Пилот пятнадцатой выскочил раньше меня и боролся с оплавленной дверью шлюпки Роса. Морда и у него была красная, но до ожога вроде не дошло.
Когда я подбежал, шлюпку уже удалось открыть, и Рос оттуда практически выпал. Вся левая сторона обожжена, сам в шоке... Но шлюпку как-то довел.
Смотрел, как медики обрабатывают ожоги, но все еще находился там, над лагерем фермеров, в слепоте пронзительного света, несущего не жизнь, а смерть.
Вернулись остальные шлюпки, успевшие, надеюсь, развлечь фермеров по полной программе.
– Ну вы и псих, капитан, – сказал подошедший Дерен, сжимая мою ладонь. – Я думал – все. Вы почему щит не отключили? Хотя, без щита и светочастотный почти в упор... Видели, у Роса вся корма оплавилась? Но щит выдержал. Сам бы не видел – не поверил бы.
Я держал его руку, такую живую и теплую. Улыбнулся одними губами:
– Надо было, вот и выдержал. Мы с Росом вместе...
– Если выживем, я только с вами буду летать, – тихо-тихо сказал Дерен. – Я очень хочу понять, как это – на большом корабле.
– Давай выживем сначала, – сказал я так же тихо.
31. История тридцать первая. «Под знаком белого солнца»
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, Аннхелл
Солнце ходит по росе,
Кони пьют восход.
День сойдет во всей красе
На зерцало вод.
И умытая трава
Вместе с ребятней
Побежит играть в слова
На песок морской...
На этом месте стишок вероломно обрывался. Забыл. Мы его учили еще в начальной школе.
Почему он мне вообще вспомнился?
Я лежал на спальном мешке, просто передыхая. Спать не собирался, да и заснуть бы все равно не смог.
Я мечтал о смерти.
Если ты скажешь, что никогда не думал о ней так, как я сейчас, ты врешь.
Все думают.
И я думал этой ночью о том, как хорошо и легко было бы просто умереть.
Чтобы не чувствовать усталости, не понимать, что выхода у нас просто нет и быть не может. И чтобы не сожалеть о том, что сделал и что еще сделаю.
Вернее, сожалеть-то можно, есть такая форма лицемерного сожаления о содеянном якобы против воли. Только для этого хорошо бы окаменеть полностью, а не какими-то частями души.
Знаешь, почему писатели так любят начинать романы с описаний природы?
«Утро было туманное и нежное. Цветы поднимали свои мокрые от росы головки. Несмелая птичья трель...» Или наоборот: «Осень грязная, и небо все время ревет...».
Знаешь, отчего они так? Знаешь?
Оттого, что только когда мы смотрим, как дышат в солнечный день листья, целуются бабочки или носятся, размахивая лохматыми ушами, собаки, у нас в головах что-то щелкает, и мы начинаем осознавать, думать и чувствовать одновременно.
Большинство, наверное, принимает этот процесс за вдохновение. Это – еще не оно, это просто включились разом самосознание и чувства, а обалдевшие от изумления мозги начали происходящее осмысливать.
В такой момент ощущаешь себя богом. Тебе кажется, что никто не видел раньше эти травинки, не смятые почему-то ботинками или спальным мешком, все еще живые и такие наивные. Кругом – война, а у тебя под самым носом – травинки... Словно бы ты их сам только что создал. Дурак.
И очень четко понимаешь вдруг, что где-то рядом есть люди, для которых твоя война – чужая. Они брезгливо сморщатся, столкнувшись на улице с солдатом в несвежей форме, и, приглашенные на чинные корпоративные похороны, подальше обойдут заросшую могилу с «армейским крестом».
Твой мир будет для них враждебным и непонятным до тех пор, пока сами они, так или иначе, не споткнутся о те же камни, что и ты, не пойдут под пули, напалм или светочастотные лучи. Какая разница, какое у нас оружие? Война – это всегда война.
А самое смешное, что мы своими смертями уравновешиваем и чаши их весов тоже. Только они все равно нас не вспомнят. Пока ты не на войне – для тебя эта война чужая.
И поэтому войны будут следовать за войнами. Как искупление. Потому что неосознание – это то, почему бывает война.
Не понял?
Не осознавая – мы живем только наполовину. И ум, и чувства умеют обманывать. И мы будем воспринимать сделанное нами как приятное и разумное. Будем жить, любить, набивать брюхо...
А дух уснет. Но даже сквозь сон он станет посылать нам знаки того, что мы творим что-то ужасное, неправильное в самой своей сути.
Голос духа – слабый, временами неслышный, легко залить одурманивающими напитками и заглушить повседневными делами. И начать снимать фильмы про апокалипсис, изобретать защитные системы, вешать новые и новые замки, видеть военную угрозу в каждом шевелении соседа. Оттого, что подсознание наше все это время в ужасе ждет инспекции дремлющего до поры духа. Ждет наказания, понимая, что только мыслями и чувствами жить нельзя, иначе мы просто превратимся в животных.
И наказание последует нам от нас же самих.
И потому ты тоже когда-то окажешься на войне, наказывая самого себя за неумение осознавать через чужую боль и чужой опыт. Пусть даже это будет всего лишь война внутри тебя самого.
А ты знаешь, как это? Думать и чувствовать сразу?
В обычное время внутри нас все очень полярно – мы или психуем, или подсчитываем, занимаемся сексом или делим и умножаем.
Побеждает то одно, то другое. Нам трудно свести в одно даже мысли и чувства.
А ведь есть еще дух. Второе лезвие клинка. До него не достучишься иначе, чем через рубеж души – ее тени и ее страхи.
Так душа не пускает ум к духу.
Между умом и духом – темные земли нашей чувственности. Танати Матум. Тупая грань трехгранного клинка. Вернее – та грань, которая должна быть тупой. Мы – не эйниты, наши чувства еще как ранят.
Я искал в сети, но не нашел клинка, подобного тому, какой оставил мне Абио. У наших «трехгранников» – все грани острые...
– Капитан, вы не спите?
Гарман вошел с разрешения дежурного, но увидев, что я лежу, застыл.
– Не сплю. Что у тебя?
– Да мелочь, вроде. Посты сейчас обходил – боец задремал. Смотрит на меня, глаза открыты, а сам – спит. А окликнул когда – он начал уверять, что не спал. Говорит, словно морок какой-то.
– Морок? – я приподнялся.
И тут же, стряхнув с себя задумчивость, ощутил этот самый морок: словно бы облако распыленного в воздухе сна медленно накрывало нас сверху. Тяжелое, подавляющее волю, облако.
Я на автомате противопоставил этому странному ощущению свою волю и тут же почувствовал, как у морока выросли зубы. Темнота сгустилась.
Гарман, вскрикнув, схватился за грудь и начал оседать на пол. Это потому, что он так близко ко мне?
Я и сам не понял, как у меня это вышло. Сначала пытался сопротивляться все возрастающему давлению, но, увидев, как падает Гарман, рефлекторно раскрылся. Как бы предлагая себя самого. «Брось этого, бери меня. Я не сопротивляюсь». Воли я не утратил. Просто мне стало себя не жалко. И... я не боялся. Был уверен – ничто извне не может погасить мой внутренний свет. Напротив. Я сам был ловушкой. Белой тенью против тени темной. Только осознание белого. Без сопротивления и агрессии.
Миг – и тень накрыла меня.
Но я ее даже не ощутил. Она растаяла, не коснувшись. И сердце мое даже не стукнуло, хотя я не сразу выплыл из какого-то вестибулярного неравновесия в текущее понятие о мире.
Гарман сидел на земле, держась за левую часть груди.
– Что это было, капитан?
– Устали мы все, – сказал я спокойно. – Сколько же можно.
– А я подумал...
– Подумал – и молчи, не пугай никого без необходимости. Пока я живой – справимся и с этим. Понял?
Он автоматически кивнул.
– Ну, вот и хорошо. Разведчиков ко мне. Боюсь, наши «друзья» не собираются спать этой ночью.
«Друзья» и не собирались. Выйдя из палатки, я ощутил еще одну попытку психического «давления», справился с которой точно так же – «раскрыл» на себя. Похоже, мое самоощущение оказалось для нападающего совершенно несъедобным. Он «подавился» и отошел.
Разведчики передали, что фермеры засуетились. Может, они и до того суетились, но наши не замечали.
Пришлось будить бойцов. А поспать бы не мешало всем. День прошел в налетах на повстанцев и их попытках хоть как-то наладить оборону. Пойти на сближение с лордом Михалом мы им не дали. Я полагал: чем дольше мы будем держать фермеров в долине, тем лучше – для столицы.
Неужели ночью фермеры решили-таки двигаться в сторону горла?
Ополчение лорда Михала, по моим расчетам, проявится к утру, если не раньше.
Хотел бы дать бойцам отдохнуть еще пару часов, но у повстанцев – свои планы.
Что ж, похоже, этой ночью все и решится.
Неужели это был с предварительным визитом лорд Михал? И что с Абио?
Я ожидал других попыток психической атаки, но враг затаился.
Есть такая штука – последний рубеж. Это – когда отступать больше некуда.
Бывают и такие рубежи, когда отступать есть куда, но нельзя.
Перед нами лежала обширная долина, а мы двигались в самое стратегически неудобное место. Чтобы не допустить слияния изрядно потрепанного ополчения повстанцев со свежими силами лорда Михала. А лучше – занять такую позицию, чтобы дорезать уже изрядно общипанных фермеров. Чтобы нечему было сливаться, и возня с ранеными и убитыми отняла бы у второй группы повстанцев время.
Выиграть это сражение мы не могли, устали. Преимущество имели только в быстроте передвижения. Оставалось растягивать схватку. Я надеялся, что время работает на нас.
Вообще, это вышло смешно. Повстанцы спешили на сближение со своими, а выкатились прямо на нас. На готовое, так сказать, пристрелянное место.
Они надеялись, видно, что затея с «мороком» удалась, и мы мирно спим сейчас где-то в горах. А может, по нашему бывшему лагерю уже бегают люди с длинными ножиками.
Да, нам-то было смешно, а вот фермеры почему-то не обрадовались. Забегали, окапываться начали. Узнали, что ли? Ну эпитэ а матэ, какие глазастые. Примелькались мы тут...
– Разведчики, капитан, – прошептал над ухом дежурный.
– Зови сюда, – обернулся я.
Ждать не пришлось. Оба, черные от копоти, стояли почти у меня за спиной. Молодцы, тихо подошли.
– Что там? – спросил я, уже догадываясь, какой получу ответ.
– Лорд Михал на подходе. Четверть часа, не больше. Двигаются очень быстро. Растянулись. Но головные части мы вот-вот увидим.
Неужели не успеваем?
Попасть между двух огней мне совсем не улыбалось. Но и отходить – куда? Отступить к Дагале – значит просто пропустить фермеров на выход. Дальше в горло? Там – выжженная нами же земля. Не то что шлюпку – бойца не спрячешь. Если фермеры пройдут между холмами, за которыми мы укрылись – то путь из долины свободен. Все.
Можно занять оборону с другой стороны горла, но там равнина. Достанется и Бриште, и, возможно, соседней Лльёле.
Я надеялся до прихода лорда Михала распугать первую половину фермеров, развернуться и занять чуть более выгодную позицию, где мы сможем какое-то время обороняться. Сейчас обороняться было почти невозможно – слева одни фермеры, справа скоро нагрянут другие. Пути вперед или назад есть, но это – бегство.
И все-таки нужно отходить, пока ловушка не захлопнулась. Однако я медлил.
– Что будем делать, капитан?
Это Гарман. Больше у меня и спросить теперь некому. Келли, Рос, Влана – все по разным причинам сейчас не рядом (раненых мы спрятали в горах).
Я наблюдал за фермерами. Те оживились. У них тоже были разведчики. Поначалу они на нашу стрельбу отвечали вяло, окапываясь и прячась за силовыми щитами. А теперь обрадовались и начали потихоньку обходить нас, чтобы зажать в холмах.
– Дерен где?
– Здесь, капитан.
– Готовьтесь отводить шлюпки назад, через горло. К Бриште. Не вздумайте подниматься. Брюхом к земле. В воздухе они вас теплыми возьмут. У лорда Михала есть полиспектральные лазеры.
Дерен кивнул.
– Нужно решить, кто останется и будет прикрывать отход. Шлюпок мы потеряли много, и взять всех они все равно не в состоянии. Поиграем тут в прятки, пока фермеры не поймут, что шлюпки ушли. Сколько вам надо, Дерен?
– Если по одному, между вон теми холмами, брюхом, то интервал будет секунд шестьдесят. Сорок минут, капитан.
Голова у Дерена холодная. Сорок, значит, сорок.
– Я остаюсь. Кто со мной?
– Ка...
– Гарман, заткнись, ты в другом месте нужен. Остаешься за меня, ищешь место где встать, чтобы не дать им пройти на Бриште. Керби, какого Хэда?
– Из моих – семьдесят разведчики. Надо же вам будет потом как-то выбираться?
– Хорошо. Но вы – не командуете. Оставьте кого-то вместо себя.
Бойцы зашевелились. Информация быстро передавалась от одной группы к другой.
Дерен отошел к пилотам. Ему задача была ясна.
Со мной по моим расчетам должно было остаться человек двести. Придется выбирать мне.
Подошел Дейс.
– Капитан, мы потеряли две шлюпки, мы остаемся. И «штрафники» с нами. Они сказали – они вам верят.
Ну и молодняк у меня растет. Охренеть. Это было даже больше, чем нужно. Несколько десятков самых не обстрелянных я завернул, объяснив им, что опыта у них маловато.
Я видел, что бойцы именно верят, что мы остаемся не умирать, а как-то вывернемся. Штрафники, наверное, надеются, что эта история спишет с них судимость. Молодняк тянет на подвиги... Что я делаю, Беспамятные боги?
Первая шлюпка пошла, и нам нужно было изображать активность. Мы сняли со шлюпок несколько светочастотных установок и изображали. Фермеры тоже изображали, облизываясь и поджидая товарищей.
Седьмая шлюпка, двенадцатая...
Я до сих пор так и не понял, на что, собственно, надеюсь. Уверенность, что мы выберемся, была железобетонная и нелепая. Если верить разведчикам, до подхода ополчения лорда Михала оставались минуты. По логике, нужно разворачивать снятые со шлюпок установки и быть готовыми открыть огонь. Но я медлил.
Двадцать четвертая...
– Надо хотя бы одну переориентировать, – услышал я шепот лежащего рядом бойца.
– Капитан знает, что делает, – ответили ему за меня.
Боги, если бы я знал!
Чувство надвигающейся опасности гнуло мою голову к земле, и я прижал к губам браслет. Помехи-то какие. А если меня уже и на двадцать метров не слышно?
– Окапывайтесь, ребята! Зарывайтесь в землю! Передавайте по цепочке!
Зачем я это делаю?
Но я привстал, чтобы проверить, услышали ли приказ.
Почти над головой вспух огненный шар. Тако дернул меня к земле. Малые импульсные разряды беспорядочно метались между холмами, по небу пробегали сполохи светочастотных лазеров. Пока – только с одной стороны, слева от нас. Но вот и справа посветлела кромка неба.
– Всем лежать! Вжаться в землю!
Но услышали меня не многие. Я приподнялся.
– Стрелять бросай, идиот! В землю! Прижаться к земле!
Небо задрожало. Я замер, глядя на взрезающий его мутное тело черный веер. Первый раз видел это так близко.
Но тут что-то толкнуло меня в спину, и больше я уже не видел ничего. Только секунду спустя понял, что сверху лежит Тако: он сбил меня и придавил к земле. Но стоило мне осознать это, как по лицу потекло что-то теплое.
– Тако, – прошептал я. – Тако?
Он не отвечал. Я начал выбираться из-под него. Дело пошло на удивление легко. Грантс словно бы сам сползал с меня на землю... Я приподнялся. Он... По частям, что ли?
Тело грантса лежало на траве аккуратными, почти не кровоточащими полосами. Только по моему лицу ползли какие-то случайные капли. Тако...
Я оглянулся. Небо развлекалось. Какой фейерверк.
Те из бойцов, кто не сумел как следует закопаться в землю, лежали такими же кровавыми кучами. В красноватом свете взбесившегося неба это было очень хорошо видно.
Когда я подбежал, шлюпку уже удалось открыть, и Рос оттуда практически выпал. Вся левая сторона обожжена, сам в шоке... Но шлюпку как-то довел.
Смотрел, как медики обрабатывают ожоги, но все еще находился там, над лагерем фермеров, в слепоте пронзительного света, несущего не жизнь, а смерть.
Вернулись остальные шлюпки, успевшие, надеюсь, развлечь фермеров по полной программе.
– Ну вы и псих, капитан, – сказал подошедший Дерен, сжимая мою ладонь. – Я думал – все. Вы почему щит не отключили? Хотя, без щита и светочастотный почти в упор... Видели, у Роса вся корма оплавилась? Но щит выдержал. Сам бы не видел – не поверил бы.
Я держал его руку, такую живую и теплую. Улыбнулся одними губами:
– Надо было, вот и выдержал. Мы с Росом вместе...
– Если выживем, я только с вами буду летать, – тихо-тихо сказал Дерен. – Я очень хочу понять, как это – на большом корабле.
– Давай выживем сначала, – сказал я так же тихо.
31. История тридцать первая. «Под знаком белого солнца»
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, Аннхелл
Солнце ходит по росе,
Кони пьют восход.
День сойдет во всей красе
На зерцало вод.
И умытая трава
Вместе с ребятней
Побежит играть в слова
На песок морской...
На этом месте стишок вероломно обрывался. Забыл. Мы его учили еще в начальной школе.
Почему он мне вообще вспомнился?
Я лежал на спальном мешке, просто передыхая. Спать не собирался, да и заснуть бы все равно не смог.
Я мечтал о смерти.
Если ты скажешь, что никогда не думал о ней так, как я сейчас, ты врешь.
Все думают.
И я думал этой ночью о том, как хорошо и легко было бы просто умереть.
Чтобы не чувствовать усталости, не понимать, что выхода у нас просто нет и быть не может. И чтобы не сожалеть о том, что сделал и что еще сделаю.
Вернее, сожалеть-то можно, есть такая форма лицемерного сожаления о содеянном якобы против воли. Только для этого хорошо бы окаменеть полностью, а не какими-то частями души.
Знаешь, почему писатели так любят начинать романы с описаний природы?
«Утро было туманное и нежное. Цветы поднимали свои мокрые от росы головки. Несмелая птичья трель...» Или наоборот: «Осень грязная, и небо все время ревет...».
Знаешь, отчего они так? Знаешь?
Оттого, что только когда мы смотрим, как дышат в солнечный день листья, целуются бабочки или носятся, размахивая лохматыми ушами, собаки, у нас в головах что-то щелкает, и мы начинаем осознавать, думать и чувствовать одновременно.
Большинство, наверное, принимает этот процесс за вдохновение. Это – еще не оно, это просто включились разом самосознание и чувства, а обалдевшие от изумления мозги начали происходящее осмысливать.
В такой момент ощущаешь себя богом. Тебе кажется, что никто не видел раньше эти травинки, не смятые почему-то ботинками или спальным мешком, все еще живые и такие наивные. Кругом – война, а у тебя под самым носом – травинки... Словно бы ты их сам только что создал. Дурак.
И очень четко понимаешь вдруг, что где-то рядом есть люди, для которых твоя война – чужая. Они брезгливо сморщатся, столкнувшись на улице с солдатом в несвежей форме, и, приглашенные на чинные корпоративные похороны, подальше обойдут заросшую могилу с «армейским крестом».
Твой мир будет для них враждебным и непонятным до тех пор, пока сами они, так или иначе, не споткнутся о те же камни, что и ты, не пойдут под пули, напалм или светочастотные лучи. Какая разница, какое у нас оружие? Война – это всегда война.
А самое смешное, что мы своими смертями уравновешиваем и чаши их весов тоже. Только они все равно нас не вспомнят. Пока ты не на войне – для тебя эта война чужая.
И поэтому войны будут следовать за войнами. Как искупление. Потому что неосознание – это то, почему бывает война.
Не понял?
Не осознавая – мы живем только наполовину. И ум, и чувства умеют обманывать. И мы будем воспринимать сделанное нами как приятное и разумное. Будем жить, любить, набивать брюхо...
А дух уснет. Но даже сквозь сон он станет посылать нам знаки того, что мы творим что-то ужасное, неправильное в самой своей сути.
Голос духа – слабый, временами неслышный, легко залить одурманивающими напитками и заглушить повседневными делами. И начать снимать фильмы про апокалипсис, изобретать защитные системы, вешать новые и новые замки, видеть военную угрозу в каждом шевелении соседа. Оттого, что подсознание наше все это время в ужасе ждет инспекции дремлющего до поры духа. Ждет наказания, понимая, что только мыслями и чувствами жить нельзя, иначе мы просто превратимся в животных.
И наказание последует нам от нас же самих.
И потому ты тоже когда-то окажешься на войне, наказывая самого себя за неумение осознавать через чужую боль и чужой опыт. Пусть даже это будет всего лишь война внутри тебя самого.
А ты знаешь, как это? Думать и чувствовать сразу?
В обычное время внутри нас все очень полярно – мы или психуем, или подсчитываем, занимаемся сексом или делим и умножаем.
Побеждает то одно, то другое. Нам трудно свести в одно даже мысли и чувства.
А ведь есть еще дух. Второе лезвие клинка. До него не достучишься иначе, чем через рубеж души – ее тени и ее страхи.
Так душа не пускает ум к духу.
Между умом и духом – темные земли нашей чувственности. Танати Матум. Тупая грань трехгранного клинка. Вернее – та грань, которая должна быть тупой. Мы – не эйниты, наши чувства еще как ранят.
Я искал в сети, но не нашел клинка, подобного тому, какой оставил мне Абио. У наших «трехгранников» – все грани острые...
– Капитан, вы не спите?
Гарман вошел с разрешения дежурного, но увидев, что я лежу, застыл.
– Не сплю. Что у тебя?
– Да мелочь, вроде. Посты сейчас обходил – боец задремал. Смотрит на меня, глаза открыты, а сам – спит. А окликнул когда – он начал уверять, что не спал. Говорит, словно морок какой-то.
– Морок? – я приподнялся.
И тут же, стряхнув с себя задумчивость, ощутил этот самый морок: словно бы облако распыленного в воздухе сна медленно накрывало нас сверху. Тяжелое, подавляющее волю, облако.
Я на автомате противопоставил этому странному ощущению свою волю и тут же почувствовал, как у морока выросли зубы. Темнота сгустилась.
Гарман, вскрикнув, схватился за грудь и начал оседать на пол. Это потому, что он так близко ко мне?
Я и сам не понял, как у меня это вышло. Сначала пытался сопротивляться все возрастающему давлению, но, увидев, как падает Гарман, рефлекторно раскрылся. Как бы предлагая себя самого. «Брось этого, бери меня. Я не сопротивляюсь». Воли я не утратил. Просто мне стало себя не жалко. И... я не боялся. Был уверен – ничто извне не может погасить мой внутренний свет. Напротив. Я сам был ловушкой. Белой тенью против тени темной. Только осознание белого. Без сопротивления и агрессии.
Миг – и тень накрыла меня.
Но я ее даже не ощутил. Она растаяла, не коснувшись. И сердце мое даже не стукнуло, хотя я не сразу выплыл из какого-то вестибулярного неравновесия в текущее понятие о мире.
Гарман сидел на земле, держась за левую часть груди.
– Что это было, капитан?
– Устали мы все, – сказал я спокойно. – Сколько же можно.
– А я подумал...
– Подумал – и молчи, не пугай никого без необходимости. Пока я живой – справимся и с этим. Понял?
Он автоматически кивнул.
– Ну, вот и хорошо. Разведчиков ко мне. Боюсь, наши «друзья» не собираются спать этой ночью.
«Друзья» и не собирались. Выйдя из палатки, я ощутил еще одну попытку психического «давления», справился с которой точно так же – «раскрыл» на себя. Похоже, мое самоощущение оказалось для нападающего совершенно несъедобным. Он «подавился» и отошел.
Разведчики передали, что фермеры засуетились. Может, они и до того суетились, но наши не замечали.
Пришлось будить бойцов. А поспать бы не мешало всем. День прошел в налетах на повстанцев и их попытках хоть как-то наладить оборону. Пойти на сближение с лордом Михалом мы им не дали. Я полагал: чем дольше мы будем держать фермеров в долине, тем лучше – для столицы.
Неужели ночью фермеры решили-таки двигаться в сторону горла?
Ополчение лорда Михала, по моим расчетам, проявится к утру, если не раньше.
Хотел бы дать бойцам отдохнуть еще пару часов, но у повстанцев – свои планы.
Что ж, похоже, этой ночью все и решится.
Неужели это был с предварительным визитом лорд Михал? И что с Абио?
Я ожидал других попыток психической атаки, но враг затаился.
Есть такая штука – последний рубеж. Это – когда отступать больше некуда.
Бывают и такие рубежи, когда отступать есть куда, но нельзя.
Перед нами лежала обширная долина, а мы двигались в самое стратегически неудобное место. Чтобы не допустить слияния изрядно потрепанного ополчения повстанцев со свежими силами лорда Михала. А лучше – занять такую позицию, чтобы дорезать уже изрядно общипанных фермеров. Чтобы нечему было сливаться, и возня с ранеными и убитыми отняла бы у второй группы повстанцев время.
Выиграть это сражение мы не могли, устали. Преимущество имели только в быстроте передвижения. Оставалось растягивать схватку. Я надеялся, что время работает на нас.
Вообще, это вышло смешно. Повстанцы спешили на сближение со своими, а выкатились прямо на нас. На готовое, так сказать, пристрелянное место.
Они надеялись, видно, что затея с «мороком» удалась, и мы мирно спим сейчас где-то в горах. А может, по нашему бывшему лагерю уже бегают люди с длинными ножиками.
Да, нам-то было смешно, а вот фермеры почему-то не обрадовались. Забегали, окапываться начали. Узнали, что ли? Ну эпитэ а матэ, какие глазастые. Примелькались мы тут...
– Разведчики, капитан, – прошептал над ухом дежурный.
– Зови сюда, – обернулся я.
Ждать не пришлось. Оба, черные от копоти, стояли почти у меня за спиной. Молодцы, тихо подошли.
– Что там? – спросил я, уже догадываясь, какой получу ответ.
– Лорд Михал на подходе. Четверть часа, не больше. Двигаются очень быстро. Растянулись. Но головные части мы вот-вот увидим.
Неужели не успеваем?
Попасть между двух огней мне совсем не улыбалось. Но и отходить – куда? Отступить к Дагале – значит просто пропустить фермеров на выход. Дальше в горло? Там – выжженная нами же земля. Не то что шлюпку – бойца не спрячешь. Если фермеры пройдут между холмами, за которыми мы укрылись – то путь из долины свободен. Все.
Можно занять оборону с другой стороны горла, но там равнина. Достанется и Бриште, и, возможно, соседней Лльёле.
Я надеялся до прихода лорда Михала распугать первую половину фермеров, развернуться и занять чуть более выгодную позицию, где мы сможем какое-то время обороняться. Сейчас обороняться было почти невозможно – слева одни фермеры, справа скоро нагрянут другие. Пути вперед или назад есть, но это – бегство.
И все-таки нужно отходить, пока ловушка не захлопнулась. Однако я медлил.
– Что будем делать, капитан?
Это Гарман. Больше у меня и спросить теперь некому. Келли, Рос, Влана – все по разным причинам сейчас не рядом (раненых мы спрятали в горах).
Я наблюдал за фермерами. Те оживились. У них тоже были разведчики. Поначалу они на нашу стрельбу отвечали вяло, окапываясь и прячась за силовыми щитами. А теперь обрадовались и начали потихоньку обходить нас, чтобы зажать в холмах.
– Дерен где?
– Здесь, капитан.
– Готовьтесь отводить шлюпки назад, через горло. К Бриште. Не вздумайте подниматься. Брюхом к земле. В воздухе они вас теплыми возьмут. У лорда Михала есть полиспектральные лазеры.
Дерен кивнул.
– Нужно решить, кто останется и будет прикрывать отход. Шлюпок мы потеряли много, и взять всех они все равно не в состоянии. Поиграем тут в прятки, пока фермеры не поймут, что шлюпки ушли. Сколько вам надо, Дерен?
– Если по одному, между вон теми холмами, брюхом, то интервал будет секунд шестьдесят. Сорок минут, капитан.
Голова у Дерена холодная. Сорок, значит, сорок.
– Я остаюсь. Кто со мной?
– Ка...
– Гарман, заткнись, ты в другом месте нужен. Остаешься за меня, ищешь место где встать, чтобы не дать им пройти на Бриште. Керби, какого Хэда?
– Из моих – семьдесят разведчики. Надо же вам будет потом как-то выбираться?
– Хорошо. Но вы – не командуете. Оставьте кого-то вместо себя.
Бойцы зашевелились. Информация быстро передавалась от одной группы к другой.
Дерен отошел к пилотам. Ему задача была ясна.
Со мной по моим расчетам должно было остаться человек двести. Придется выбирать мне.
Подошел Дейс.
– Капитан, мы потеряли две шлюпки, мы остаемся. И «штрафники» с нами. Они сказали – они вам верят.
Ну и молодняк у меня растет. Охренеть. Это было даже больше, чем нужно. Несколько десятков самых не обстрелянных я завернул, объяснив им, что опыта у них маловато.
Я видел, что бойцы именно верят, что мы остаемся не умирать, а как-то вывернемся. Штрафники, наверное, надеются, что эта история спишет с них судимость. Молодняк тянет на подвиги... Что я делаю, Беспамятные боги?
Первая шлюпка пошла, и нам нужно было изображать активность. Мы сняли со шлюпок несколько светочастотных установок и изображали. Фермеры тоже изображали, облизываясь и поджидая товарищей.
Седьмая шлюпка, двенадцатая...
Я до сих пор так и не понял, на что, собственно, надеюсь. Уверенность, что мы выберемся, была железобетонная и нелепая. Если верить разведчикам, до подхода ополчения лорда Михала оставались минуты. По логике, нужно разворачивать снятые со шлюпок установки и быть готовыми открыть огонь. Но я медлил.
Двадцать четвертая...
– Надо хотя бы одну переориентировать, – услышал я шепот лежащего рядом бойца.
– Капитан знает, что делает, – ответили ему за меня.
Боги, если бы я знал!
Чувство надвигающейся опасности гнуло мою голову к земле, и я прижал к губам браслет. Помехи-то какие. А если меня уже и на двадцать метров не слышно?
– Окапывайтесь, ребята! Зарывайтесь в землю! Передавайте по цепочке!
Зачем я это делаю?
Но я привстал, чтобы проверить, услышали ли приказ.
Почти над головой вспух огненный шар. Тако дернул меня к земле. Малые импульсные разряды беспорядочно метались между холмами, по небу пробегали сполохи светочастотных лазеров. Пока – только с одной стороны, слева от нас. Но вот и справа посветлела кромка неба.
– Всем лежать! Вжаться в землю!
Но услышали меня не многие. Я приподнялся.
– Стрелять бросай, идиот! В землю! Прижаться к земле!
Небо задрожало. Я замер, глядя на взрезающий его мутное тело черный веер. Первый раз видел это так близко.
Но тут что-то толкнуло меня в спину, и больше я уже не видел ничего. Только секунду спустя понял, что сверху лежит Тако: он сбил меня и придавил к земле. Но стоило мне осознать это, как по лицу потекло что-то теплое.
– Тако, – прошептал я. – Тако?
Он не отвечал. Я начал выбираться из-под него. Дело пошло на удивление легко. Грантс словно бы сам сползал с меня на землю... Я приподнялся. Он... По частям, что ли?
Тело грантса лежало на траве аккуратными, почти не кровоточащими полосами. Только по моему лицу ползли какие-то случайные капли. Тако...
Я оглянулся. Небо развлекалось. Какой фейерверк.
Те из бойцов, кто не сумел как следует закопаться в землю, лежали такими же кровавыми кучами. В красноватом свете взбесившегося неба это было очень хорошо видно.
