Итак, подобная сублимация не сказаться на тете не могла. Плюс добавим, что в Советском Союзе секса не было (но была любовь, однако же эту часть фразы никто не помнит), вершиной откровенности была «Эммануэль», и подобные фильмы, где кусок попы казался жутким развратом; Ангелина пахала целыми днями, мужа не имела, мужика надолго не заводила, и думается мне, что в целом имела слабое представление о бездонной ширине вариантов и возможностей удовлетворения подобных наклонностей. В результате получилось, что получилось. Я же, подрастающий продукт новой страны, грядущей эпохи и хлынувшей сюда массовой культуры потребления, продукт нисходящего развитого постмодерна взамен недоразвитого соцреализма, продукт попытки сексуальной революции, — я стал, в некотором смысле, тем морально расхристанным катализатором, который распалил ее угли. Моя природная предрасположенность к обожествлению и удовольствию от женского тела при тотальнейшем (почти) отсутствии табу, и зажимаемая сексуальная мощь роскошной одинокой женщины сошлись. Как вода и камень, стихи и проза, трали-вали.
С первых дней я научился чувствовать ее настроения, раскусил ее напускную толстокожесть, попытки закосить под Ледяную королеву, научился преодолевать барьер между нами, состоящий из многочисленных гостей и домашнего персонала. Я держался в рамках закона, ха, но нет. В рамках тех ею установленных строгих правил, был покладистым и покорным когда того требовала ситуация. Но я обожал к ней прижиматься, любил тереться незаметно об ноги, прикидываясь, что дурачусь, обожал, когда она поднимала к себе на ручки и притискивала к своей великолепной, бесподобной груди с синими прожилками вен, обожал обнюхивать ее и получать от ее пухлых губ мокрые поцелуи в лоб и щечки. Посему я научился симулировать разное, типа страха темноты, приступов ночной паники, дабы давить на ее жалость, нечасто, но метко и когда сам того хотел, чтобы лишь она разрешила мне оказаться рядом с ней или вовсе в одной постели, крепко обнимать ее, чувствовать ее гладкую плоть в своих детских ручонках. Не знаю догадывалась ли она о моих ранних позывах или настоящих мотивах. Я любил также просыпаться раньше нее, вместо мультиков Дисней по первому или слова пастыря (ну да) лежал и смотрел на нее спящую, всегда сильную, но такую беззащитную по утрам, без своего яркого макияжа или с остатками оного после вечера, такую расслабленную, такую податливую. Есть несравненное удовольствие лицезреть властного человека беззащитным, скажу я вам.
Один раз, насмотревшись фильмов по шикарному безцензурному тв из девяностых, я набрался смелости и поцеловал ее в гладкую щеку. Она дернула ею, как от комара, и проснулась. Но я успел сам сделать вид, что сплю. Через некоторое время, я повторил свой фокус, но уже прямо в ее губки. Они были гладкими, теплыми, вкусными, очень приятными. Сердечко мое застучало чаще, я всем телом задрожал и проделал это второй раз. Почему-то после поцелуев тетя заиграла для меня новыми ароматами и гранями, как алмаз в лучах солнца. Я вкусил ее, вкусил по-настоящему ее губ, ее чресел, ее плоти. Это ее не разбудило, она лежала и посапывала, а я любовался и любовался. Да так залюбовался, что проворонил момент, когда Ангелина открыла глаза, причем не как открывают их спящие, неторопливо-рассеянно, нет, она подняла веки моментально и уверенно, в упор уставилась на меня, прямо как в ужастиках, прямо как хищник джунглей при виде добычи,— я помню как ее зрачки уменьшались, суживались от резкого света! Я же лежал в ее объятиях, прижатый к грудям и тоже таращился в ее чудные очи. Длилось это несколько секунд, буквально парочку секунд, один, пауза, два, пауза, три, пауза, когда я,— признаю, что дурацкий поступок, но мне было пять лет!— ойкнул и притворился спящим. Думаю, именно с этого случая Ангелина потихонечку начала понимать, что драгоценный племяш не так прост. С того момента я старался меньше прибегать к своим манипуляциям, реже забирался к ней под одеяло и всячески делал вид, что ничего не произошло, я ни на толику не понимаю что это было, я же ребенок, маленький мальчик, сирота, что с меня взять! Тетя тоже никак не изменилась в своем отношении ко мне, но я стал замечать в ее взгляде что-то новое, нечто с хитрецой и от лукавого, какой-то едва уловимый прищур с тончайшей усмешкой. Я не понимал природы этой женской реакции,—повторяю, я был от горшка два вершка!—но я на уровне животного инстинкта осознавал, что в этой реакции отсутствует самое мерзкое и лицемерное, что есть в человеке. В нем отсутствует осуждение!
…Шло время, я наслаждался ее компанией, детским садом, поездками и путешествиями, морем игрушек, — ох, тут она не скупилась,— прогулками в парках, прочей лабудой, многочисленными фильмами на кассетах, запахом тети, ее ляшками, ее грудями, но объекты, от которых мой разум за секунду мутился,— ее ножки,— вечно, заразы такие, ускользали от меня. Мало того, уж не знаю, случайность ли или Ангелина решила сама играть на моих слабостях, которые каким-то образом прочухала, а это, я смею заметить, бессовестно, я ж ребенок блин,— но где-то в период после наших утренних гляделок, она начала беспрецедентно ухаживать за своими и без того шикарными лапками. Именно с данного периода они приобрели черный цвет ногтей. Тогда же я заметил, что комплект моих сиделок-нянек сменился на более степенный по возрасту и морщинистый, а тетя начала дефилировать босичком почти всегда по всем четырем этажам своего дома, на кухне она начала сама готовить мне кушать, чаще — в шелковых коротких серебряно-пурпурных, позолоченно-блестящих халатах, которые все как один оставляли видимой богоподобную черненькую полосочку между ее молочных желез. Она стояла в своей эфемерной накидке, играла ступнями, показывала мне розовые пяточки, мяла ножки, морщила их так, чтобы появлялись полосочки морщинок на ступнях. Потом она садилась со мной кушать. Пару раз я помню как ее ножки случайно,—случайно, ага, чудом— цепляли меня. Я в такие моменты едва не визжал, один раз поперхнулся и чуть не блеванул.
Далее одной из первых кого я видел в жизни тетя надела колечки на пальчики ног, украсила свои тонкие лодыжки золотыми цепочками, ее жилистые ручищи покрылись многочисленными, бренчащими фенечками, длинным маникюром. Я понемногу сходил с ума от вожделения, от тяги к ее стопкам, но больше всего и сильнее всего безумствовал от их недосягаемости, невозможности как-то легально с ними повзаимодействовать. Окей, к грудям можно прижаться ночью, с волосами я играл и так, ее руки я не отпускал на улице, ноги, выше колена, я с легкостью безнаказанно ощупывал, пару раз исхитрился и шлепал по попе, когда мы в шутку боролись, но ступни? Как до них добраться?! Мой детский разум был в состоянии уловить: в открытую штурмовать ее пальчики на ножках никак нельзя. Но если долго чего-то добиваться, то всегда и в любом случае будет какой-то результат. Ищите и найдете (откуда взялось это вычурное «обрящите»?! Оттуда же, думаю, откуда взялось и «яблоко» в Едеме).
Я любил строить «крепости» из подушек, одеял, кресел и всего такого. Строил я весьма изобретательно, со вкусом. Порой получались целые бастионы размером с настоящую квартиру, но высотой полтора метра максимум. Ради такого я стаскивал покрывала, одеяла, части диванов со всего нашего дома. В этих замках я прятался, играл, фантазировал и… ну вы поняли. Ложился я прямо на пол, в разных комнатах, иногда и в залах, иногда в основной гостиной на эту фреску с изображением Сикстинской мадонны, еще в детстве набившей мне оскомину. На полах всегда было жестковато. Иногда стелил одеяльце.
Во время очередной постройки укрытия мне вызвалась помочь сама Ангелина. Она говорила мне как, что и куда лучше ложить, — шучу! «класть», конечно, — управляла моими действиями, всячески руководила. Ее повелеваниям не могли противиться половозрелые, солидные мужики, куда уж мне. Я же подчинялся, в итоге получился хороший, крепкий почти бункер, Ангелинка накрыла его для пущей надежности одеялом, и я с радостью туда залез, а тетка села на диван рядом, впилась в телик. Лазал я там, играл и решил полежать на животе, так сказать. Моя фантазия услужливо подготовила разного рода изображения.
Примостился, устроился и вдруг понял, что внизу, ближе к полу, между подушками и одеялом есть небольшой, но все же зазор. Откуда я мог безнаказанно видеть что происходит снаружи, оставаясь незамеченным.
…И узрел я как на паркетном полу стояли две ступни с крупными, черными ногтями, с колечками, настоящие ножки, женские лапки во плоти! Был я в каких-то пяти сантиметрах от них. Пятьдесят миллиметров меня разделяло от объекта моего вожделения! Я мог разглядеть крохотные аккуратные заусеньчики на нескольких пальчиках, узоры на колечках. Ее пухлые подушечки немножко распластались о паркет, как желе. Рост моей тети чуть ниже моего нынешнего, примерно сто восемьдесят сантиметров. О да, она высока во всех смыслах. Размер ноги — сорок первый. Она являлась истинной гигантессой для меня в детские времена. И не только в детские.
…Ту мою истовость крайне трудно описать. Я силился придвинуться как можно ближе, но пришлось бы тогда вылезти из моего замка…Как же я хотел прикоснуться к ним, впиться в ее кожу, нежную, тонкую и гладкую, губами и зубами, трогать и трогать их, прижаться, обнюхивать и лизать... Но мне хватило одного вида, этого оказалось достаточно. Ох, как достаточно! «Истовость» была такой силы, что я, несмотря на явную угрозу выдать себя, издал стон. Впервые в жизни. Прямо как те взрослые мужики в фильмах после двенадцати.
— Эй, ты чего там делаешь?
Я сразу унял все звуки, затаил дыхание.
— Играю.
— А почему хнычишь?
— Нога затекла.
Я так и ответил. Сам не пойму почему.
— Ладно, хватит, вылезай. Ужин скоро. Но чтобы сейчас же все убрал. Сам.
Есть, моя госпожа! Но это я сейчас добавляю, тогда я такого не ответил, ясен пень.
Налил бокал вина. Подумал, подумал, взял целую бутылку и пошел с ней обратно в комнату. Приложился к горлышку.
Рак — дерьмовая вещь. Я с содроганием наблюдал изменения во внешности своей родственницы, как на моих глазах она лысела, чахла, серела, худела, херела. Но ни разу она не проявила слабину при моих визитах, всегда держалась бодрячком, духарилась изо всех своих двужильных возможностей. Но мне же этого не требовалось! Эта женщина мне давным-давно доказала все, что можно доказать, мое мнение о ней не изменится никогда и ни за что. Если она от боли заплачет или поморщится при разговоре, или решится выговориться, сжать мою руку и поплакать — я всегда протяну эту руку, всегда в любое время, днем и ночью, в жару и в холод, все выслушаю, обниму ее, бережно, чисто по-родственному, дам выплакаться. Но нет, она себе подобного не позволит. Меня это отчасти обижает. Потому что помимо вашего покорного слуги, к ней наведывается несколько коллег по работе, какие-то другие люди, глава ее охраны, прочие личности, их немало. И обидно то, что со всеми, как я мог понять, она держится примерно одинаково. Мне-то казалось, я заслужил капельку особого, отдельного отношения. Видимо, нет. Или я что-то недопонимаю или понимаю не так. Понять что-то или кого-то не так — мне до крайности свойственно, говоря на прямоту.
За окном стемнело, в разуме от вина помутнело. Я допил остатки, лег и попытался уснуть. Повалялся, повалялся, из окна веял теплый летний вечер, эти треклятые вопли и крики накативших этим летом спортивных карнавалов. Сон, зараза, не шел.
Решил найти себе на вечер немного приключений — решил «вырубить» на недельку.
— …Ало? Эй?! Алло?! Артур?!
В трубке повизгивали голоса, какие-то брызги, вопли, смех, гремела музыка. Басы. Жесткие басы. Клубняк. Фу.
— Артур, твою ж мать! Ало! — кричу в трубку.
Послышалась возня, потом женские голоса, они перешептывались и в итоге разразились шумным хохотом.
— Артур сейчас на совещании. Что ему передать? — поинтересовался у меня мелодичный голосок.
— Передайте ему, что он мудак.
Опять возня.
— Дайте мне сюда! — рыкнул кто-то, в ком я узнал своего приятеля,— ...Ой ты моя сладенькая, сладенькая, миленькая, миленькая…Не, не, подожди, подожди…Ало, да. Кто там?
— Угадай с трех раз.
— О-о-о, сколько лет, сколько зим!
— Я заеду? За помидорами?
— За помидо-о-орами? Нет, не так жестко, милая…Ну за помидорками подкатывай, подкатывай, без вопросов, без вопросов, а как иначе?
Кладу трубку. Собираюсь, беру ключи от авто, выхожу на улицу. Да, я в подпитии. Плевать. Нечасто, но в таком состоянии временами вожу. Не потому что я плохой. А потому что могу.
На улочке тепло. В голове хорошо. Обожаю лето.
По пути слегка чиркнул стоящий ауди или крузак, не разобрал. Но не учитывая этого, добрался без приключений. Этот элитный район в полузакрытой части города меня порой пугает. Здесь примерно как у моей тети — словно другая страна. Другой мир. Другое измерение. И неясно где та нора кроличья, через которую сюда попадаешь …
Высоченный небоскреб (по нашим меркам) тянулся некой спиралькой ввысь. Зашел в лифт. Мой путь в пентхаус.
Артур. Товарищ из моего периода в т.н. высшем образовательном учреждении. Весь этаж находился в его собственности и распоряжении. Подарок за его успешный выпуск. Я же, наоборот, в качестве подарка взял свободу и уехал от тетки в свои недвижимые имущества. Потому что золотая цепь — все равно цепь. И за нее в любой момент могут дернуть. Да и любая цепь унизительна порядком.
В небольшом коридоре-приемной сидели два охранника и откровенно скучали. Я бы даже сказал — находились в презрительном безделии.
— Добрый вечер, я к Артуру, — поздоровался ваш покорный слуга, но этим быкам по ходу было пофиг кто я и чего мне тут надо.
Басы бухали из-за дверей, там слышались смех и крики. Внезапно двери раскрылись и из гремящей музыки, повалившего кальянного дыма и разноцветного света оттуда вывалились две полуголые девушки. Недурственные. Просоляренные, отсиликоненные, замакияженные. Красавицы эти с трудом стояли на ногах, они безостановочно ржали, держась друг за друга, шли они босиком, в руках несли туфельки. Ножки…хорошенькие. Их сразу подхватили охраннички.
Следом из дверей показался невысокий, тучный парень в белых трусах с взъерошенными, топорщившимися волосами, идеально круглым, кукольным лицом.
-Так, вы двое, яхонтовые мои, берете этих двух, швыряете кучеру и домой. Поняли? Поняли меня? Надоели они. Надоели. Все, давайте, кабанчиком, — затараторил Артур, пытаясь перекрыть музыку.
Охранники подхватили две тушки и понесли мимо меня в лифт.
— О, явился! Думал, не приедешь. Как обычно. Не приедешь, думал. А ты явился,— продолжал мой товарищ, завидев меня. Он шмыгнул носом, протер его. Лицо его было чумазеньким, нос красненьким, глазки его бегали и блестели, он часто моргал и постоянно словно дергался, но по виду был счастлив и полон жизни,— Молодец. Молодец. Давай, проходи, проходи, давай, сейчас все устроим, все, сейчас. Вспомним былое, ха! Вспомним. У-ух, вспомним! Назло врагам! Назло клеветникам отчизны!…
— Стой, стой, отстань, — решил я прервать его, — Я заехал только за стафом. Все. Остаться не смогу, извини.
Артур подошел ко мне, взял мою руку и долго ее тряс, посмеиваясь.
С первых дней я научился чувствовать ее настроения, раскусил ее напускную толстокожесть, попытки закосить под Ледяную королеву, научился преодолевать барьер между нами, состоящий из многочисленных гостей и домашнего персонала. Я держался в рамках закона, ха, но нет. В рамках тех ею установленных строгих правил, был покладистым и покорным когда того требовала ситуация. Но я обожал к ней прижиматься, любил тереться незаметно об ноги, прикидываясь, что дурачусь, обожал, когда она поднимала к себе на ручки и притискивала к своей великолепной, бесподобной груди с синими прожилками вен, обожал обнюхивать ее и получать от ее пухлых губ мокрые поцелуи в лоб и щечки. Посему я научился симулировать разное, типа страха темноты, приступов ночной паники, дабы давить на ее жалость, нечасто, но метко и когда сам того хотел, чтобы лишь она разрешила мне оказаться рядом с ней или вовсе в одной постели, крепко обнимать ее, чувствовать ее гладкую плоть в своих детских ручонках. Не знаю догадывалась ли она о моих ранних позывах или настоящих мотивах. Я любил также просыпаться раньше нее, вместо мультиков Дисней по первому или слова пастыря (ну да) лежал и смотрел на нее спящую, всегда сильную, но такую беззащитную по утрам, без своего яркого макияжа или с остатками оного после вечера, такую расслабленную, такую податливую. Есть несравненное удовольствие лицезреть властного человека беззащитным, скажу я вам.
Один раз, насмотревшись фильмов по шикарному безцензурному тв из девяностых, я набрался смелости и поцеловал ее в гладкую щеку. Она дернула ею, как от комара, и проснулась. Но я успел сам сделать вид, что сплю. Через некоторое время, я повторил свой фокус, но уже прямо в ее губки. Они были гладкими, теплыми, вкусными, очень приятными. Сердечко мое застучало чаще, я всем телом задрожал и проделал это второй раз. Почему-то после поцелуев тетя заиграла для меня новыми ароматами и гранями, как алмаз в лучах солнца. Я вкусил ее, вкусил по-настоящему ее губ, ее чресел, ее плоти. Это ее не разбудило, она лежала и посапывала, а я любовался и любовался. Да так залюбовался, что проворонил момент, когда Ангелина открыла глаза, причем не как открывают их спящие, неторопливо-рассеянно, нет, она подняла веки моментально и уверенно, в упор уставилась на меня, прямо как в ужастиках, прямо как хищник джунглей при виде добычи,— я помню как ее зрачки уменьшались, суживались от резкого света! Я же лежал в ее объятиях, прижатый к грудям и тоже таращился в ее чудные очи. Длилось это несколько секунд, буквально парочку секунд, один, пауза, два, пауза, три, пауза, когда я,— признаю, что дурацкий поступок, но мне было пять лет!— ойкнул и притворился спящим. Думаю, именно с этого случая Ангелина потихонечку начала понимать, что драгоценный племяш не так прост. С того момента я старался меньше прибегать к своим манипуляциям, реже забирался к ней под одеяло и всячески делал вид, что ничего не произошло, я ни на толику не понимаю что это было, я же ребенок, маленький мальчик, сирота, что с меня взять! Тетя тоже никак не изменилась в своем отношении ко мне, но я стал замечать в ее взгляде что-то новое, нечто с хитрецой и от лукавого, какой-то едва уловимый прищур с тончайшей усмешкой. Я не понимал природы этой женской реакции,—повторяю, я был от горшка два вершка!—но я на уровне животного инстинкта осознавал, что в этой реакции отсутствует самое мерзкое и лицемерное, что есть в человеке. В нем отсутствует осуждение!
…Шло время, я наслаждался ее компанией, детским садом, поездками и путешествиями, морем игрушек, — ох, тут она не скупилась,— прогулками в парках, прочей лабудой, многочисленными фильмами на кассетах, запахом тети, ее ляшками, ее грудями, но объекты, от которых мой разум за секунду мутился,— ее ножки,— вечно, заразы такие, ускользали от меня. Мало того, уж не знаю, случайность ли или Ангелина решила сама играть на моих слабостях, которые каким-то образом прочухала, а это, я смею заметить, бессовестно, я ж ребенок блин,— но где-то в период после наших утренних гляделок, она начала беспрецедентно ухаживать за своими и без того шикарными лапками. Именно с данного периода они приобрели черный цвет ногтей. Тогда же я заметил, что комплект моих сиделок-нянек сменился на более степенный по возрасту и морщинистый, а тетя начала дефилировать босичком почти всегда по всем четырем этажам своего дома, на кухне она начала сама готовить мне кушать, чаще — в шелковых коротких серебряно-пурпурных, позолоченно-блестящих халатах, которые все как один оставляли видимой богоподобную черненькую полосочку между ее молочных желез. Она стояла в своей эфемерной накидке, играла ступнями, показывала мне розовые пяточки, мяла ножки, морщила их так, чтобы появлялись полосочки морщинок на ступнях. Потом она садилась со мной кушать. Пару раз я помню как ее ножки случайно,—случайно, ага, чудом— цепляли меня. Я в такие моменты едва не визжал, один раз поперхнулся и чуть не блеванул.
Далее одной из первых кого я видел в жизни тетя надела колечки на пальчики ног, украсила свои тонкие лодыжки золотыми цепочками, ее жилистые ручищи покрылись многочисленными, бренчащими фенечками, длинным маникюром. Я понемногу сходил с ума от вожделения, от тяги к ее стопкам, но больше всего и сильнее всего безумствовал от их недосягаемости, невозможности как-то легально с ними повзаимодействовать. Окей, к грудям можно прижаться ночью, с волосами я играл и так, ее руки я не отпускал на улице, ноги, выше колена, я с легкостью безнаказанно ощупывал, пару раз исхитрился и шлепал по попе, когда мы в шутку боролись, но ступни? Как до них добраться?! Мой детский разум был в состоянии уловить: в открытую штурмовать ее пальчики на ножках никак нельзя. Но если долго чего-то добиваться, то всегда и в любом случае будет какой-то результат. Ищите и найдете (откуда взялось это вычурное «обрящите»?! Оттуда же, думаю, откуда взялось и «яблоко» в Едеме).
Я любил строить «крепости» из подушек, одеял, кресел и всего такого. Строил я весьма изобретательно, со вкусом. Порой получались целые бастионы размером с настоящую квартиру, но высотой полтора метра максимум. Ради такого я стаскивал покрывала, одеяла, части диванов со всего нашего дома. В этих замках я прятался, играл, фантазировал и… ну вы поняли. Ложился я прямо на пол, в разных комнатах, иногда и в залах, иногда в основной гостиной на эту фреску с изображением Сикстинской мадонны, еще в детстве набившей мне оскомину. На полах всегда было жестковато. Иногда стелил одеяльце.
Во время очередной постройки укрытия мне вызвалась помочь сама Ангелина. Она говорила мне как, что и куда лучше ложить, — шучу! «класть», конечно, — управляла моими действиями, всячески руководила. Ее повелеваниям не могли противиться половозрелые, солидные мужики, куда уж мне. Я же подчинялся, в итоге получился хороший, крепкий почти бункер, Ангелинка накрыла его для пущей надежности одеялом, и я с радостью туда залез, а тетка села на диван рядом, впилась в телик. Лазал я там, играл и решил полежать на животе, так сказать. Моя фантазия услужливо подготовила разного рода изображения.
Примостился, устроился и вдруг понял, что внизу, ближе к полу, между подушками и одеялом есть небольшой, но все же зазор. Откуда я мог безнаказанно видеть что происходит снаружи, оставаясь незамеченным.
…И узрел я как на паркетном полу стояли две ступни с крупными, черными ногтями, с колечками, настоящие ножки, женские лапки во плоти! Был я в каких-то пяти сантиметрах от них. Пятьдесят миллиметров меня разделяло от объекта моего вожделения! Я мог разглядеть крохотные аккуратные заусеньчики на нескольких пальчиках, узоры на колечках. Ее пухлые подушечки немножко распластались о паркет, как желе. Рост моей тети чуть ниже моего нынешнего, примерно сто восемьдесят сантиметров. О да, она высока во всех смыслах. Размер ноги — сорок первый. Она являлась истинной гигантессой для меня в детские времена. И не только в детские.
…Ту мою истовость крайне трудно описать. Я силился придвинуться как можно ближе, но пришлось бы тогда вылезти из моего замка…Как же я хотел прикоснуться к ним, впиться в ее кожу, нежную, тонкую и гладкую, губами и зубами, трогать и трогать их, прижаться, обнюхивать и лизать... Но мне хватило одного вида, этого оказалось достаточно. Ох, как достаточно! «Истовость» была такой силы, что я, несмотря на явную угрозу выдать себя, издал стон. Впервые в жизни. Прямо как те взрослые мужики в фильмах после двенадцати.
— Эй, ты чего там делаешь?
Я сразу унял все звуки, затаил дыхание.
— Играю.
— А почему хнычишь?
— Нога затекла.
Я так и ответил. Сам не пойму почему.
— Ладно, хватит, вылезай. Ужин скоро. Но чтобы сейчас же все убрал. Сам.
Есть, моя госпожа! Но это я сейчас добавляю, тогда я такого не ответил, ясен пень.
***
Налил бокал вина. Подумал, подумал, взял целую бутылку и пошел с ней обратно в комнату. Приложился к горлышку.
Рак — дерьмовая вещь. Я с содроганием наблюдал изменения во внешности своей родственницы, как на моих глазах она лысела, чахла, серела, худела, херела. Но ни разу она не проявила слабину при моих визитах, всегда держалась бодрячком, духарилась изо всех своих двужильных возможностей. Но мне же этого не требовалось! Эта женщина мне давным-давно доказала все, что можно доказать, мое мнение о ней не изменится никогда и ни за что. Если она от боли заплачет или поморщится при разговоре, или решится выговориться, сжать мою руку и поплакать — я всегда протяну эту руку, всегда в любое время, днем и ночью, в жару и в холод, все выслушаю, обниму ее, бережно, чисто по-родственному, дам выплакаться. Но нет, она себе подобного не позволит. Меня это отчасти обижает. Потому что помимо вашего покорного слуги, к ней наведывается несколько коллег по работе, какие-то другие люди, глава ее охраны, прочие личности, их немало. И обидно то, что со всеми, как я мог понять, она держится примерно одинаково. Мне-то казалось, я заслужил капельку особого, отдельного отношения. Видимо, нет. Или я что-то недопонимаю или понимаю не так. Понять что-то или кого-то не так — мне до крайности свойственно, говоря на прямоту.
За окном стемнело, в разуме от вина помутнело. Я допил остатки, лег и попытался уснуть. Повалялся, повалялся, из окна веял теплый летний вечер, эти треклятые вопли и крики накативших этим летом спортивных карнавалов. Сон, зараза, не шел.
Решил найти себе на вечер немного приключений — решил «вырубить» на недельку.
— …Ало? Эй?! Алло?! Артур?!
В трубке повизгивали голоса, какие-то брызги, вопли, смех, гремела музыка. Басы. Жесткие басы. Клубняк. Фу.
— Артур, твою ж мать! Ало! — кричу в трубку.
Послышалась возня, потом женские голоса, они перешептывались и в итоге разразились шумным хохотом.
— Артур сейчас на совещании. Что ему передать? — поинтересовался у меня мелодичный голосок.
— Передайте ему, что он мудак.
Опять возня.
— Дайте мне сюда! — рыкнул кто-то, в ком я узнал своего приятеля,— ...Ой ты моя сладенькая, сладенькая, миленькая, миленькая…Не, не, подожди, подожди…Ало, да. Кто там?
— Угадай с трех раз.
— О-о-о, сколько лет, сколько зим!
— Я заеду? За помидорами?
— За помидо-о-орами? Нет, не так жестко, милая…Ну за помидорками подкатывай, подкатывай, без вопросов, без вопросов, а как иначе?
Кладу трубку. Собираюсь, беру ключи от авто, выхожу на улицу. Да, я в подпитии. Плевать. Нечасто, но в таком состоянии временами вожу. Не потому что я плохой. А потому что могу.
На улочке тепло. В голове хорошо. Обожаю лето.
***
По пути слегка чиркнул стоящий ауди или крузак, не разобрал. Но не учитывая этого, добрался без приключений. Этот элитный район в полузакрытой части города меня порой пугает. Здесь примерно как у моей тети — словно другая страна. Другой мир. Другое измерение. И неясно где та нора кроличья, через которую сюда попадаешь …
Высоченный небоскреб (по нашим меркам) тянулся некой спиралькой ввысь. Зашел в лифт. Мой путь в пентхаус.
Артур. Товарищ из моего периода в т.н. высшем образовательном учреждении. Весь этаж находился в его собственности и распоряжении. Подарок за его успешный выпуск. Я же, наоборот, в качестве подарка взял свободу и уехал от тетки в свои недвижимые имущества. Потому что золотая цепь — все равно цепь. И за нее в любой момент могут дернуть. Да и любая цепь унизительна порядком.
В небольшом коридоре-приемной сидели два охранника и откровенно скучали. Я бы даже сказал — находились в презрительном безделии.
— Добрый вечер, я к Артуру, — поздоровался ваш покорный слуга, но этим быкам по ходу было пофиг кто я и чего мне тут надо.
Басы бухали из-за дверей, там слышались смех и крики. Внезапно двери раскрылись и из гремящей музыки, повалившего кальянного дыма и разноцветного света оттуда вывалились две полуголые девушки. Недурственные. Просоляренные, отсиликоненные, замакияженные. Красавицы эти с трудом стояли на ногах, они безостановочно ржали, держась друг за друга, шли они босиком, в руках несли туфельки. Ножки…хорошенькие. Их сразу подхватили охраннички.
Следом из дверей показался невысокий, тучный парень в белых трусах с взъерошенными, топорщившимися волосами, идеально круглым, кукольным лицом.
-Так, вы двое, яхонтовые мои, берете этих двух, швыряете кучеру и домой. Поняли? Поняли меня? Надоели они. Надоели. Все, давайте, кабанчиком, — затараторил Артур, пытаясь перекрыть музыку.
Охранники подхватили две тушки и понесли мимо меня в лифт.
— О, явился! Думал, не приедешь. Как обычно. Не приедешь, думал. А ты явился,— продолжал мой товарищ, завидев меня. Он шмыгнул носом, протер его. Лицо его было чумазеньким, нос красненьким, глазки его бегали и блестели, он часто моргал и постоянно словно дергался, но по виду был счастлив и полон жизни,— Молодец. Молодец. Давай, проходи, проходи, давай, сейчас все устроим, все, сейчас. Вспомним былое, ха! Вспомним. У-ух, вспомним! Назло врагам! Назло клеветникам отчизны!…
— Стой, стой, отстань, — решил я прервать его, — Я заехал только за стафом. Все. Остаться не смогу, извини.
Артур подошел ко мне, взял мою руку и долго ее тряс, посмеиваясь.
