Юлия Ковальчук
«Волчье племя. Волколаки»
Совсем озверело волчье племя — нет с волколаками никакого сладу. Довелось веси Полозовый Гай с навьим зверьём соседствовать, да по ночам со страху умирать от каждого шороха.
«Не ходи после заката за руны обережные, на частоколе высеченные, выжженные, а иначе попадёшься в лапы разъярённой твари. Тогда уж лучше смерть, чем жизнь в оборотневой стае».
Не верила Сойка, что старшой братец её, Войко, обратился. Чуяла: не может того случиться, ведь за ней, немой сиротинушкой, пригляд нужен. Только почти уж травник заканчивался, а тот всё ещё не воротился домой с охоты.
Оставалось девке на поклон к пришлому ведьмаку идти да просить о Войко. Однако Сойка и представить не могла, что чужак попросит взамен.
Войко, древодел из Полозового Гая, застыл у могучего дуба — ни жив ни мёртв. Страх, сковывающий его от макушки до самых пят, лишал дара речи. Кажись, дышать даже перестал. Замер. Окаменел. В памяти всплывали лишь наказы дядьки Трясогуба о волколаках, что заставляли леденеть кровь, и образ родной сестрицы, Сойки. Ежели с ним какая беда случится, кто же позаботится о сиротке с пороком? Ведь на выданье уже, а ещё никто не посватался. Да и посватается ли к немой худобе, на тростиночку похожую?
Нынче в веси девахи в самом соку славились — такие, чтоб кровь с молоком, уста червлёные, щёки розовые да косищи толщиной с мужицкую руку. Так от такой красы у Сойки только косы были, а в остальном — что отрок в сорочке с запоном и в очелье.
И тут, сквозь густую тишину и белёсый туман, неподалёку донёсся шорох. Поначалу негромкий, но такой, будто бы сама Морана несла смерть на кровавом подоле сарафана. Войко врос в сырую землю; лишь большущие янтарные очи, ещё пуще расширенные от надвигающегося ужаса, метались по сторонам, пытаясь уловить, откуда доносится сей звук.
Он слышал, как внутри него (бесстрашного мужа) колотится собственное сердце, отбивая очумелого трепака где то в кадыке; как трещат старые ветви дуба под невидимым дыханием; как шелестит прошлогодняя трава и как скрипит мокрый весенний лесной мох. И где-то там, в лесной чащобе, лежит его топор — верный друг, который Войко запустил в сумрак, предчувствуя опасность. Причудилось страшное.
Злыдень его дёрнул вместо того, чтобы уйти прочь из леса в такой поздний час, за русаком погнаться. Думал: поймает ушастого — будет им с Сойкой еда да шкура заячья. А вот ведь как получилось: вместо наваристой похлёбки самому придётся стать яством для голодной твари.
Войко знал — это не просто лесной хищник, зверь. Это тот, о ком украдкой шептались у ночных костров. Тот, кто заставлял даже самых отважных храбрецов вспоминать Великого Рода. Это был он — зуб отдай! Волколак.
Вдруг из сумрачной чащи, где тени сплетались в причудливые узоры, показалась огромная фигура. Неясная, но от увиденного у молодого древодела теперь совсем замерло сердце. В воздухе повис запах сырой земли, прелой листвы и чего то ещё… Чего то дикого, звериного, от чего волосы вставали дыбом.
Войко чувствовал, как по спине катится холодный пот, как дрожат колени, но ноги, будь они не ладны, словно приросли к земле и не могли сдвинуться с места. Он видел в полумраке горящие злобным огнём хищные нечеловеческие глазища. В этом взгляде древодел не узрел и капли чего то человеческого — лишь первобытная жажда и неутолимый голод. Войко закрыл очи, в мыслях прося всех богов и духов леса о спасении, но он прекрасно понимал: час его смерти пробил.
Внезапно смрадное дыхание обожгло лицо — в один миг зверь сбил молодца с ног и навалился сверху. Вязкие, воняющие гнилью слюни капали на грудь Войко, а когтистая лапа крепко прижимала его тело к сырой, ещё толком то не пробудившейся от лютой зимы земле.
Перед глазами Войко пронеслась его такая короткая жизнь. Он увидел тятьку с вилами на покосе, маленькую Сойку на руках у матушки. Затем всплыл в памяти погребальный костёр, унёсший одного родителя за другим. Неожиданно возник образ бывшей наречённой, Малуши, — хотя он об ней давно уже и думать забыл. Воспоминания вернули его к концу прошлого ревуна, когда он застал её на сеновале с скорняком Белом. Следом вновь перед очами возникла взрослая Сойка, собирающая брата в лес за дичью. А что теперь? Дождётся ли она его? Нет.
Жгучая боль пронзила шею Войко, в глазах потемнело, а затем побелело. Тело онемело, и лишь редкий стук сердца шептал: «Не дождётся. Совсем не дождётся. Тук тук. Тук тук. Тук…»
Плотный сизый туман окутывал рычащего зверя и окровавленное тело Войко. Рык быстро сменился одиноким, тягучим воем, который подхватила вся волчья стая, вышедшая на охоту под светом полной луны.
…Войко как будто бы стал частью этого воя: его предсмертный хрип слился с протяжным волчьим эхом, разносящимся по ночному лесу. Он больше не чувствовал боли, ощущал лишь жуткий холод, проникающий глубоко внутрь, в самое сердце, что еле еле трепетало, аки огонёк потухающей лучины, готовый вспыхнуть в любой миг.
Вдруг сквозь пелену сумрачного тумана Войко, кажись, увидел свет. Не яркий, ослепляющий, а мягкий, тёплый, как от домашнего очага. Он учуял запах дыма, смешанного с ароматом трав и прелой листвы. Перед ним вновь возник образ любимой сестрицы, которая глядела на него очами, полными любви и печали.
«Не дождалась, братец…» — прошелестел, будто листва, её немой голос.
Войко попытался потянуться к ней, но его дрожащая рука прошла сквозь Сойкин образ. Он понял, что покинул Мидгард?землю, и, кажись, его душенька выпорхнула из тела по направлению в Навь. Однако туман?морок вскоре развеялся, и он увидел себя, лежащего на земле в окружении волколаков. Злобная тварь не нападала. Нет. Зверье подле него склонило косматые головы так, словно бравому богатырю отдавало дань уважения. В их страшнющих глазищах Войко не видел больше злобы — там было сочувствие, не присущее дикому хищнику.
А после укушенный ощутил себя устремляющимся к полной луне. Казалось, он увидел себя глазами волка, почувствовал в себе его неимоверную силушку, его свободу. Кажись, Войко стал частью стаи, частью леса, частью вечности.
И в этот момент, когда его душа возносилась, он услышал тихий, но уверенный, совершенно неведомый ему женский голос: «Ты дома, Войко. Теперь ты дома…»
«Волчье племя. Волколаки»
АННОТАЦИЯ
Совсем озверело волчье племя — нет с волколаками никакого сладу. Довелось веси Полозовый Гай с навьим зверьём соседствовать, да по ночам со страху умирать от каждого шороха.
«Не ходи после заката за руны обережные, на частоколе высеченные, выжженные, а иначе попадёшься в лапы разъярённой твари. Тогда уж лучше смерть, чем жизнь в оборотневой стае».
Не верила Сойка, что старшой братец её, Войко, обратился. Чуяла: не может того случиться, ведь за ней, немой сиротинушкой, пригляд нужен. Только почти уж травник заканчивался, а тот всё ещё не воротился домой с охоты.
Оставалось девке на поклон к пришлому ведьмаку идти да просить о Войко. Однако Сойка и представить не могла, что чужак попросит взамен.
ПРОЛОГ
Войко, древодел из Полозового Гая, застыл у могучего дуба — ни жив ни мёртв. Страх, сковывающий его от макушки до самых пят, лишал дара речи. Кажись, дышать даже перестал. Замер. Окаменел. В памяти всплывали лишь наказы дядьки Трясогуба о волколаках, что заставляли леденеть кровь, и образ родной сестрицы, Сойки. Ежели с ним какая беда случится, кто же позаботится о сиротке с пороком? Ведь на выданье уже, а ещё никто не посватался. Да и посватается ли к немой худобе, на тростиночку похожую?
Нынче в веси девахи в самом соку славились — такие, чтоб кровь с молоком, уста червлёные, щёки розовые да косищи толщиной с мужицкую руку. Так от такой красы у Сойки только косы были, а в остальном — что отрок в сорочке с запоном и в очелье.
И тут, сквозь густую тишину и белёсый туман, неподалёку донёсся шорох. Поначалу негромкий, но такой, будто бы сама Морана несла смерть на кровавом подоле сарафана. Войко врос в сырую землю; лишь большущие янтарные очи, ещё пуще расширенные от надвигающегося ужаса, метались по сторонам, пытаясь уловить, откуда доносится сей звук.
Он слышал, как внутри него (бесстрашного мужа) колотится собственное сердце, отбивая очумелого трепака где то в кадыке; как трещат старые ветви дуба под невидимым дыханием; как шелестит прошлогодняя трава и как скрипит мокрый весенний лесной мох. И где-то там, в лесной чащобе, лежит его топор — верный друг, который Войко запустил в сумрак, предчувствуя опасность. Причудилось страшное.
Злыдень его дёрнул вместо того, чтобы уйти прочь из леса в такой поздний час, за русаком погнаться. Думал: поймает ушастого — будет им с Сойкой еда да шкура заячья. А вот ведь как получилось: вместо наваристой похлёбки самому придётся стать яством для голодной твари.
Войко знал — это не просто лесной хищник, зверь. Это тот, о ком украдкой шептались у ночных костров. Тот, кто заставлял даже самых отважных храбрецов вспоминать Великого Рода. Это был он — зуб отдай! Волколак.
Вдруг из сумрачной чащи, где тени сплетались в причудливые узоры, показалась огромная фигура. Неясная, но от увиденного у молодого древодела теперь совсем замерло сердце. В воздухе повис запах сырой земли, прелой листвы и чего то ещё… Чего то дикого, звериного, от чего волосы вставали дыбом.
Войко чувствовал, как по спине катится холодный пот, как дрожат колени, но ноги, будь они не ладны, словно приросли к земле и не могли сдвинуться с места. Он видел в полумраке горящие злобным огнём хищные нечеловеческие глазища. В этом взгляде древодел не узрел и капли чего то человеческого — лишь первобытная жажда и неутолимый голод. Войко закрыл очи, в мыслях прося всех богов и духов леса о спасении, но он прекрасно понимал: час его смерти пробил.
Внезапно смрадное дыхание обожгло лицо — в один миг зверь сбил молодца с ног и навалился сверху. Вязкие, воняющие гнилью слюни капали на грудь Войко, а когтистая лапа крепко прижимала его тело к сырой, ещё толком то не пробудившейся от лютой зимы земле.
Перед глазами Войко пронеслась его такая короткая жизнь. Он увидел тятьку с вилами на покосе, маленькую Сойку на руках у матушки. Затем всплыл в памяти погребальный костёр, унёсший одного родителя за другим. Неожиданно возник образ бывшей наречённой, Малуши, — хотя он об ней давно уже и думать забыл. Воспоминания вернули его к концу прошлого ревуна, когда он застал её на сеновале с скорняком Белом. Следом вновь перед очами возникла взрослая Сойка, собирающая брата в лес за дичью. А что теперь? Дождётся ли она его? Нет.
Жгучая боль пронзила шею Войко, в глазах потемнело, а затем побелело. Тело онемело, и лишь редкий стук сердца шептал: «Не дождётся. Совсем не дождётся. Тук тук. Тук тук. Тук…»
Плотный сизый туман окутывал рычащего зверя и окровавленное тело Войко. Рык быстро сменился одиноким, тягучим воем, который подхватила вся волчья стая, вышедшая на охоту под светом полной луны.
…Войко как будто бы стал частью этого воя: его предсмертный хрип слился с протяжным волчьим эхом, разносящимся по ночному лесу. Он больше не чувствовал боли, ощущал лишь жуткий холод, проникающий глубоко внутрь, в самое сердце, что еле еле трепетало, аки огонёк потухающей лучины, готовый вспыхнуть в любой миг.
Вдруг сквозь пелену сумрачного тумана Войко, кажись, увидел свет. Не яркий, ослепляющий, а мягкий, тёплый, как от домашнего очага. Он учуял запах дыма, смешанного с ароматом трав и прелой листвы. Перед ним вновь возник образ любимой сестрицы, которая глядела на него очами, полными любви и печали.
«Не дождалась, братец…» — прошелестел, будто листва, её немой голос.
Войко попытался потянуться к ней, но его дрожащая рука прошла сквозь Сойкин образ. Он понял, что покинул Мидгард?землю, и, кажись, его душенька выпорхнула из тела по направлению в Навь. Однако туман?морок вскоре развеялся, и он увидел себя, лежащего на земле в окружении волколаков. Злобная тварь не нападала. Нет. Зверье подле него склонило косматые головы так, словно бравому богатырю отдавало дань уважения. В их страшнющих глазищах Войко не видел больше злобы — там было сочувствие, не присущее дикому хищнику.
А после укушенный ощутил себя устремляющимся к полной луне. Казалось, он увидел себя глазами волка, почувствовал в себе его неимоверную силушку, его свободу. Кажись, Войко стал частью стаи, частью леса, частью вечности.
И в этот момент, когда его душа возносилась, он услышал тихий, но уверенный, совершенно неведомый ему женский голос: «Ты дома, Войко. Теперь ты дома…»
