ВЫХОДИ ИГРАТЬ СО МНОЙ
Когда снимаешь квартиру, будь готов к сюрпризам. То трубу прорвёт, то замок заест — как раз в тот день, когда ты проспал и на работу опаздываешь, то лампочки начнут перегорать, будто заговорённые, то соседи снизу предъявят счёт за потоп, который случился полгода назад при прежнем жильце, то хозяйкины родственники нагрянут с тремя детьми и котом под мышкой: мы, мол, проездом, переночуем и на самолёт. А сама хозяйка в другом городе и с головой в бизнесе. Пока договоришься, уладишь всё — измаешься.
Чего только не было за эти месяцы.
Но вот чтобы овощи из холодильника пропадали!.. Да ладно бы пропадали. Морковкой больше, морковкой меньше, я и не замечу. Так ведь лежат — редиска покусана, у свеклы бока изгрызены, а от морковок и вовсе одни хвостики остались.
Первая мысль: мыши! Но как мышь в холодильник заберётся?
Я на кафедре в шутку говорю: "Не иначе домовой шалит". И получаю совет:
— Ты ему сливок пожирнее на ночь налей. Поставь у холодильника и скажи: "Домовой, домовой выходи играть со мной". Он наестся и оставит тебя в покое.
Это наш методист Татьяна Михайловна. Любительница мистики-каббалистики и всякий разной ерундистики, даром что кандидат наук.
А что? Пакетика сливок не жалко. Проведу антинаучный эксперимент!
Сделал всё, как сказали. Подумал ещё, когда заговор произносил: "Почему — играть? Мне же надо, чтобы он овощи портить перестал". Рукой махнул: не всерьёз же.
Спал беспокойно, всё снились то ли зайчики, то ли белочки. И грохот какой-то. И свербило внутри, что надо проснуться — а голова тяжёлая, веки не поднимаются. Так и промаялся до утра.
Открываю глаза: мама дорогая! Мебель вся набекрень, люстра перекошена. На стенах — пятна, двойными дорожками, будто мыши туда-сюда бегали. И вдоль, и поперёк, и по диагонали, и крест на крест. Я — на кухню. А там всё сливками забрызгано, из пиалки морковный кончик торчит.
Глаза протёр. Вроде не пил вчера.
— Это кто ж такое сотворил? — говорю в сердцах.
На ответ, понятно, не рассчитываю. И вдруг слышу тоненький голосок:
— Я это...
Глядь: а у холодильника сидит... Чёрт его знает, что сидит! Непонятно какого цвета. На зайца похоже. Только не настоящего, а как в мультфильмах рисуют. Голова огромная, тельце маленькое. Ну, точно заяц: уши с аршин и хвостик этот куцый. Глядит большущими глазами — тут садист-рецидивист растает, не то что аспирант вроде меня.
Спрашиваю поласковей, чтобы не обидеть:
— И чего ты здесь хулиганишь?
А он глазки застенчиво опустил и лапкой так водит по полу:
— Да ничего... Ты же сам звал поиграть.
Тут до меня дошло:
— Так ты домовой?
— Ну да.
Нет, думаю, в этакий бред даже Татьяна Михайловна не поверит. Но вот он, бред, передо мной, — лапки сложил, смотрит паинькой.
— А ты... ну... откуда будешь?
— Оттуда, — и пальчиком вниз показывает.
В общем, дело было так.
Жил-был этажом ниже старенький художник. По имени-отчеству Герман Фёдорович, фамилия неизвестна. Он моего домовёнка и нарисовал. Не для салонов, не для галерей, а сугубо для собственного удовольствия.
Жил старичок не тужил, да помер. Наследники квартиру продали. Новые жильцы собрались ремонт делать, а тут — заяц. Они его веником — он не уходит, они его шваброй — без толку. Тогда дуста раздобыли. Убирайся, говорит, у нас тут не крольчатник. Он и убрался — в квартиру этажом выше.
— Тебя как звать-то, чудо с хвостиком? — спрашиваю.
— Мася, — отвечает и опять лапкой пол скребёт.
— Так ты девочка, что ли?
Кивок.
— А разве девочки домовыми бывают? Да ещё зайчики. То есть, э-э, зайчихи.
Это я, конечно, зря сказал. Невежливо получилось.
Мася лапкой топнула, и из её мультяшных глазок побежали самые настоящие мокрые слёзы. Капли на пол посыпались, как при хорошем дожде.
— Ну вот! Все так говорят! До тебя которые! Они тоже! Так! А-а-а!
Пришлось прощения просить да ещё оправдываться. Дескать, не каждый день я домовых встречаю. У меня, представь себе, неравное потрясение, культурный шок и когнитивный диссонанс.
— Ладно, хватит реветь. Хочешь морковки?
Мася сразу повеселела. И лужа на полу высохла. В тот же самый миг.
— Дома нет, — говорю, — сама знаешь. Давай после работы?
И — дёру. На кафедре никому рассказывать не стал. Зайка-домовушка это уже не шуточки, тут смирительной рубашкой попахивает. Да и сам, пока туда-сюда, засомневался: может, мне это всё во сне пригрезилось? Зайчики да белочки свечечки да вербочки... Чур меня!
Возвращаюсь — квартиру не узнать. Въезжал, так чисто не было. От вчерашнего погрома ни следа. Полы сверкают. Вещи все по полочкам разложены — обычно-то у меня шмотки валяются, где попало. Люстра висит ровнёхонько, и в ней все четыре лампочки горят. А было две. Я говорил, они у меня через день дохнут. Проводка, наверное...
Вот балбес!
Про морковку-то я и думать забыл.
Сразу не раздеваясь побежал в магазин, купил целую сетку. На ночь положил у холодильника одну морковину, побольше. Утром гляжу, на дверце записка: "Спасибо". И рожица заячья намалёвана, ловко так. Чувствуется, что рука набита. То есть лапа.
Ага, понятно: домовой художника.
Ну да я тоже в детстве в школу искусств ходил. Поладим.
УЛОВ
Поехали мы с ребятами на озеро Чебаркуль. Наловили рыбы, собрались уху варить. Пока Вадик с Женькой костёр разводили, я пошёл набрать воды.
Зачерпнул, чую: бьётся что-то в ведре. Глянул — русалка! Размером со взрослую щуку. Волосы цвета тины на грудь брошены, по бёдрам — чешуя. Всё, как полагается.
Я, конечно, принял малость, скрывать не буду. Но после Маси мне и в голову не пришло списать этакое диво на белую горячку.
Достаю его, диво то есть, из ведра, а оно меня хвостом по мордасам — нечего, мол, руки распускать.
— Пардон, мадам, — говорю.
Сунул обратно. Русалка хвостом в дно упёрлась, подбоченилась, голову так по-царски откинула:
— Ну, загадывай!
Совсем с толку сбила.
— Что, — спрашиваю, — загадывать?
— Желания свои! Три штуки. А потом отпускай меня.
— Да я тебя просто так отпущу. Ты же реликтовая фауна, тебя беречь надо...
— А просто так не положено. Загадывай!
С характером барышня.
— Хорошо. Тогда расскажи, откуда ты, красивая такая, взялась. Тут же метеорит упал... Года четыре назад, верно? Ты, часом, не результат мутации? Я, конечно, не биолог...
Тут она как взвизгнет:
— Сам ты — мутация!
До того рассердилась, что настоящую бурю в ведре подняла. Там и воды столько не было, сколько она на меня вылила — и всё в лицо, в лицо плеснуть норовит...
Я в сторонку отошёл.
— Хорош хвостом работать! — говорю. — Я ведь не со зла. Просто гипотезу выдвинул.
— Гипотезу! А думать не пробовал, прежде чем выдвигать? В голове ил да тина, а ещё кандидатскую пишет! Хотя что с тебя взять, с гуманитария... Значит, так. Метеориты твои годятся только рыбу глушить. А я тут с незапамятных времён обитаю, ясно? Видишь, места заповедные, чистые, природа нетронутая. Была! Вы бы, туристы, поменьше ездили...
— Погоди-погоди. Ты про кандидатскую откуда знаешь?
— На лбу у тебя прочла. Червь книжный!
Я на всякий случай в воду взгляд бросил — от этих выходцев из мифов и легенд можно любых фокусов ожидать. А она, довольная, зубки скалит. Знатно аспирантика поддела!
— Давай, — говорит, — второе загадывай.
А мне, как назло, ничего в голову не лезет. Стою, как дурак, глазами хлопаю.
— Можешь... ну, не знаю... ведро стерляди? Или сёмги?
Она так со смеху и покатилась.
— Вот дубина! Лучше ничего не выдумал? Ладно. Будет тебе и стерлядь, и сёмга. Как отпустишь. Теперь третье.
Я спохватился:
— Слушай, а давай квартиру! В элитном доме! В центре! Трёхкомнатную! Или, скажем, виллу на Лазурном берегу. Нет, миллион долларов! А лучше миллиард. Или...
— Это я не умею, — русалка надулась. — Я на суше не работаю.
Тут уж я отыгрался:
— Вот так здрасьте! Тоже мне рыбка золотая. Три желания, три желания! А как до дела дошло — это я не могу, то не умею. Ты же ни одного желания не выполнила. Только обещаешь да небылицы рассказываешь про незапамятные времена.
Русалка смутилась, даже хвост покраснел.
— Сразу уж и небылицы... Хочешь, клад подводный покажу? Плыви за мной!
И сама из ведра в озеро — нырь!
Я, балбес, быстренько разделся. А вода-то холоднющая! Не июль чай — начало мая. Русалка мне ручкой машет:
— Давай скорей! А то передумаю!
Ну, нырнул я. Подводным плаваньем никогда не занимался. А тут плыву — и не трудно мне, и не страшно, и не задыхаюсь прямо вот совершенно. Потом и холод чувствовать перестал.
Погружаемся мы всё глубже, глубже, и вода уже тёмная — но я всё вижу.
На дне огоньки... мерцающий пояс вокруг чёрного, округлого… не пойми чего.
Летающая тарелка, что ли? Малогабаритная. Может, моя русалка вообще пришелица с другой планеты. А тот метеорит... Ну, вы понимаете.
Подплыл я, хотел огоньки потрогать, пальцами за что-то зацепился. И вдруг будто кто выключатель повернул: нутро огнём горит, горло распирает, в крови гул, и голова, кажется, лопнет сейчас...
Я обо всех кладах забыл, рванул кверху, туда, где свет.
Вынырнул, надышаться не могу. Глаза щиплет, руки-ноги еле ворочаются. Плыву, а меня что-то не пускает, назад тянет. Насилу выбрался. Смотрю — весь в водорослях...
Погоди, да это не водоросли — провода. Тьфу ты! Гирлянда новогодняя с лампочками. Вот тебе и клад. Вот тебе и тарелка.
Тут как раз Женька с Вадиком нарисовались. Не дождались меня, искать пошли. И вот стою я перед ними, голый, мокрый, опутанный гирляндой. А рядом из ведра высовываются, трепещут плавниками молоденькие стерлядки.
Ребята глянули — обомлели:
— Ну ты даёшь! Ничего себе! Ты их что, руками наловил? Или вот этим? Что за сеть такая с лампочками? Новые технологии?
Дома я попробовал включить гирлянду в розетку. Побаивался, конечно, — коротнёт ещё. Неизвестно, сколько в воде пролежала.
Зря переживал — не зажглась гирлянда. Как, собственно, и ожидалось. То есть там, на дне озера, она горела, непонятно как и отчего, а тут ни в какую. Покрутил я её так и этак, вроде всё в порядке — но не горит, хоть ты тресни.
Вот сижу и думаю: чего я её из воды-то поволок? Сам, своими руками, чудо погасил. Только воспоминания и остались. То ли было, то ли не было.
МАЗАЙ
С Масей жизнь у меня стала не жизнь, а малина. Ничего не течёт, не ломается, не перегорает. Гости незваные стороной обходят, в доме чистота и порядок. Хорошо! А иногда вечерком Мася из-за холодильника выбирается и садимся мы у окошка поболтать о жизни.
Сидим как-то: я с пивом, она с морковным соком. Я ей — про отчёт перед кафедрой, она мне — про мышей в подвале. И вдруг ни с того ни с сего:
— А у меня сегодня день рождения. Можно я гостей приглашу?
— Приглашай, — говорю. — Только сильно не бузите. У меня завтра консультация с утра пораньше.
— Да мы потихоньку, как мышки! Ты только угощеньица подкинь. Морковочки, там, капустки. Ну, и сливок тоже.
— Ты же сливки не пьёшь.
— Так это для гостей! Вон Васька из семнадцатой, он вроде кота, молочное любит. И родня моя соберётся.
Какая может быть родня у нарисованного зайца? Подумал, но спрашивать не стал — обидится ещё. Да и спать охота было.
Утром выхожу: сидят.
Нет, придраться не к чему. Никаких следов бурной вечеринки. Посуда прибрана, всё на своих местах, объедков по полу не валяется. А только посреди кухни восседают кружком тринадцать зайцев. Я даже не сразу понял, который из них моя Мася.
— Э-э, ребята, я не вовремя?
— Нет-нет, заходи, — Мася на лапки вскочила, видно — волнуется. — Познакомься, это мои братики и сестрички. Понимаешь, тут такое дело... Можно, они с нами жить останутся?
И поднялись ко мне тринадцать пар глаз. И глядят так, что душа рвётся, и в каждом слеза дрожит, а в каждой слезе — солнышко. Ну вот, вы знаете, перед тем котом никто устоять не мог. Так он был один. А тут таких — тринадцать!
— А чего же вы, братцы, — спрашиваю, — к себе не идёте? И сестрицы тоже.
— Куда нам идти? — отвечает тот, что рядом с Масей. — Нас никто не любит, морковкой не кормит, отовсюду гонят, а чуть что — сразу дустом, дустом...
Дальше — старая сказка на новый лад. Масин художник, Герман Фёдорович, как собрался умирать, все свои картины раздарил. Оставил одну, последнюю — берёзы, половодье, лодка, полная зайцев. И дед с веслом, само собой.
Деда художник стал тоже Германом Фёдоровичем звать. Чтобы удобнее было самому с собой разговаривать. Встанет, бывало, утром: "Как дела, Герман Фёдорович?" К нему же с тех пор, как он картины раздал, никто не заглядывал. Потом он и с зайцами беседы стал вести. А они ему отвечали.
После смерти хозяина зайцы заскучали. Дед на картине с ними разговаривать не хотел. В нём без настоящего Германа Фёдоровича жизни не было.
Тогда зайцы вылезли из картины и стали жить сами по себе. Ночами по соседям шастали — съестным разжиться. Особо не прятались. Не было у них опаски перед людьми.
Вот новые хозяева с перепугу и стали их дустом травить. Ушастые разбежались кто куда. А поскольку на новое место, то есть на новые места они пришли незваны-непрошены, то и жизнь у них там не задалась.
— Что же ты, Мася, сразу про родню не сказала?
— А вдруг ты бы испугался, что нас много? Теперь-то я вижу, что ты хороший, участливый. Ты ведь нас не прогонишь, правда? — и улыбается так, как только девчонки умеют, когда им что-то от тебя надо.
Я решил проявить твёрдость:
— Слушайте, ребята, я вам сочувствую всей душой. Но я простой аспирант, ассистент на полставки. Мою зарплату под микроскопом рассматривай, и то не увидишь. Репетиторством подрабатываю, это верно. Но поймите правильно: каждый день выкладывать вам по тринадцать морковок мне не по карману.
— А тринадцать не надо, — говорит Мася. — Ты одну клади на всех. Но чтоб с любовью, с уважением. И нам тогда хватит.
На том и порешили.
— Может, вам траву посадить? — спрашиваю. — Ну, котам же сажают.
Они — хихикать.
Забавные ребята.
— Ладно, — говорю, — братцы зайчики. С днём рождения вас. И с новосельем. Я тут пекинской капустой разжился. Налетай, что ли?
* * *
Через три дня после Масиного дня рождения ко мне в окно постучалась птица. Важная такая, с человеческим лицом.
— Я, — говорит, — птица Алконос.
Вроде не ослышался.
— Может, Алконост? — уточняю.
С другой стороны, нос и правда какой-то сизоватый...
Она глазищи выкатила:
— Говорят тебе, Алконос! Вестник самого набольшего Митрохи. Тебя на собрание приглашают. И попробуй только не приди.
— Отчего же не прийти, — говорю. — Приду.
Потому как любопытно.
Эх, не знал я, на что подписываюсь...
Набольший Митроха со всем честным собранием обитал в подвале продуктового магазина через дорогу. Меня там у входа в подсобку домовёнок встретил — в шапке-ушанке, в тулупе, хотя за окном яблони в цвету. Мордочка чумазая, не поймёшь, то ли человечек, то ли зверёныш какой.
И ведь главное что. Сколько народу меня видело — и продавцы, и охранник, и грузчик. Хоть бы один слово сказал!
Спустились мы в подвал. Жара, пар, света кот наплакал, где-то слышно: кап-кап... А они по трубам сидят, каждый в тряпьё укутан, как кочан капусты, — кто повыше, кто пониже. Один, толще всех, на самом верху раскорячился — пахан паханом. Точно как в "Джентльменах удачи". И голос похож. А лица не разглядеть, только из тряпичного вороха глазки-пуговки поблёскивают.
Когда снимаешь квартиру, будь готов к сюрпризам. То трубу прорвёт, то замок заест — как раз в тот день, когда ты проспал и на работу опаздываешь, то лампочки начнут перегорать, будто заговорённые, то соседи снизу предъявят счёт за потоп, который случился полгода назад при прежнем жильце, то хозяйкины родственники нагрянут с тремя детьми и котом под мышкой: мы, мол, проездом, переночуем и на самолёт. А сама хозяйка в другом городе и с головой в бизнесе. Пока договоришься, уладишь всё — измаешься.
Чего только не было за эти месяцы.
Но вот чтобы овощи из холодильника пропадали!.. Да ладно бы пропадали. Морковкой больше, морковкой меньше, я и не замечу. Так ведь лежат — редиска покусана, у свеклы бока изгрызены, а от морковок и вовсе одни хвостики остались.
Первая мысль: мыши! Но как мышь в холодильник заберётся?
Я на кафедре в шутку говорю: "Не иначе домовой шалит". И получаю совет:
— Ты ему сливок пожирнее на ночь налей. Поставь у холодильника и скажи: "Домовой, домовой выходи играть со мной". Он наестся и оставит тебя в покое.
Это наш методист Татьяна Михайловна. Любительница мистики-каббалистики и всякий разной ерундистики, даром что кандидат наук.
А что? Пакетика сливок не жалко. Проведу антинаучный эксперимент!
Сделал всё, как сказали. Подумал ещё, когда заговор произносил: "Почему — играть? Мне же надо, чтобы он овощи портить перестал". Рукой махнул: не всерьёз же.
Спал беспокойно, всё снились то ли зайчики, то ли белочки. И грохот какой-то. И свербило внутри, что надо проснуться — а голова тяжёлая, веки не поднимаются. Так и промаялся до утра.
Открываю глаза: мама дорогая! Мебель вся набекрень, люстра перекошена. На стенах — пятна, двойными дорожками, будто мыши туда-сюда бегали. И вдоль, и поперёк, и по диагонали, и крест на крест. Я — на кухню. А там всё сливками забрызгано, из пиалки морковный кончик торчит.
Глаза протёр. Вроде не пил вчера.
— Это кто ж такое сотворил? — говорю в сердцах.
На ответ, понятно, не рассчитываю. И вдруг слышу тоненький голосок:
— Я это...
Глядь: а у холодильника сидит... Чёрт его знает, что сидит! Непонятно какого цвета. На зайца похоже. Только не настоящего, а как в мультфильмах рисуют. Голова огромная, тельце маленькое. Ну, точно заяц: уши с аршин и хвостик этот куцый. Глядит большущими глазами — тут садист-рецидивист растает, не то что аспирант вроде меня.
Спрашиваю поласковей, чтобы не обидеть:
— И чего ты здесь хулиганишь?
А он глазки застенчиво опустил и лапкой так водит по полу:
— Да ничего... Ты же сам звал поиграть.
Тут до меня дошло:
— Так ты домовой?
— Ну да.
Нет, думаю, в этакий бред даже Татьяна Михайловна не поверит. Но вот он, бред, передо мной, — лапки сложил, смотрит паинькой.
— А ты... ну... откуда будешь?
— Оттуда, — и пальчиком вниз показывает.
В общем, дело было так.
Жил-был этажом ниже старенький художник. По имени-отчеству Герман Фёдорович, фамилия неизвестна. Он моего домовёнка и нарисовал. Не для салонов, не для галерей, а сугубо для собственного удовольствия.
Жил старичок не тужил, да помер. Наследники квартиру продали. Новые жильцы собрались ремонт делать, а тут — заяц. Они его веником — он не уходит, они его шваброй — без толку. Тогда дуста раздобыли. Убирайся, говорит, у нас тут не крольчатник. Он и убрался — в квартиру этажом выше.
— Тебя как звать-то, чудо с хвостиком? — спрашиваю.
— Мася, — отвечает и опять лапкой пол скребёт.
— Так ты девочка, что ли?
Кивок.
— А разве девочки домовыми бывают? Да ещё зайчики. То есть, э-э, зайчихи.
Это я, конечно, зря сказал. Невежливо получилось.
Мася лапкой топнула, и из её мультяшных глазок побежали самые настоящие мокрые слёзы. Капли на пол посыпались, как при хорошем дожде.
— Ну вот! Все так говорят! До тебя которые! Они тоже! Так! А-а-а!
Пришлось прощения просить да ещё оправдываться. Дескать, не каждый день я домовых встречаю. У меня, представь себе, неравное потрясение, культурный шок и когнитивный диссонанс.
— Ладно, хватит реветь. Хочешь морковки?
Мася сразу повеселела. И лужа на полу высохла. В тот же самый миг.
— Дома нет, — говорю, — сама знаешь. Давай после работы?
И — дёру. На кафедре никому рассказывать не стал. Зайка-домовушка это уже не шуточки, тут смирительной рубашкой попахивает. Да и сам, пока туда-сюда, засомневался: может, мне это всё во сне пригрезилось? Зайчики да белочки свечечки да вербочки... Чур меня!
Возвращаюсь — квартиру не узнать. Въезжал, так чисто не было. От вчерашнего погрома ни следа. Полы сверкают. Вещи все по полочкам разложены — обычно-то у меня шмотки валяются, где попало. Люстра висит ровнёхонько, и в ней все четыре лампочки горят. А было две. Я говорил, они у меня через день дохнут. Проводка, наверное...
Вот балбес!
Про морковку-то я и думать забыл.
Сразу не раздеваясь побежал в магазин, купил целую сетку. На ночь положил у холодильника одну морковину, побольше. Утром гляжу, на дверце записка: "Спасибо". И рожица заячья намалёвана, ловко так. Чувствуется, что рука набита. То есть лапа.
Ага, понятно: домовой художника.
Ну да я тоже в детстве в школу искусств ходил. Поладим.
УЛОВ
Поехали мы с ребятами на озеро Чебаркуль. Наловили рыбы, собрались уху варить. Пока Вадик с Женькой костёр разводили, я пошёл набрать воды.
Зачерпнул, чую: бьётся что-то в ведре. Глянул — русалка! Размером со взрослую щуку. Волосы цвета тины на грудь брошены, по бёдрам — чешуя. Всё, как полагается.
Я, конечно, принял малость, скрывать не буду. Но после Маси мне и в голову не пришло списать этакое диво на белую горячку.
Достаю его, диво то есть, из ведра, а оно меня хвостом по мордасам — нечего, мол, руки распускать.
— Пардон, мадам, — говорю.
Сунул обратно. Русалка хвостом в дно упёрлась, подбоченилась, голову так по-царски откинула:
— Ну, загадывай!
Совсем с толку сбила.
— Что, — спрашиваю, — загадывать?
— Желания свои! Три штуки. А потом отпускай меня.
— Да я тебя просто так отпущу. Ты же реликтовая фауна, тебя беречь надо...
— А просто так не положено. Загадывай!
С характером барышня.
— Хорошо. Тогда расскажи, откуда ты, красивая такая, взялась. Тут же метеорит упал... Года четыре назад, верно? Ты, часом, не результат мутации? Я, конечно, не биолог...
Тут она как взвизгнет:
— Сам ты — мутация!
До того рассердилась, что настоящую бурю в ведре подняла. Там и воды столько не было, сколько она на меня вылила — и всё в лицо, в лицо плеснуть норовит...
Я в сторонку отошёл.
— Хорош хвостом работать! — говорю. — Я ведь не со зла. Просто гипотезу выдвинул.
— Гипотезу! А думать не пробовал, прежде чем выдвигать? В голове ил да тина, а ещё кандидатскую пишет! Хотя что с тебя взять, с гуманитария... Значит, так. Метеориты твои годятся только рыбу глушить. А я тут с незапамятных времён обитаю, ясно? Видишь, места заповедные, чистые, природа нетронутая. Была! Вы бы, туристы, поменьше ездили...
— Погоди-погоди. Ты про кандидатскую откуда знаешь?
— На лбу у тебя прочла. Червь книжный!
Я на всякий случай в воду взгляд бросил — от этих выходцев из мифов и легенд можно любых фокусов ожидать. А она, довольная, зубки скалит. Знатно аспирантика поддела!
— Давай, — говорит, — второе загадывай.
А мне, как назло, ничего в голову не лезет. Стою, как дурак, глазами хлопаю.
— Можешь... ну, не знаю... ведро стерляди? Или сёмги?
Она так со смеху и покатилась.
— Вот дубина! Лучше ничего не выдумал? Ладно. Будет тебе и стерлядь, и сёмга. Как отпустишь. Теперь третье.
Я спохватился:
— Слушай, а давай квартиру! В элитном доме! В центре! Трёхкомнатную! Или, скажем, виллу на Лазурном берегу. Нет, миллион долларов! А лучше миллиард. Или...
— Это я не умею, — русалка надулась. — Я на суше не работаю.
Тут уж я отыгрался:
— Вот так здрасьте! Тоже мне рыбка золотая. Три желания, три желания! А как до дела дошло — это я не могу, то не умею. Ты же ни одного желания не выполнила. Только обещаешь да небылицы рассказываешь про незапамятные времена.
Русалка смутилась, даже хвост покраснел.
— Сразу уж и небылицы... Хочешь, клад подводный покажу? Плыви за мной!
И сама из ведра в озеро — нырь!
Я, балбес, быстренько разделся. А вода-то холоднющая! Не июль чай — начало мая. Русалка мне ручкой машет:
— Давай скорей! А то передумаю!
Ну, нырнул я. Подводным плаваньем никогда не занимался. А тут плыву — и не трудно мне, и не страшно, и не задыхаюсь прямо вот совершенно. Потом и холод чувствовать перестал.
Погружаемся мы всё глубже, глубже, и вода уже тёмная — но я всё вижу.
На дне огоньки... мерцающий пояс вокруг чёрного, округлого… не пойми чего.
Летающая тарелка, что ли? Малогабаритная. Может, моя русалка вообще пришелица с другой планеты. А тот метеорит... Ну, вы понимаете.
Подплыл я, хотел огоньки потрогать, пальцами за что-то зацепился. И вдруг будто кто выключатель повернул: нутро огнём горит, горло распирает, в крови гул, и голова, кажется, лопнет сейчас...
Я обо всех кладах забыл, рванул кверху, туда, где свет.
Вынырнул, надышаться не могу. Глаза щиплет, руки-ноги еле ворочаются. Плыву, а меня что-то не пускает, назад тянет. Насилу выбрался. Смотрю — весь в водорослях...
Погоди, да это не водоросли — провода. Тьфу ты! Гирлянда новогодняя с лампочками. Вот тебе и клад. Вот тебе и тарелка.
Тут как раз Женька с Вадиком нарисовались. Не дождались меня, искать пошли. И вот стою я перед ними, голый, мокрый, опутанный гирляндой. А рядом из ведра высовываются, трепещут плавниками молоденькие стерлядки.
Ребята глянули — обомлели:
— Ну ты даёшь! Ничего себе! Ты их что, руками наловил? Или вот этим? Что за сеть такая с лампочками? Новые технологии?
Дома я попробовал включить гирлянду в розетку. Побаивался, конечно, — коротнёт ещё. Неизвестно, сколько в воде пролежала.
Зря переживал — не зажглась гирлянда. Как, собственно, и ожидалось. То есть там, на дне озера, она горела, непонятно как и отчего, а тут ни в какую. Покрутил я её так и этак, вроде всё в порядке — но не горит, хоть ты тресни.
Вот сижу и думаю: чего я её из воды-то поволок? Сам, своими руками, чудо погасил. Только воспоминания и остались. То ли было, то ли не было.
МАЗАЙ
С Масей жизнь у меня стала не жизнь, а малина. Ничего не течёт, не ломается, не перегорает. Гости незваные стороной обходят, в доме чистота и порядок. Хорошо! А иногда вечерком Мася из-за холодильника выбирается и садимся мы у окошка поболтать о жизни.
Сидим как-то: я с пивом, она с морковным соком. Я ей — про отчёт перед кафедрой, она мне — про мышей в подвале. И вдруг ни с того ни с сего:
— А у меня сегодня день рождения. Можно я гостей приглашу?
— Приглашай, — говорю. — Только сильно не бузите. У меня завтра консультация с утра пораньше.
— Да мы потихоньку, как мышки! Ты только угощеньица подкинь. Морковочки, там, капустки. Ну, и сливок тоже.
— Ты же сливки не пьёшь.
— Так это для гостей! Вон Васька из семнадцатой, он вроде кота, молочное любит. И родня моя соберётся.
Какая может быть родня у нарисованного зайца? Подумал, но спрашивать не стал — обидится ещё. Да и спать охота было.
Утром выхожу: сидят.
Нет, придраться не к чему. Никаких следов бурной вечеринки. Посуда прибрана, всё на своих местах, объедков по полу не валяется. А только посреди кухни восседают кружком тринадцать зайцев. Я даже не сразу понял, который из них моя Мася.
— Э-э, ребята, я не вовремя?
— Нет-нет, заходи, — Мася на лапки вскочила, видно — волнуется. — Познакомься, это мои братики и сестрички. Понимаешь, тут такое дело... Можно, они с нами жить останутся?
И поднялись ко мне тринадцать пар глаз. И глядят так, что душа рвётся, и в каждом слеза дрожит, а в каждой слезе — солнышко. Ну вот, вы знаете, перед тем котом никто устоять не мог. Так он был один. А тут таких — тринадцать!
— А чего же вы, братцы, — спрашиваю, — к себе не идёте? И сестрицы тоже.
— Куда нам идти? — отвечает тот, что рядом с Масей. — Нас никто не любит, морковкой не кормит, отовсюду гонят, а чуть что — сразу дустом, дустом...
Дальше — старая сказка на новый лад. Масин художник, Герман Фёдорович, как собрался умирать, все свои картины раздарил. Оставил одну, последнюю — берёзы, половодье, лодка, полная зайцев. И дед с веслом, само собой.
Деда художник стал тоже Германом Фёдоровичем звать. Чтобы удобнее было самому с собой разговаривать. Встанет, бывало, утром: "Как дела, Герман Фёдорович?" К нему же с тех пор, как он картины раздал, никто не заглядывал. Потом он и с зайцами беседы стал вести. А они ему отвечали.
После смерти хозяина зайцы заскучали. Дед на картине с ними разговаривать не хотел. В нём без настоящего Германа Фёдоровича жизни не было.
Тогда зайцы вылезли из картины и стали жить сами по себе. Ночами по соседям шастали — съестным разжиться. Особо не прятались. Не было у них опаски перед людьми.
Вот новые хозяева с перепугу и стали их дустом травить. Ушастые разбежались кто куда. А поскольку на новое место, то есть на новые места они пришли незваны-непрошены, то и жизнь у них там не задалась.
— Что же ты, Мася, сразу про родню не сказала?
— А вдруг ты бы испугался, что нас много? Теперь-то я вижу, что ты хороший, участливый. Ты ведь нас не прогонишь, правда? — и улыбается так, как только девчонки умеют, когда им что-то от тебя надо.
Я решил проявить твёрдость:
— Слушайте, ребята, я вам сочувствую всей душой. Но я простой аспирант, ассистент на полставки. Мою зарплату под микроскопом рассматривай, и то не увидишь. Репетиторством подрабатываю, это верно. Но поймите правильно: каждый день выкладывать вам по тринадцать морковок мне не по карману.
— А тринадцать не надо, — говорит Мася. — Ты одну клади на всех. Но чтоб с любовью, с уважением. И нам тогда хватит.
На том и порешили.
— Может, вам траву посадить? — спрашиваю. — Ну, котам же сажают.
Они — хихикать.
Забавные ребята.
— Ладно, — говорю, — братцы зайчики. С днём рождения вас. И с новосельем. Я тут пекинской капустой разжился. Налетай, что ли?
* * *
Через три дня после Масиного дня рождения ко мне в окно постучалась птица. Важная такая, с человеческим лицом.
— Я, — говорит, — птица Алконос.
Вроде не ослышался.
— Может, Алконост? — уточняю.
С другой стороны, нос и правда какой-то сизоватый...
Она глазищи выкатила:
— Говорят тебе, Алконос! Вестник самого набольшего Митрохи. Тебя на собрание приглашают. И попробуй только не приди.
— Отчего же не прийти, — говорю. — Приду.
Потому как любопытно.
Эх, не знал я, на что подписываюсь...
Набольший Митроха со всем честным собранием обитал в подвале продуктового магазина через дорогу. Меня там у входа в подсобку домовёнок встретил — в шапке-ушанке, в тулупе, хотя за окном яблони в цвету. Мордочка чумазая, не поймёшь, то ли человечек, то ли зверёныш какой.
И ведь главное что. Сколько народу меня видело — и продавцы, и охранник, и грузчик. Хоть бы один слово сказал!
Спустились мы в подвал. Жара, пар, света кот наплакал, где-то слышно: кап-кап... А они по трубам сидят, каждый в тряпьё укутан, как кочан капусты, — кто повыше, кто пониже. Один, толще всех, на самом верху раскорячился — пахан паханом. Точно как в "Джентльменах удачи". И голос похож. А лица не разглядеть, только из тряпичного вороха глазки-пуговки поблёскивают.
