Глава 1. Тень Браккара
Бывают же настоящие леса в Майнандисе! Не такие, чтоб затеряться на месяцы, признав верховенство деревьев и зверья над человеком, но густые, дикие и обширные настолько, что Блошка хлопнул оземь войлочную шляпу, взятую у Пыжа, и заголосил во всю глотку: "Э-ге-гей! Хорошо-то как!" На первом же привале влез на дерево — слушать округу. "Нет, братцы, — заявил, спустившись. — Город — весёлая штука, а в лесу я душой дома".
Путь через дубраву, прозванную Окольной, занял пять дней. Блошку за всё время видели раза три. Сперва он позвал Скуловорота помочь с переноской оленя, потом заявился с двумя жирными перепёлками, через день приволок молодого кабанчика. Хорошо, кинган ел за троих, а то пропала бы добыча — жаль…
Славно пожили они в гостях у Пыжа, на домашних кашах да пирогах, каждый день пили наливку и медовуху, допиваясь до звона в голове. Кешка нарезал ложек к столу и деревянных игрушек для младших детей пасечника, Блошка ходил перед ними на руках и корчил рожи. Скуловорот, по обыкновению, сидел угрюмый, Пиама хворала после внеурочных превращений. Маленький вор по прозвищу Галчонок, видно, простудился при бегстве из Вендера и три дня пролежал в лихорадке. Хотели оставить его у Пыжа, и сам пасечник был не против, но мальчишка упёрся: "Всё равно убегу". Когда друзья собрались в дорогу, Галчонок сумел подняться на ноги и шёл наравне со всеми, не отставал. Лишь на привалах падал, как подрубленный, да без остановки глотал воду.
Пыж показал, как сократить путь через Окольный лес, и под конец пятого дня путники вышли на крутой берег реки Истомы, которая текла с северо-востока на юго-запад. Параллельно Хотими, прикинул Кешка. Над рекой стояла деревня.
Скуловорот снял с плеч высокую плетёную корзину, помог Пиаме выбраться наружу. Кешка посадил на её место Бумбараша и велел не высовываться.
— Ну что, тут заночуем или мимо пройдём? — спросил кинган.
Кешка заколебался. От крепких вроде бы дворов веяло горем и какой-то зловещей пустотой. Не безлюдьем — люди в деревне были, а душевной опустошённостью, будто здесь не знали, зачем жить.
— Может, выменяем хлеба и овощей? — предложила Пиама. Тяжёлую мясную пищу её изношенный желудок принимал плохо.
После памятного ливня в Вендере летнее тепло ушло безвозвратно. Снега не было, но на заре трава покрывалась изморозью. Друзья кутались в плащи, обматывали шеи шарфами, связанными женой Пыжа, Пиама тонула в зипуне с чужого плеча, один Галчонок похвалялся "морозоустойчивостью". Кроме штанов и рубахи он носил только девчоночью безрукавку с красными узорами. Безрукавка принадлежала младшей дочери Пыжа, но Галчонка это не смутило. Он так восхищался мягкой махровой шерстью и яркими красками, что мать убедила девочку подарить вещицу "бедному сиротке".
Деревенскую улицу насквозь пронизывал ветер. Кешка подтянул шарф до ушей, вдохнул уютное шерстяное тепло, а Галчонок вдруг остановился и сморщил смуглое личико:
— Фу-у, чем это смердит?
— Мертвечиной, — ответил Блошка. — Лежалой, чай.
Кешка принюхался: в ветре, свежем, студёном, и правда был какой-то тошнотворный привкус…
— Чую душок Браккара, — сказал Скуловорот.
— Нет, — прошептала Пиама отрешённым голосом. — Их самих здесь нет. Здесь другое…
А потом они увидели: в центре пустого пятачка, окружённого белёными домиками с тростниковыми крышами, торчали два столба с длинной перекладиной посередине. С перекладины, будто туши в мясницкой, свисали черные распухшие тела… Пиама молча ткнулась лицом в грудь Скуловороту. Кешка отвернулся, зажав рот руками. Коварный ветер окатил его волной смрада, и он судорожно укрыл нос шарфом.
— Грудь-то у всех нараспах, — враз осипшим голосом выдохнул Блошка. — Что ж это такое, а, люди добрые?
Толстая баба у колодца услышала, отозвалась зло:
— А то сам не видишь?
И плюнула под ноги.
Но плевок адресовался не любопытным чужакам.
— Мертвяки поганые! — вскрикнула толстуха с рыданием в голосе. — Все мы для них кормом станем! Всех вот этак развесят…
— Что ж вы их не снимите? — попрекнул Скуловорот. — Колодец у вас тут. Не тошно при таком соседстве по воду ходить? Зараза от покойников в воду попадёт, что делать будете?
— Много ты знаешь, варвар! — огрызнулась баба. — Тоже мне, учитель выискался… Мертвяки не велят их снимать, ясно? А кто мертвяков ослушается, с тем знамо что будет.
Она не глядя махнула рукой в сторону виселицы.
— Спасибо, хоть холода настали, а то от мух спасу не было. Всех нас нож ждёт да верёвка…
— Ты бы, Варашка, язык попридержала, — подал голос чернобородый мужик из-за ближнего плетня. — А то беду накличешь. Мало нам!..
— Что здесь случилось? — спросил Кешка, борясь с дурнотой.
— Что случилось, того не воротишь, — буркнула толстуха, взгромоздила на плечо коромысло и вперевалку двинулась прочь.
— Не в добрый час вы к нам забрели, — сказал мужик из-за плетня. — Так что идите лучше подобру-поздорову. Не до вас, Заступник видит.
— Уйдём, как еды купим, — буркнул Скуловорот. — Не продашь?
— Рад бы, да лишку не держим.
— А не укажешь того, кто продаст? — вежливо спросила Пиама.
— Вы, люди добрые, не обессудьте. У нас третье лето недород. Куры и те нестись отказываются. Скоро голодать будем.
— Так с чего ж эта, — Блошка мотнул головой вслед бабе с коромыслом, — зад жирный наела?
Мужик хмыкнул.
— Ты бы раньше её видал, — он развёл в стороны руки. — Что твоя копна — не обхватишь.
— Кхе-кхе, — раздалось за спиной. — Идёмте со мной, люди добрые.
Кешка и не заметил, откуда взялся этот то ли мужичок, то ли старичок. Узкоплечий, в не подвязанной рубахе, босой, несмотря на холод, он ступал тихо, как дух. Кешка уже наловчился различать местных по возрасту и видел, что годами человек этот ещё не стар. Может, болен. Весь серый, будто пеплом присыпанный, говорит еле слышно, и лицо неживое...
Чернобородый покачал головой и отвернулся — с досады. Или от стыда?
Тихий человечек привёл друзей к дому в конце улицы. Тот же плетень, что у других, те же белёные стены, та же тростниковая крыша, такой же огородик с остатками посадок — и ни души.
— Входите, люди добрые, берите, что хотите. Соседка у меня знатный хлеб печёт, вот утром принесла. Угощайтесь.
На столе, под льняной салфеткой, лежал непочатый каравай, рядом — кувшин молока, глиняная мисочка с грибами, тушёными кажется.
— Там, у печи, мешки с мукой да крупой, кадка с квашеной капустой. В погребе репа, морковь, брюква и ещё всякое, сами достаньте, да с огорода снимите, что осталось…
В доме было холодно. Печь, похоже, давно не топили.
— Ты, брат, никак помирать собрался? — спросил Скуловорот.
— Помирать не помирать, а и жить незачем.
Человечек присел на лавку, глядя перед собой пустыми глазами, и заговорил тем же тихим бесцветным голосом:
— Раньше мы были королевские крестьяне, а с тех пор, как в Навиле мертвяки обосновались, стали храмовые. Молодой король им четыре деревни для кормления подарил. Оброк нам назначили небольшой, но с условием, чтобы раз в год присылали в Навиль по человеку, мужика или бабу, всё одно, лишь бы здорового. Всякие три года на четвёртый наша деревня отдаёт кого-нибудь на заклание. Нынче жребий пал на Ханку, дочку Кама-сапожника. А у неё братец был меньшой, Зябликом кликали. Мальчишка ещё, тринадцать годков. Задумали они с приятелем Ханку у слуг смерти отбить. Устроили засаду. Сперва стрелы пустили, потом с косой до вилами сами выпрыгнули. Убить мертвяков, само собой, не убили, а запрет нарушили. Сказано: за одного верного Шалаоха воздастся вдесятеро.
— Как это? — не понял Блошка. — Неужто за одного ракрана… тьфу ты, браккарина… десять человек жизни лишиться должны?
— Должны, — эхом отозвался крестьянин. — Только Заблик и Шишка, дружок его, для слуг смерти молоды ещё. Им такие сердца по вкусу, чтоб не совсем юные и не шибко старые были… Постановили Заблику и Шишке наказание отложить, пока семнадцать не сравняется, а ещё у восьмерых сразу сердца вынуть.
Скуловорот стиснул кулаки. Пиама закрыла лицо руками.
— Едят они их, что ли? — выпалил Галчонок с набитым ртом и чуть не слетел с лавки от веской Скуловоротовой затрещины. Воришка не терял времени: пока все слушали горестную повесть хозяина дома, он уплёл грибки из миски и успел отворотить изрядную краюху хлеба.
— Едят не едят, а силу свою через них получают. В Навиле, в храме, говорят, сердец этих целая дюжина. А теперь, уж видно, больше…
— Постой, — вмешался Кешка, — ты же сказал, ребята не убили никого. Так зачем казнить столько народа?
— А чтоб прочим неповадно было. Повесили они восьмерых посреди деревни всем строптивцам в назидание. Зяблик поглядел на такое дело и руки на себя наложил. Получилось, что сердце его слугам смерти не достанется. Так они пришли и взяли заместо Зяблика сыночка моего, — голос крестьянина дрогнул, по серым щекам потекли слёзы. — Один он у меня был, сыночек. Больше в целом свете никого. Жениться собирался, к свадьбе готовился… Так что, люди добрые, запасов у меня теперь избыток. Возьмите… Возьмите всё. Возьмите даром. Мне больше не нужно…
В оконце глядел закат — казалось, небо сочится кровью. В углу, на полочке, укрытой вышитым полотенцем, в глиняных плошках дрожали огоньки, бросая отсветы на деревянные статуэтки. Кешка подошёл ближе: в нижнем ярусе помещалась фигурка коленопреклонённой женщины со скорбно поникшей головой и скрещенными на груди руками, в верхнем стоял бородатый мужчина с запрокинутым кверху лицом. Дева-Мать, прародительница мира, в ипостаси Плакальщицы, скорбящей о смертных детях своих. И Заступник, бог обездоленных.
Дорожные мешки друзья наполнили в угрюмом молчании. Присели за стол — кусок в горло не лез. Один Галчонок набивал брюхо с самым довольным видом, даже мурлыкал что-то себе под нос. Скуловорот шикнул на него. Но крестьянин вступился:
— Пусть ест, дитятко. Ему расти надо.
Никому не хотелось ночевать в злосчастной деревне, но бродить в темноте вблизи браккарийского логова было неразумно. Воришку уложили на полати, Пиаму на печь, остальные устроились на полу. Сквозь плотно закрытые двери и окна Кешке всё чудилась вонь разлагающейся человеческой плоти. Беспокойно ворочался и постанывал Блошка, вздыхала Пиама, пару раз тоненько вскрикнул в забытьи Галчонок. Скуловорот спал, как убитый, но кулаки его были крепко сжаты. А безутешный отец так и просидел всю ночь на скамье, не шелохнулся.
Ушли друзья чуть свет. От денег хозяин отказался, но Кешка оставил на скамье у двери горсть монет.
Крестьянин сказал, по реке Истоме сплавляют лес. На излучине плотовой состав проходит так близко к берегу, что ловкий человек может запрыгнуть на последнюю или предпоследнюю связку.
Ждать пришлось около часа. Вверх по течению Истома шла плавным изгибом, и под сумрачным небом на серой воде Кешка сперва заметил дымок костра, потом острый холмик — шалаш — и наконец многохребтовую тушу плота, близящуюся неспешно и неотвратимо. У костра сидели двое, один помешивал варево в котелке, на дальних связках маячили фигуры с шестами.
Когда голова состава вошла в излучину, Скуловорот, сложив руки рупором, крикнул:
— Эй, на плоту! Не подвезёте?
— Прыгай, коли не боишься, — был ответ.
Оба плотогона поднялись, но не для того, чтобы помочь случайным попутчикам. Мужчины в кожаных куртках и сапожищах до бёдер взяли в руки длинные шесты, готовясь в случае нужды отталкиваться от берега. В плоту было не меньше пяти звеньев, но Блошка не стал дожидаться последних связок, сиганул с разбега и удачно приземлился, одолев в полёте добрых три метра ледяной свинцовой воды.
— Вот тебе и недоросток — короткие ноги, — пробурчал Скуловорот себе под нос и подхватил на руки Галчонка. — Не боись, малец, докину.
И зашвырнул воришку аж на середину плота. Кивнул Кешке:
— Теперь ты. Ловить нас будешь, если что…
Первая связка прошла мимо. Сплавщики работали шестами, и плотовой состав извернулся на повороте, как неуклюжая змея. Кешка отступил назад на четыре шага, ссадил с плеча Бумбараша. Ничего сложного. Надо просто разбежаться как следует, оттолкнуться посильнее…
Мгновение невесомости — и брёвна ударили по пяткам, заскользили под ступнями, будто смазанные маслом. Опора ушла из-под башмаков, правую ногу ожгло холодом. Кешка упал на плот грудью, цепляясь за увёртливые стволы, как сброшенный в колодец котёнок — под ногтями крошилась набухшая от влаги кора.
С берега что-то кричали. Кешка оглянулся и понял, что возился слишком долго. На вторую связку Скуловорот уже не успевал. К счастью, звенья плотового состава сцеплялись между собой почти вплотную. Оскальзываясь на мокрых брёвнах, Кешка перескочил на третью связку, упал на колени…
Кинган один за другим пошвырял дорожные мешки, затем прыгнул сам с Пиамой на закорках. Покачнулся на краю, грузно припал на одно колено. Кешка схватил его за руку, потянул на себя, и Скуловорот улыбнулся ему из золотой бороды.
— Силён ты, паря, — сказал Гвинсу старший над плотогонами, когда они все вместе собрались вокруг костра.
Первая связка, из корабельного кедра, как хвалились сплавщики, сидела высоко, и поверхность плота оставалась сухой. Небо посветлело, стало белёсым и неуютным. Голые берега, в обвалах и подмоинах, тоже не радовали глаз.
Кешка подсел к самому огню, но всё не мог согреться. Жар костра ласкал кожу, а внутри рос ледяной ком. Подташнивало. Уж не заболел ли он?
Река больше не петляла, плоты шли ровно, сплавщики были спокойны. Вдруг, точно по команде, все разом отвернули головы вправо и сделали знак, отвращающий зло. Кешка взглянул на левый берег. По косогору к воде спускались крестьянские лачуги, нищие, убогие…
— Навиль, — сказал молодой плотогон и сплюнул в воду.
На кромке высокого обрыва появились двое всадников. На фоне пепельного неба они казались чёрными силуэтами, но Кешка, присмотревшись, больше слухом, чем глазами, различил под капюшонами длинные лица с неподвижными белёсыми зрачками.
До сих пор браккарийцы были для него страшными сказками, видением, сном, дрожью в голосе подвыпившего вендерца, и вот теперь он своими глазами увидел дело их рук. Перед внутренним взором плыли смрадные, полуразложившиеся тела рёбрами наружу — человеческие туши…
Сквозь это жуткое видение Кешка не отрываясь смотрел на слуг смерти. В груди, в горле набухала жгучая ярость, и парализующий волю ледяной ком таял. "Гвинс назвал меня магом, — думал он. — Если я маг, то почему не могу убивать взглядом?"
В воздухе пропархивали снежинки, под ногами хрустел ледок, и по всему чувствовалось, что скоро грянет настоящий мороз.
— Может, передохнём? — с надеждой спросил Галчонок. — Костёр разведём…
Скуловорот прибавил шагу, потянув за уздечку серого пони, на котором ехала Пиама, и коняжке пришлось бежать быстрее.
— Гвинс, — с упрёком сказала девушка.
На берег сошли в городе Палсите, где сплавщики сделали остановку, чтобы продать часть древесины. Река Истома забирала к югу, за полтора суток на плоту друзья прилично отклонились от маршрута. Зато выбрались с территории, подконтрольный браккарийцам.
— Ничего, — сказал Скуловорот, — за пару дней наверстаем.
В предместье Палсита располагался небольшой конный рынок. Здесь они и купили для Пиамы пони со смешным именем Махнушка. Скуловорот яростно торговался, сумев сбить цену до двух золотых знаков. Пиама уверяла, что сможет идти на своих ногах, но даже днём, девчонкой, передвигалась, как дряхлая старуха.
