Летать она училась на "Фармане – 4", который к тому времени считался устаревшей моделью. Вес аппарата составлял 580 килограмм, максимальная скорость – всего 65 километров в час. Неустойчивую машину часто опрокидывало ветром. Полеты проходили на малой высоте - от 20 до 50 метров, но и этого довольно, чтобы разбиться насмерть… И все же упрямая девушка добилась своего. 10 августа она сдала экзамен, выписав в воздухе пять восьмерок, и получила диплом Всероссийского аэроклуба за номером 31. Так в стране появилась первая летчица, а в русский язык вошло забытое ныне слово "авиатриса".
Вскоре Лидия Зверева и Владимир Слюсаренко сыграли свадьбу. Первое время чета авиаторов выступала с показательными полетами в разных городах страны – от Баку и Тифлиса до Риги, где Зверева едва не погибла. Сильный ветер понес ее "Фарман" на зрительские трибуны. Лидии удалось отвернуть в сторону, но из-за резкого маневра аппарат потерял устойчивость. При ударе о землю летчицу выбросило из кабины и придавило обломками. Последствиями аварии стали сильный ушиб ноги и повреждение легких.
Не долечившись (врачи настойчиво советовали ей поехать на юг), Зверева вместе с мужем основала в Риге авиационные мастерские, которые с 1913 по 1917 годы выпустили больше ста самолетов марок "Фарман", "Ньюпор" и "Моран", и авиашколу с самой низкой в России платой за обучение. Зверева летала, преподавала и занималась конструкторской работой. В памятном мае 1914-го, когда Васильев катал по воздуху госпожу Попову, а лихой француз – столичную генеральшу, Зверева на "Моране" сама совершила в рижском небе мертвую петлю.
С началом первой мировой войны мастерские пришлось перевести в Петроград. Супруги получили заказ на постройку военных самолетов и работали над созданием аэропланов собственной конструкции. Кто знает, возможно, в будущем Звереву ждала слава Сикорского в юбке? Печальная ирония состоит в том, что первая русская авиатриса не разбилась во время полета, как француженка де ля Рош, а умерла в мае 1916 года… от тифа.
Подвело ослабленное после рижской аварии здоровье? Не все так просто, утверждают пристрастные исследователи: однажды в мотор самолета Зверевой кто-то подсыпал железные опилки, а после смерти авиатрисы чертежи ее нового аэроплана бесследно пропали. Да и с какой стати у явно не бедствовавшей дамы вдруг приключился тиф? В качестве возможных виновников называют и чужеземных шпионов, и завистливых конкурентов. Впрочем, в официальной биографии первой русской летчицы подобным домыслам места нет. Так будем рассматривать их как воплощение протеста против несправедливой, нелепой смерти отважной и талантливой женщины, которая могла совершить так много. Лидии Зверевой шел двадцать шестой год…
Меньше всего известно о второй русской авиатрисе Евдокии Анатре (диплом № 54). Не вызывает сомнения ее связь с семьей одесского промышленника и пионера авиации Артура Анатры. Полагают, что Евдокия была замужем за младшим братом коммерсанта, погибшим в авиакатастрофе, и посвятила себя летному спорту.
Биография четвертой авиатрисы княгини Евгении Шаховской могла бы составить сюжет приключенческого фильма. Летать она училась сначала у Михаила Ефимова, потом в Германии, где первой из женщин освоила легкий самолет "Раит" и поднялась на нем на километровую высоту.
Евгения считалась умелой летчицей, но в историю вошла отнюдь не авиаторскими подвигами. В 1913 году разбился пилот Абрамович - в случившемся винили Шаховскую. И, вероятно, не без оснований. Шаховская заявила, что после этой трагедии в небо больше не поднимется, что очень походило на признание вины.
Княгиня оставалась верна своему слову целый год – до весны 1914-го.
Началась война. Шаховская попросилась в военную авиацию и, пусть не сразу, получила направление в один из авиаотрядов. Говорят, ей даже присвоили звание прапорщика. Доказательством того, что Евгения стала-таки военной летчицей, служит ее фотография в военной форме с соответствующей подписью в одном из номеров журнала "Огонек" за 1915 год. Однако дурная слава догнала княгиню и в армии – она будто бы напропалую крутила романы со старшими офицерами.
Возможно, летчица сама давала повод для пересудов. Она явно любила острые ощущения, была натурой страстной и увлекающейся. Но чего стоят упреки в легкомысленном поведении по сравнению со страшными обвинением в шпионаже! Улики, видимо, были серьезны. Несмотря на княжеский титул, авиатрисе грозила смертная казнь. Правда, в последний момент Николай II смягчил приговор. Сегодня историки склоняются к выводу, что Шаховскую оговорили. Так, может быть, и все остальное - досужие сплетни или результат происков коварного недоброжелателя?
То, что сообщают о последних годах жизни бывшей княгини, вообще не лезет ни в какие ворота. Из тюрьмы Евгению освободили большевики. Она работала следователем в киевской ЧК, пристрастилась к наркотикам, и, как пишут, в 1920 году "погибла в пьяной перестрелке с коллегами". Своя логика в этом финале есть: если Шаховская и правда имела связи с немецкой разведкой, то у нее с большевиками было много общего; если она невиновна, то ей было, за что возненавидеть царский режим. Еще одна летчица погибла молодой, и снова на земле…
А что же третья авиатриса - Любовь Александровна Голанчикова (Галанчикова), обладательница авиаторского диплома № 56 (по другим данным, № 59)? Ее история больше подходит для завершения рассказа о первых русских летчицах, чем скандальная драма Шаховской, и ради этого стоило нарушить очередность.
Голанчикова выбивается из общего ряда уже потому, что была не дочерью богача, а певицей и артисткой (псевдоним Молли Море). Ей потребовался почти год, чтобы скопить сумму, необходимую для поступления в школу "Гамаюн". Каждое утро Люба ездила в Гатчину на занятия, а по вечерам продолжала выступать в концертах, вероятно, ощущая себя русской Раймондой де ля Рош. 9 октября 1911 года Голанчикова сдала экзамен на звание пилота и объявила, что бросает сцену ради авиации.
У нее не было денег ни на покупку собственного аэроплана, ни на его содержание и обслуживание, чтобы, подобно более обеспеченным коллегам, начать карьеру "концертирующего" авиатора. Она мечтала устроиться при каком-нибудь авиационном предприятии, которые в те годы появлялись как грибы после дождя, но хотя публика и восхищалась амазонками неба, деловые люди не желали нанимать женщину на мужскую работу.
Голанчикова пользовалась любой возможностью, чтобы подняться в воздух. Весной 1912 года во время показательного полета в Риге ее самолет рухнул на землю – так же, как у Зверевой. На этот раз причиной оказалась зрительская "шалость" – кто-то с трибун запустил в низколетящий аэроплан толстой палкой. К счастью, обошлось без серьезных травм.
Вскоре в Петербурге состоялся Второй военный конкурс аэропланов. Представители заграничных самолетных фирм охотно разрешали Голанчиковой полетать на своих машинах – женщина за штурвалом была отличной рекламой. Именно так авиатриса познакомилась с голландским пилотом, авиаконструктором и предпринимателем Антони Фоккером, который предложил Любе испробовать в деле его первый самолет, а потом пригласил в Германию, где располагалось его предприятие.
22 ноября 1912 года русская летчица поднялась в берлинское небо на 2200 метров, почти в три раза превзойдя прежний женский рекорд высоты, установленный немецкой авиатрисой Безе. Это достижение принесло Голанчиковой мировую известность. Люба стала шеф-пилотом фирмы, испытывала новые "Фоккеры" и демонстрировала их возможности в разных европейских городах. Рекорды покорялись ей один за одним. Летом 1913 года она познакомилась с французом Леоном Лентором, который только что закончил беспосадочный перелет из Парижа в Берлин на аэроплане фирмы "Моран". Оценив летное мастерство русской пилотессы, Лентор предложил ей сопровождать его в качестве навигатора на обратном пути. На подлете к Парижу авиаторы попали под дождь, самолет перевернулся и упал, не дотянув до французской столицы ста километров. Летчиков извлекли из-под обломков и устроили в их честь роскошный прием.
В декабре 1913 года Голанчикова подписала годовой контракт с аэропланной мастерской украинского заводчика Ф.Терещенко на испытание выпускаемых им самолетов "Фарман-22". Контракт запрещал бывшей артистке летать на аппаратах других производителей. И все же это был успех – наконец-то российские авиапромышленники приняли ее всерьез. Перед летчицей открывалось большое будущее. Но у порога уже стояла война…
Сведения о дальнейшей судьбе Голанчиковой скудны и обрывочны. Вскользь упоминается, что она вышла замуж, во время войны "служила в авиации", а после революции была пилотом-инструктором в тренировочной эскадрилье Красной Армии. Возможно, Голанчикова искренне пыталась найти свое место в изменившемся мире, а может быть, для летчицы и ее семьи это был единственный шанс выжить в условиях разрухи и террора. Так или иначе, но отношения с новой властью у Любы не сложились. После окончания гражданской войны они с мужем эмигрировали сначала в Германию, потом в США.
Летала ли она? Видимо, нет. Известно, что в 40-е годы Любовь Голанчикова работала в Нью-Йорке шофером такси. Там же в 1961 году она умерла тихо и безвестно…
Сегодня профессия летчика по-прежнему остается мужской. Но разве рожденные летать согласятся ползать? Российские авиакомпании неохотно берут на работу женщин, и они реализуют себя в авиаспорте - как Светлана Капанина, шестикратная чемпионка мира по высшему пилотажу среди женщин, или Маргарита Барк, создательница авиационных шоу.
Любопытно, что сто лет назад женщины составляли четверть русских авиаторов. Так, может, все еще впереди? Любовь Галанчикова однажды сказала: "Мы, воздушные странницы, самые смелые люди. Время как будто остановилось для нас. Вечность задевала нас своим крылом. И пусть до звезд еще далеко, но "вольный сын эфира" - аэроплан - поднимет воздухоплавательных Тамар высоко над землей".
Конец.
Панорама Дворцовой площади над водами Невы, сфинксы, ростральные колонны, - ее гравюры с видами Санкт-Петербурга давно признаны хрестоматийными. Но вряд ли многим знакомо имя автора - Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871-1955). Прекрасный акварелист и график, она снискала лавры лучшего российского художника-гравера первой половины двадцатого века. Более того, именно Остроумова-Лебедева столетие назад возродила в нашей стране гравюру, переведя ее из положения репродукционной техники в ранг самостоятельного искусства, и, как уверяют, первой в России занялась цветной ксилографией (гравюрой на дереве).
Невысокая женщина, с мягкими, словно бы неуверенными движениями и добрыми близорукими глазами, - так описывали художницу современники. Внешность, как водится, была во многом обманчива: для того, чтобы преуспеть в "неженском" искусстве гравюры, требовалась не только сильная, твердая рука, но также изрядная воля - равно в творчестве и в жизни. Добавьте к этому прямоту характера, искренность чувств, острую наблюдательность, и получите даму, весьма не похожую на первоначальный образ милой скромницы, который начал было складываться в воображении.
В детстве она не только любила рисовать - а кто не любит? - но и забавлялась, вырезая на ореховом полене узоры и буквы. Что еще важнее, дочка тайного советника Петра Ивановича Остроумова, имевшая полное право вырасти светской бездельницей, рано поняла, чего хочет от жизни, и принялась добиваться своего со свойственным ей упорством. Еще гимназисткой она занималась в вечерних классах при Центральном училище технического рисунка барона Штиглица - в советские времена это учебное заведение будет носить имя скульптора Веры Мухиной. Среди учителей юной Остроумовой был профессор Василий Васильевич Матэ, изумительный мастер репродукционной гравюры, известный офортами и черно-белыми ксилографиями с картин Александра Иванова, Ильи Репина, Василия Сурикова, а также портретами деятелей искусства и культуры. Матэ быстро рассмотрел в ученице нешуточный талант и уже тогда пророчил ей будущее выдающегося гравера.
Он преподавал не только в училище Штиглица, но и в академии художеств, куда в 1892 году поступила Остроумова, чем вовсе не обрадовала родителей. Противостоять целеустремленности дочери им было не по силам, но и тогда и позже в семье к ее увлечению искусством относились равнодушно, как к девичьей прихоти. Непонимание близких ранило, начинающая художница чувствовала себя отчаянно одинокой, но при этом оставалась любимым и балованным ребенком, которого могли отвезти в оперу, уложить на диванчик в отдельной ложе и потчевать специально заказанными яствами, дабы хоть чуточку излечить от бледности, усталости и худобы, вызванных чрезмерным усердием в занятиях.
Этот эпизод Анна Петровна описала в одном из трех томов своих "Автобиографических записок", благодаря которым в распоряжении искусствоведов и историков имеется уйма материала для цитирования. Вот как юная Остроумова выражала восторг от поступления в академию художеств: "Я в Петербурге, я в академии, я начинаю новую жизнь!" Короткая строчка из девичьего дневника дополнена воспоминанием, осмысленным с высоты прожитых лет: "Обширность здания, громадные классы... темные коридоры, винтовые лестницы, уходящие вверх и вниз... интересовали меня до крайности".
В числе ее наставников оказались такие видные мастера, как Константин Савицкий и Павел Чистяков, но она увлеклась импрессионистами, не хотела писать в академической манере и перешла в мастерскую к Репину, отчасти из восхищения его талантом, но больше потому, что там учились ее друзья - Константин Сомов и Филипп Малявин. Сложный характер нового педагога вызывал сильные и противоречивые эмоции: "Милый Репин! Я то люблю его, то ненавижу! Интересно его видеть, когда он работает. В блузе, лицо совсем меняется, ничего не видит, кроме натуры, чувствуется сила в нем, и вместе с тем он почему-то возбуждает во мне жалость".
Именно Репин посоветовал Анне Петровне продолжить образование во Франции. Родители отпустили ее "развеяться", и два последних года XIX столетия художница провела в Париже, где нашла себе весьма неожиданного учителя. Исследователи до сих пор недоумевают, почему блистательным французским мастерам Остроумова предпочла жившего в Париже американца Джеймса Уистлера. Некоторые называют ее выбор данью "юношеской эксцентричности". Возможно, без этого и не обошлось, но неслучайно Уистлера ценили за тонкое и глубокое колористическое мастерство, оригинальность композиции и исключительное внимание к натуре. Творчество Остроумовой обладает теми же достоинствами. Может статься, она просто увидела в американце родственную душу.
Уистлер был близок импрессионистам и европейским эстетам, которые пропагандировали красоту искусства как эталон повседневной жизни. Именно эти идеи сплотили молодых русских художников, создавших объединение "Мир искусства", к которому в 1899 году примкнула Остроумова. Сколько замечательных людей ее окружали - Александр Бенуа, Сергей Дягилев, Лев Бакст, Евгений Лансере, Константин Сомов, Зинаида Серебрякова...
Вскоре Лидия Зверева и Владимир Слюсаренко сыграли свадьбу. Первое время чета авиаторов выступала с показательными полетами в разных городах страны – от Баку и Тифлиса до Риги, где Зверева едва не погибла. Сильный ветер понес ее "Фарман" на зрительские трибуны. Лидии удалось отвернуть в сторону, но из-за резкого маневра аппарат потерял устойчивость. При ударе о землю летчицу выбросило из кабины и придавило обломками. Последствиями аварии стали сильный ушиб ноги и повреждение легких.
Не долечившись (врачи настойчиво советовали ей поехать на юг), Зверева вместе с мужем основала в Риге авиационные мастерские, которые с 1913 по 1917 годы выпустили больше ста самолетов марок "Фарман", "Ньюпор" и "Моран", и авиашколу с самой низкой в России платой за обучение. Зверева летала, преподавала и занималась конструкторской работой. В памятном мае 1914-го, когда Васильев катал по воздуху госпожу Попову, а лихой француз – столичную генеральшу, Зверева на "Моране" сама совершила в рижском небе мертвую петлю.
С началом первой мировой войны мастерские пришлось перевести в Петроград. Супруги получили заказ на постройку военных самолетов и работали над созданием аэропланов собственной конструкции. Кто знает, возможно, в будущем Звереву ждала слава Сикорского в юбке? Печальная ирония состоит в том, что первая русская авиатриса не разбилась во время полета, как француженка де ля Рош, а умерла в мае 1916 года… от тифа.
Подвело ослабленное после рижской аварии здоровье? Не все так просто, утверждают пристрастные исследователи: однажды в мотор самолета Зверевой кто-то подсыпал железные опилки, а после смерти авиатрисы чертежи ее нового аэроплана бесследно пропали. Да и с какой стати у явно не бедствовавшей дамы вдруг приключился тиф? В качестве возможных виновников называют и чужеземных шпионов, и завистливых конкурентов. Впрочем, в официальной биографии первой русской летчицы подобным домыслам места нет. Так будем рассматривать их как воплощение протеста против несправедливой, нелепой смерти отважной и талантливой женщины, которая могла совершить так много. Лидии Зверевой шел двадцать шестой год…
Меньше всего известно о второй русской авиатрисе Евдокии Анатре (диплом № 54). Не вызывает сомнения ее связь с семьей одесского промышленника и пионера авиации Артура Анатры. Полагают, что Евдокия была замужем за младшим братом коммерсанта, погибшим в авиакатастрофе, и посвятила себя летному спорту.
Биография четвертой авиатрисы княгини Евгении Шаховской могла бы составить сюжет приключенческого фильма. Летать она училась сначала у Михаила Ефимова, потом в Германии, где первой из женщин освоила легкий самолет "Раит" и поднялась на нем на километровую высоту.
Евгения считалась умелой летчицей, но в историю вошла отнюдь не авиаторскими подвигами. В 1913 году разбился пилот Абрамович - в случившемся винили Шаховскую. И, вероятно, не без оснований. Шаховская заявила, что после этой трагедии в небо больше не поднимется, что очень походило на признание вины.
Княгиня оставалась верна своему слову целый год – до весны 1914-го.
Началась война. Шаховская попросилась в военную авиацию и, пусть не сразу, получила направление в один из авиаотрядов. Говорят, ей даже присвоили звание прапорщика. Доказательством того, что Евгения стала-таки военной летчицей, служит ее фотография в военной форме с соответствующей подписью в одном из номеров журнала "Огонек" за 1915 год. Однако дурная слава догнала княгиню и в армии – она будто бы напропалую крутила романы со старшими офицерами.
Возможно, летчица сама давала повод для пересудов. Она явно любила острые ощущения, была натурой страстной и увлекающейся. Но чего стоят упреки в легкомысленном поведении по сравнению со страшными обвинением в шпионаже! Улики, видимо, были серьезны. Несмотря на княжеский титул, авиатрисе грозила смертная казнь. Правда, в последний момент Николай II смягчил приговор. Сегодня историки склоняются к выводу, что Шаховскую оговорили. Так, может быть, и все остальное - досужие сплетни или результат происков коварного недоброжелателя?
То, что сообщают о последних годах жизни бывшей княгини, вообще не лезет ни в какие ворота. Из тюрьмы Евгению освободили большевики. Она работала следователем в киевской ЧК, пристрастилась к наркотикам, и, как пишут, в 1920 году "погибла в пьяной перестрелке с коллегами". Своя логика в этом финале есть: если Шаховская и правда имела связи с немецкой разведкой, то у нее с большевиками было много общего; если она невиновна, то ей было, за что возненавидеть царский режим. Еще одна летчица погибла молодой, и снова на земле…
А что же третья авиатриса - Любовь Александровна Голанчикова (Галанчикова), обладательница авиаторского диплома № 56 (по другим данным, № 59)? Ее история больше подходит для завершения рассказа о первых русских летчицах, чем скандальная драма Шаховской, и ради этого стоило нарушить очередность.
Голанчикова выбивается из общего ряда уже потому, что была не дочерью богача, а певицей и артисткой (псевдоним Молли Море). Ей потребовался почти год, чтобы скопить сумму, необходимую для поступления в школу "Гамаюн". Каждое утро Люба ездила в Гатчину на занятия, а по вечерам продолжала выступать в концертах, вероятно, ощущая себя русской Раймондой де ля Рош. 9 октября 1911 года Голанчикова сдала экзамен на звание пилота и объявила, что бросает сцену ради авиации.
У нее не было денег ни на покупку собственного аэроплана, ни на его содержание и обслуживание, чтобы, подобно более обеспеченным коллегам, начать карьеру "концертирующего" авиатора. Она мечтала устроиться при каком-нибудь авиационном предприятии, которые в те годы появлялись как грибы после дождя, но хотя публика и восхищалась амазонками неба, деловые люди не желали нанимать женщину на мужскую работу.
Голанчикова пользовалась любой возможностью, чтобы подняться в воздух. Весной 1912 года во время показательного полета в Риге ее самолет рухнул на землю – так же, как у Зверевой. На этот раз причиной оказалась зрительская "шалость" – кто-то с трибун запустил в низколетящий аэроплан толстой палкой. К счастью, обошлось без серьезных травм.
Вскоре в Петербурге состоялся Второй военный конкурс аэропланов. Представители заграничных самолетных фирм охотно разрешали Голанчиковой полетать на своих машинах – женщина за штурвалом была отличной рекламой. Именно так авиатриса познакомилась с голландским пилотом, авиаконструктором и предпринимателем Антони Фоккером, который предложил Любе испробовать в деле его первый самолет, а потом пригласил в Германию, где располагалось его предприятие.
22 ноября 1912 года русская летчица поднялась в берлинское небо на 2200 метров, почти в три раза превзойдя прежний женский рекорд высоты, установленный немецкой авиатрисой Безе. Это достижение принесло Голанчиковой мировую известность. Люба стала шеф-пилотом фирмы, испытывала новые "Фоккеры" и демонстрировала их возможности в разных европейских городах. Рекорды покорялись ей один за одним. Летом 1913 года она познакомилась с французом Леоном Лентором, который только что закончил беспосадочный перелет из Парижа в Берлин на аэроплане фирмы "Моран". Оценив летное мастерство русской пилотессы, Лентор предложил ей сопровождать его в качестве навигатора на обратном пути. На подлете к Парижу авиаторы попали под дождь, самолет перевернулся и упал, не дотянув до французской столицы ста километров. Летчиков извлекли из-под обломков и устроили в их честь роскошный прием.
В декабре 1913 года Голанчикова подписала годовой контракт с аэропланной мастерской украинского заводчика Ф.Терещенко на испытание выпускаемых им самолетов "Фарман-22". Контракт запрещал бывшей артистке летать на аппаратах других производителей. И все же это был успех – наконец-то российские авиапромышленники приняли ее всерьез. Перед летчицей открывалось большое будущее. Но у порога уже стояла война…
Сведения о дальнейшей судьбе Голанчиковой скудны и обрывочны. Вскользь упоминается, что она вышла замуж, во время войны "служила в авиации", а после революции была пилотом-инструктором в тренировочной эскадрилье Красной Армии. Возможно, Голанчикова искренне пыталась найти свое место в изменившемся мире, а может быть, для летчицы и ее семьи это был единственный шанс выжить в условиях разрухи и террора. Так или иначе, но отношения с новой властью у Любы не сложились. После окончания гражданской войны они с мужем эмигрировали сначала в Германию, потом в США.
Летала ли она? Видимо, нет. Известно, что в 40-е годы Любовь Голанчикова работала в Нью-Йорке шофером такси. Там же в 1961 году она умерла тихо и безвестно…
Сегодня профессия летчика по-прежнему остается мужской. Но разве рожденные летать согласятся ползать? Российские авиакомпании неохотно берут на работу женщин, и они реализуют себя в авиаспорте - как Светлана Капанина, шестикратная чемпионка мира по высшему пилотажу среди женщин, или Маргарита Барк, создательница авиационных шоу.
Любопытно, что сто лет назад женщины составляли четверть русских авиаторов. Так, может, все еще впереди? Любовь Галанчикова однажды сказала: "Мы, воздушные странницы, самые смелые люди. Время как будто остановилось для нас. Вечность задевала нас своим крылом. И пусть до звезд еще далеко, но "вольный сын эфира" - аэроплан - поднимет воздухоплавательных Тамар высоко над землей".
Конец.
Прода от 31.03.2019, 17:07
Глава 4 ВЛЮБЛЁННАЯ В ПИТЕР
Панорама Дворцовой площади над водами Невы, сфинксы, ростральные колонны, - ее гравюры с видами Санкт-Петербурга давно признаны хрестоматийными. Но вряд ли многим знакомо имя автора - Анна Петровна Остроумова-Лебедева (1871-1955). Прекрасный акварелист и график, она снискала лавры лучшего российского художника-гравера первой половины двадцатого века. Более того, именно Остроумова-Лебедева столетие назад возродила в нашей стране гравюру, переведя ее из положения репродукционной техники в ранг самостоятельного искусства, и, как уверяют, первой в России занялась цветной ксилографией (гравюрой на дереве).
Невысокая женщина, с мягкими, словно бы неуверенными движениями и добрыми близорукими глазами, - так описывали художницу современники. Внешность, как водится, была во многом обманчива: для того, чтобы преуспеть в "неженском" искусстве гравюры, требовалась не только сильная, твердая рука, но также изрядная воля - равно в творчестве и в жизни. Добавьте к этому прямоту характера, искренность чувств, острую наблюдательность, и получите даму, весьма не похожую на первоначальный образ милой скромницы, который начал было складываться в воображении.
В детстве она не только любила рисовать - а кто не любит? - но и забавлялась, вырезая на ореховом полене узоры и буквы. Что еще важнее, дочка тайного советника Петра Ивановича Остроумова, имевшая полное право вырасти светской бездельницей, рано поняла, чего хочет от жизни, и принялась добиваться своего со свойственным ей упорством. Еще гимназисткой она занималась в вечерних классах при Центральном училище технического рисунка барона Штиглица - в советские времена это учебное заведение будет носить имя скульптора Веры Мухиной. Среди учителей юной Остроумовой был профессор Василий Васильевич Матэ, изумительный мастер репродукционной гравюры, известный офортами и черно-белыми ксилографиями с картин Александра Иванова, Ильи Репина, Василия Сурикова, а также портретами деятелей искусства и культуры. Матэ быстро рассмотрел в ученице нешуточный талант и уже тогда пророчил ей будущее выдающегося гравера.
Он преподавал не только в училище Штиглица, но и в академии художеств, куда в 1892 году поступила Остроумова, чем вовсе не обрадовала родителей. Противостоять целеустремленности дочери им было не по силам, но и тогда и позже в семье к ее увлечению искусством относились равнодушно, как к девичьей прихоти. Непонимание близких ранило, начинающая художница чувствовала себя отчаянно одинокой, но при этом оставалась любимым и балованным ребенком, которого могли отвезти в оперу, уложить на диванчик в отдельной ложе и потчевать специально заказанными яствами, дабы хоть чуточку излечить от бледности, усталости и худобы, вызванных чрезмерным усердием в занятиях.
Этот эпизод Анна Петровна описала в одном из трех томов своих "Автобиографических записок", благодаря которым в распоряжении искусствоведов и историков имеется уйма материала для цитирования. Вот как юная Остроумова выражала восторг от поступления в академию художеств: "Я в Петербурге, я в академии, я начинаю новую жизнь!" Короткая строчка из девичьего дневника дополнена воспоминанием, осмысленным с высоты прожитых лет: "Обширность здания, громадные классы... темные коридоры, винтовые лестницы, уходящие вверх и вниз... интересовали меня до крайности".
В числе ее наставников оказались такие видные мастера, как Константин Савицкий и Павел Чистяков, но она увлеклась импрессионистами, не хотела писать в академической манере и перешла в мастерскую к Репину, отчасти из восхищения его талантом, но больше потому, что там учились ее друзья - Константин Сомов и Филипп Малявин. Сложный характер нового педагога вызывал сильные и противоречивые эмоции: "Милый Репин! Я то люблю его, то ненавижу! Интересно его видеть, когда он работает. В блузе, лицо совсем меняется, ничего не видит, кроме натуры, чувствуется сила в нем, и вместе с тем он почему-то возбуждает во мне жалость".
Именно Репин посоветовал Анне Петровне продолжить образование во Франции. Родители отпустили ее "развеяться", и два последних года XIX столетия художница провела в Париже, где нашла себе весьма неожиданного учителя. Исследователи до сих пор недоумевают, почему блистательным французским мастерам Остроумова предпочла жившего в Париже американца Джеймса Уистлера. Некоторые называют ее выбор данью "юношеской эксцентричности". Возможно, без этого и не обошлось, но неслучайно Уистлера ценили за тонкое и глубокое колористическое мастерство, оригинальность композиции и исключительное внимание к натуре. Творчество Остроумовой обладает теми же достоинствами. Может статься, она просто увидела в американце родственную душу.
Уистлер был близок импрессионистам и европейским эстетам, которые пропагандировали красоту искусства как эталон повседневной жизни. Именно эти идеи сплотили молодых русских художников, создавших объединение "Мир искусства", к которому в 1899 году примкнула Остроумова. Сколько замечательных людей ее окружали - Александр Бенуа, Сергей Дягилев, Лев Бакст, Евгений Лансере, Константин Сомов, Зинаида Серебрякова...
