наши грехи и сладострастия».
–– Это произошло в начале второго года нашего пребывания в раю. Тогда, предоставленные сами себе, общаясь со сверстниками постарше и по моложе, с теми, кто был тут, когда нас не было, а также с теми, кто появился месяц назад, мы, наше колено, стало входить в возраст созревания и плодоношения. Наши подруги и сестры налились спелостью. Их формы буквально сводили с ума и устремленные на них, глаза наши блестели также, как их алые губы. Сначала были только робкие попытки, волнение. Мы подходили к ним, опустив глаза, не ведая даже, как подступиться. Но один из нас, Фрэнк (он был старой закалки), в один из дней показ нам, молодым, как надо вести себя с приглянувшимися дамами. В тот вечер, едва солнце и горизонт коснулись друг друга, он подошел к самой красивой и недоступной из них. Ее звали Скарлет. У нее было милое и волевое лицо, волосы горели огнем, а формы ее были неукротимы и когда она даже просто дышала, стоя подле тебя, ты блаженно вздыхал, ощутив на себе теплый воздух ее дыхания, так как понимал, что его теплота зарождается не просто в легких, но в сердце – этом горячем источнике, рождавшим притягательное сладострастие.
И вот, он подошел к ней при подругах, сильной рукой ухватил ее за бок и бросил на траву. С ее лица еще не успела слететь надменность, как он уже жучил ее, кусая за волосы и осыпая шлепками. Она пищала и вырывалась. Он – грубо рвал ее у нас на глазах. Те из присутствовавших, кто был по старше, посмеивались в усы. Поднявшись с примятых природных лож, они неторопливо пошли прочь, покачиваясь и кивая головами в такт ее стонам. Это было ужасно, противно... Но это и завораживало. Я и моргнуть не успел, как вся возможная похоть, какую я и не знал за собой, во мне поднялась. Я налился кровью, налился желанием. Глаза мои загорелись. Все мир был в тумане...
Мы хватали их и бросали на траву. Рвали им волосы. О, наша похоть! Это были ужасные, омерзительные сношения. Брат карабкался на сестру, матеря ложились под своих же сынишек! Мы хрипели и крякали, нас лихорадило и знобило. Сколько было потрачено усилий, сколько наши подруги стерпели боли от нас, насилия. И ради чего? Ради секундного «АХ!», и вот ты уже лежишь, словно выброшенный штормом на берег, сознанье твое не слушит тебя, и в эту секунду ты способен заметить лишь то, как использованная тобой, подобрав вещи, уходит, пошатываясь и виляя бедрами. С виду – обиженная и оскорбленная, на деле – готовая в этот же миг свалиться с еще одним под новый куст.
И, страшно подумать, от этих союзов в последствии рождались дети. Оравы детей! Их приносили к нам, и мы (я лично!) видели, как они носятся, как смеются тем смехом, которым когда-то смеялись и мы, тем самым смехом, которым наделили их матерей их отцы – отцы и братья этих матерей. В один момент я осознал, что и сам являюсь продуктом этой пахабщины. Сознание этого сильно ударило по моему взгляду на мир и чтоб заглушить в себе ужас, что каждую ночь все настойчивее подбирался к моей голове, я стал делать тоже, что делали все – ел и кутил, оставлял кал, где придется, даже в воде, которую на утро я же и пил.
Но сознание катастрофы не оставляло меня. Понимание того, что все, что я делаю – неправильно, преследовало меня неотрывно. Я сознавал, что раз уж судьба позволяет нам это, раз уж так извращенно смеется над нами, то, наверно однажды за это настанет расплата и расплата эта будет ужасна. Так и случилось. К моему великому ужасу, меня повели платить по счетам лишь я пришел к этой мысли, не давая отсрочки. Я как раз забрался тогда на к тому времени уже слегка обрюзгшую Скарлет, разбухшие телеса которой отзывались хохотом в уголках моего нахальства. Я драл ее с хрипом, когда нас обоих схватили за волосы. В секунду из льва я стал ягненком. Я не знал, но догадывался, что предстоит что-то страшное, что те слухи о пропадавших ребятах правда.
Нас отнесли за стену, черную, непроницаемую, как сама ночь. В воздухе там пахло еще не успевшей остыть кровью. На полу валялись ошметки одежды. «Дэн!» – с ужасом опознал я кальсоны одного из пропавших своих товарищей, что накануне куда-то исчез. Тогда я думала, что он просто ушел подальше в кусты.
Затем меня прижали к полу, а Скарлет отнесли куда-то за? спину. Я услышал ее крик, я завертелся, как кролик, сжигаемый заживо электричеством, но длани рока были неумолимы, словно тиски. Я бился, грозил, умолял, плакал, просил взглянуть на нее и тут же заклинал ее не показывать, забрать ее, а меня отпустить. Я обещал быть паинькой, завязать узлом похоть, постричься в монахи... А в это время что-то шумело позади меня и редко хлюпало, заставляя вздрагивать все мое тело. Я еще не знал, что меня ждет.
В один миг меня оторвали от земли, точно пушинку. Сердце мое ушло в пятки, я тихо пискнул, когда меня повернули в ту сторону. Плаха. Ужасное, сводящее с ума своей кривизной и простотой, орудие смерти. Возле нее валялась одежда Скарлет. Тут только осознал я, как мало и как мерзко я пожил. В миг встали передо мной картины недалекого прошлого и в тот момент, когда меня небрежно положили грудью на мокрые от крови доски, я с ужасом думал, как же так вышло, что мое наивное, но героическое и возвышенное «–– Вот, я!» превратилось в однообразные, черные будни.
С моих глаз упала слеза. Не от жалости к себе, но по бесцельно прожитой жизни. К моей шее тихо приставили нож... Что было дальше – картина, кусающая голову за кости. Не с первого раза, под шум перерезанных моих артерий, мою голову отделили, оторвали от тела, бросив ее на пол и я, одним глазом видя лежащую здесь же голову Скарлет, вторым наблюдал, как эти изверги, эти боги, рвут на части мое драгоценное тело, вырывая из него плоть, желудок, отрезая ноги и снимая с них загрубевшую кожу. Где-то вверху зашумела вода, потом... Потом я помню только холод и этот жар. О, я в аду, в аду за сою неуемную похоть!
***
Говоривший кончил свое повествование и груди всех наполнились трепетом и содроганьем. Раздались крики, стенания. В ад очень скоро вновь нагрянул бог. Его силуэт мелькнул над ними.
–– Господи, за что, за что нам это?! Это ведь выше наших никчемных сил! –– Кричали грешники в тот момент, когда реки ада, взбурлив, набрали ход и стали разносить их по другим котлам, над которыми чернели тени богов поменьше. А что они – боги? А боги ничего им не ответили, разве что один бог, склонившись над другим, произнес только:
–– Маша блин! Ну ты что, не видишь, что у тебя тут муха плавает? Дай я ее выброшу.
И далее повисла страшная тишина, ибо когда бог ест, он глух и нем, его так еще с детского сада учат.
