Глава 1. Кедда
Он позволил усадить себя в высокое кресло из металлита и не сопротивлялся, пока молчаливые техники приковывали его зажимами и держателями, быстро и тщательно, в раз и навсегда заученном порядке, — сначала запястья и лодыжки, потом грудь, локти, колени и плечи. Голову зафиксировали специальными креплениями, похожими на жёсткий собачий намордник. Привычные руки ловко приладили выводы сенсоуловителей. Он вздрогнул, почувствовав укол в шею, широко раскрыл глаза. Миг напряжения, и его лицо вновь приняло выражение сосредоточенности и показной готовности достойно встретить свою участь. Он старался быть храбрым.
Но я знала, как сильно он боится. Страх гнездился совсем рядом, под тонкой оболочкой самоконтроля, тлел сквозь неё, как сигаретный окурок, заваленный грудой отбросов. Я слышала это смердящее дыхание человеческой слабости…
В страх, как в стену, загнанной мышью скреблась отчаянно-безнадёжная готовность бороться до последнего. И проиграть. Он знал, что не сможет противиться псионическому проникновению. Он верил, что бессилен. Обычный человек, не наделённый даром. Тупила, не поражённый опасным генетическим отклонением. И это к лучшему, ведь его родина объявила псиоников вне закона.
Эта его внутренняя обречённость здорово облегчала мою задачу. Он думал, что всё предопределено заранее, подсознательно он уже смирился. Но доведись мне столкнуться с волей более сильной, чем моя, и с решимостью, не подточенной обречённостью, одни Тени знают, что из этого выйдет.
На скуле у него синяк, нижняя губа разбита, но форма выглядит чистой и опрятной. Ворот застёгнут, знаки различия целы, только суб-командорский ромб на плече слегка перекошен, да под портупеей насколько лишних складок. Техники растрепали ему волосы, и теперь из-под головных креплений торчали коротенькие тёмно-русые вихры. Я заставила себя мысленно отмотать время назад: да, верно, ввели его с аккуратной, гладкой стрижкой, куда больше похожей на цивильную причёску, чем топорные "ёжики" и боксы наших военных.
Побелевшие пальцы стискивали подлокотники — единственное открытое проявление нервозности, которое он себе позволил. Или он не замечал этого?
Я ещё раз взглянула ему в лицо. Глаза. У него интересные глаза. Карие, но очень светлые, почти прозрачные, будто оправленные белком кружки янтаря. Если оживить эту застывшую маску улыбкой, представить его на балу в офицерском салоне или на приёме в чью-нибудь благородную честь — непринуждённым, смеющимся, флиртующим с глупой имперской кокеткой, адмиральской дочкой в кринолине — он будет, пожалуй, симпатичным. У него приятные черты и, конечно, отменные манеры. Наверняка он пользовался успехом у женщин. Возможно, он влюблён, помолвлен, обручён, даже женат. Говорят, перед сражением имперские офицеры запирают супружеские кольца в сверхпрочные футляры вместе с копией судового журнала и списком членов экипажа, чтобы в случае гибели кольца вернулось в руки их подруг.
Может быть, у него даже есть дети. Может быть, когда-нибудь после войны он увидит их снова.
Его зовут Алекс Кронан.
Потом будут другие. Десятки других. Даже сотни. И я с облегчением буду забывать их лица. Но этого я запомню. Потому что он — мой первый.
— Я Кедда Нова, офицер-псионик девятого ранга Штабного корпуса Военно-космических сил Федерации Новых миров. Мне поручено задать вам некоторые вопросы. Если вы согласитесь ответить на них добровольно, моя роль сведётся к тому, чтобы засвидетельствовать вашу правдивость. В противном случае я имею полномочия провести полное личностное отождествление. Противостоять этой операции без специального оборудования невозможно, поэтому в ваших интересах согласиться на добровольное сотрудничество.
С этих слов ТО-дознаватель должен начинать допрос. Так нас учили. Краем глаза я уловила ироничную усмешку на губах психотехника, а за ней — снисходительное пренебрежение к моему подчёркнуто официальному тону и словам точь-в-точь из инструкции. Для него это явные признаки неопытности. Но психотехники — тупилы, обслуживающие пси-подразделения, — всегда презирают псиоников, за что те платят им высокомерием. Я не собиралась обращать внимание на такие мелочи. Для меня важен человек, сидящий передо мной.
Видит ли он мой страх? Чувствует ли моё волнение? Догадывается ли, что я делаю это впервые?
Нет. Он слишком погружён в себя, в бесполезную внутреннюю борьбу. Кем я вижусь ему? Дьяволом, пришедшим забрать его душу?
Я закончила говорить, но ничего в его лице не изменилось. Он уже всё для себя решил. Что ж, тогда мне надо заставить его заявить об этом.
— Вы готовы добровольно ответить на мои вопросы?
Он понял, что от него ждут ответа. Попытался покачать головой, но наткнулся на крепления и растерянно замигал.
Ему не хотелось говорить вслух. Он боялся потерять сосредоточенность, ослабить волевую защиту, которую поддерживал изо всех сил, бессмысленно расходуя психическую энергию.
— Нет, — произнёс тихо и сдавленно, потому что держатель у подбородка мешал как следует открыть рот. Потом, будто испугавшись, что я не пойму, поспешно прибавил: — Нет-нет.
И опустил глаза, устыдившись своей суетливости.
— Медицинское заключение доктора Тронта подтверждает, что у вас нет противопоказаний против отождествления. Хотите что-нибудь возразить?
— Какая разница? — спросил он почти шёпотом.
— Если вы заявите, что отождествление представляет угрозу вашей жизни или психическому здоровью, может быть назначено повторное обследование.
— И что потом?
— Если повторное обследование не подтвердит ваше заявление, сеанс отождествления всё равно будет проведён. В противном случае вас передадут другому подразделению Штаба для допроса традиционными методами.
Слабая усмешка изогнула его губы. Он не верил в гуманизм военных властей Федерации. И думаю, был прав.
За спиной шептались техники. Слышал ли он?..
— К чему откладывать? — его голос окреп. — Я готов.
Он знал, что не выдержал бы отсрочки. Его внутреннее напряжение и так достигло предела. Имперцы смертельно боятся псионического воздействия. Вернее, они боятся его больше смерти.
Резкий, мертвенно-слепящий свет упирался в стены, отделанные под полированный хром. Меня научили не обращать на него внимания. Но для пленного этот свет, эти стены и скупая зловещая обстановка должны быть мучительны. Два голых металлитовых кресла посередине, почти одинаковых, только одно с откидным столиком, на котором для меня приготовлены сенсорные уловители, у стены — контрольный пульт для техников. Всё это должно ослабить его волю, сделать психику более податливой.
— Хорошо, — сказала я. — Техники, займите места, проверьте оборудование.
Они подчинились чуть менее расторопно, чем следовало. Тени ухмылок ещё дрожали на их губах, но разговорчики стихли. В глубине души они тоже боялись псиоников. Как и полагается тупилам.
Запах страха усилился. Не выдержав, Кронан облизнул губы и прикрыл напряжённо сощуренные глаза. Потом его лицо смягчилось — подействовал релаксант. Техник опустил светонепроницаемый щиток.
Я прислонилась к спинке кресла, надвинула на лоб сенсорный обруч — курсанты-псионики называют его терновым венцом — и сунула руки в сенсорные перчатки. Подошёл техник, чтобы помочь мне застегнуть их. Он больше не улыбался. Теперь он был лишь ничтожным слугой магии, которой не понимал.
ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ! ВНИМАНИЕ: прочитать повесть целиком и бесплатно можно по 23 мая. 24-го половина текста будет удалена, останется только ознакомительный фрагмент.
Глава 2. Алекс
Замок на Земле назывался просто Шато. Отец говорил, что когда-то огромная полукрепость-полудворец носила гораздо более длинное и звучное имя, но мне хватало и этого. К потомкам былых владельцев Шато причисляли себя более четырёхсот благородных фамилий, но только у ста из них право наследования было подтверждено официально. Наша семья входила в эту почётную сотню. А значит, имела привилегию бесплатно проводить в Шато по месяцу в году.
Я бывал там вместе с родителями совсем маленьким. От этих визитов в памяти осталось ощущение чего-то древнего, тёмного, громоздкого и таинственного.
Грёза замка, хранящаяся в нашей голотеке, не внушала ни трепета, ни почтения. Даже ребёнком я видел в ней обыкновенную игровую симуляцию. Любопытную, но странную до нелепости. Я блуждал по лабиринтам каменных переходов, под грузно нависающими арками, мимо муляжей винных бочек в три человеческих роста и рыцарских доспехов, которые казались в пору мне в мои десять лет. Останавливался у выцветших гобеленов, вглядывался в неестественные, кукольные лица и дивился: неужто люди в ту пору действительно выглядели так карикатурно.
Да, гобелены почему-то были выцветшими, а мебель потёртой, хотя и то и другое лишь искусно имитировало старинные подлинники, давно рассыпавшиеся в прах. Мама говорила, что так они лучше передают дух эпохи. Прибавь им яркости, живости, сочности, и получишь обычный новодел…
Чуть позже я понял, что гобелены в замке на Земле просто обязаны быть выцветшими и обветшалыми. Но тогда, собираясь в первое в своей жизни самостоятельное путешествие, я был далёк от подобных мыслей. Знал лишь, что страшусь поездки гораздо больше, чем желаю, и буду счастлив, если найдётся повод отложить её или лучше совсем избежать.
Я просил родителей поехать со мной и уверял, что без них мне будет скучно. Если бы я сказал "страшно", отец презирал бы меня.
— Ты знаешь, что моя новая должность в штабе флота требует постоянного присутствия на Орбусе. А твоя мать не может оставить свою деятельность в благотворительном комитете. Я думал, ты уже достаточно большой, чтобы понимать это.
О да, я был достаточно большим, чтобы понимать: без паука, который постоянно подновлял бы свою паутину, она порвётся, а мой отец только начал вплетать первые нити в великую и запутанную паутину придворной жизни. Я был достаточно большим, чтобы сознавать: участие в благотворительном комитете не более чем способ разнообразить досуг замужних дам из благородных семей, игра в настоящее дело, которое есть у их мужей, затеянная для обретения чувства собственной значимости и общественной нужности. И я был достаточно большим, чтобы знать: говорить об этом вслух вульгарно.
— С вами поедет Нора. Ты ведь любишь Нору?
— Значит, Нора будет нянчиться со мной, как с маленьким? — вспылил я.
— Мне показалось, тебе хочется, чтобы за тобой кто-то присматривал, — с иронией заметил отец.
Я смог удержаться от крика, я смог смотреть ему в глаза, я смог сказать:
— Это не так, папа.
Он улыбнулся:
— Разумеется, Нора будет заботиться о Анне. Полагаю, ты поможешь ей вместо того, чтобы проводить всё время в играх и развлечениях?
Когда он говорил таким тоном, лучше было не спорить.
Я сказал:
— Да, папа.
Через неделю мы поднялись на борт межзвёздного лайнера. Нас провожала мама. Анна держала её за руку, с весёлым любопытством оглядываясь по сторонам. Она впервые покидала Орбус.
Её привели в восторг широкие, отделанные деревом коридоры, имитирующие утробу древних морских парусников Земли, с бутафорскими масляными лампами и голографическими иллюминаторами в стенах. Нас встречали высокие загорелые мужчины в белой с золотом форме, Анна глядела на них раскрыв рот, и они улыбались ей, как родной, обещая довезти до Земли в целости и сохранности. Я знал, что это стюарды, но Анна видела в них отважных звездолётчиков, которые поведут корабль сквозь бездны космоса.
Мы вошли в каюту. Я подглядел, как Нора потихоньку достала карманный голопроектор — и прямо из воздуха на Анну вывалилась грёза большого мишки с круглыми удивлёнными глазами. Мама улыбнулась мне и стала пятиться к двери. Но, будто зверёк, почуявший землетрясение, Анна повернула к ней голову и залилась горькими слезами. Мамины глаза влажно блестели, подбородок подрагивал.
Отец был против того, чтобы мама ехала в космопорт, но она настояла. И я вдруг понял, что больше всего на свете маме хотелось полететь с нами и лишь некая важная необходимость удерживала её на Орбусе. Что это за необходимость, я не догадывался, а спрашивать было поздно.
Мама постояла ещё, открыла рот, будто хотела что-то сказать, но только шумно вздохнула и бегом кинулась прочь.
Норе потребовался час, чтобы утихомирить Анну. Я заперся в ванной, натянул наушники и укрылся в ревущем хаосе низменной музыки федератов. Я слушал её тайком, вопреки запретам отца, и из чувства противоречия прихватил с собой на тихую, могильно благопристойную Землю.
Земля многое значила для вышедшего в космос человека. В моё время она стала музеем, планетой-мемориалом с воссозданными фрагментами великих городов и достопримечательностей прошлого. Париж, Афины, Нью-Йорк, Москва, Стамбул, Венеция, Санкт-Петербург, Иерусалим, Дели, Лондон… Египетские пирамиды, мегалиты Стоунхенджа, Великая китайская стена, индейские храмы Америки, каменные изваяния острова Пасхи... Все они однажды пали, от руки человека или под гнётом времени. Немногие подлинные части, уцелевшие до наших дней, были помещены в герметичные футляры и выставлены на почётных местах — кусочки мозаики тысячелетней истории Первого Мира, жалкое крошево, растерявшее ауру былого величия. Наконец, сооружения-мифы, которых, как уверяют историки, вовсе не существовало — Колосс Родосский, Александрийский маяк, сады Семирамиды... Они были весомой частью культуры, которая вывела людей к звёздам, и заслужили право стать её посмертными памятниками.
Земля, истощённая человеком и временем, была местом паломничества, а не туризма. Большую часть её пространства покрывала бесплодная бурая пыль, и только кое-где радовали глаз оазисы дикого ландшафта, свойственного тому или иному месту в прошлом. Ходили слухи, что самый плодородный чернозём, несмотря на новейшие способы рекультивации, истощается здесь лет за пять, и почвенный слой приходится постоянно обновлять, как и растения, которые чахнут в мёртвом дыхании Земли. Официально этого никто не подтверждал, но не зря то один, то другой район закрывались на многомесячный карантин.
Лицемерие — часть имперской культуры, оно сливается с понятием традиции, долга и чести. Это тонкое искусство, которое мы начинаем постигать с детства и называем хорошим тоном. Главное в нём чувство меры, не позволяющее переступить грань между благопристойностью и нарочитостью. Те, кто уверяют, будто пребывание на Земле придаёт им бодрости, новых сил и вдохновения, выходят далеко за эту грань.
Вместе с долгом благодарности человеческой прародине мы унаследовали пословицу: "Если ты не бывал на Земле, то вовсе и не родился". Наши политики обожают это изречение, и даже на частных приёмах непременно находится краснобай, готовый поднять тост за животворящий дух планеты-матери.
Но легенда мертва. Это ощущает каждый, кто ступает на бездыханную твердь Земли. Мы прилетаем сюда не для того, чтобы впитать энергию первопроходцев, а чтобы отдать дань символу первой Империи Человека, вдохнуть иллюзию жизни в окоченевший труп.
В тот приезд я впервые почувствовал это с необычайной остротой. Нынешняя Земля даже не тень прошлого. Это тень тени. Казалось, сама почва под ногами высасывала из меня жизненные силы. Я старался пореже выходить во двор, проводя время на верхних этажах Шато. Мнилось, что и другие испытывают то же самое, только не показывают виду.
