– Я решила, ты не прочь отдохнуть, – щебечет домашняя птичка.
– Самое время, – отвечаю я и позволяю себе пригубить. – Прекрасное вино, Луна! Хвалю за выбор.
Она знает, что всё вино таково, однако от любезности сбежать не может.
– Могу сказать то же самое, – ласково улыбается девочка. – Хвалю за выбор.
Мы договорились понемногу разорять домашние припасы. Раз в неделю или раз в несколько дней – по настроению. И, конечно, пришлось обозначить тайник в глобусе.
Спешу напеть:
– Знаешь ли ты, Луна, что на свете всего три неких объекта, с годами набирающих сочность, изящество и потребность?
– Что же это? – лепечет девочка и следом предполагает упомянутый напиток.
– Вино, книги и женщины, – соглашаюсь я.
Она жеманно дёргает плечиками и аккуратно смеётся. Аккуратно – пытаясь не нарушить обольстительности.
– Хватит сводить с ума, – предупреждаю я и отпиваю следом. – Возвращаясь к теме...и то, и то вбирает в себя силу, красоту и мудрость.
– Если с книгами и женщинами всё понятно, то как же мудрости может набраться напиток?
– А, думаешь, от чего он горчит? – улыбаюсь я и откладываю мешающие нашему общению сочинения.
Девушка
– Мне следует отлучиться по работе. Решить кое-какие дела...
Это я слышу за завтраком. И немедля отвечаю:
– Ну раз так...даю свою милость.
– Милость? – шутливо возмущается Гелиос. – Из какого словаря ты это вытащила, дорогая жена?
– Из твоего словаря, дорогой муж.
И Гелиос наблюдает за пытливым взглядом и нагло отправляющейся в рот ложкой мёда.
– Дерзишь? – уточняет.
– Если так угодно.
Желает смутить, то очевидно. Перепрыгивает с темы и что-то спрашивает. Я не понимаю что. Не слышу. Просто потому, что в миг этот он склоняется ко мне и, кончиком своего языка коснувшись пальца, касается им моих губ.
– Немного мёда, ты запачкалась, – говорит Гелиос растерянному лицу, а сам не спускает пальца; ведёт им ещё и растирает сладость. А следом закладывает себе в рот и причмокивает. – В самом деле мёд.
Блаженно вздыхает.
Что это было?
Мне хочется уйти сквозь землю. В этот же миг – припасть к Богу Солнца. Что он наделал? Этим своим незамысловатым жестом, идущим вне контекста и с каким-то безумным подтекстом.
– Нравится? – спрашиваю я.
Напористо. Хотя ситуацию не контролирую и едва соображаю.
– Ещё бы не нравилось, – говорит Гелиос. – Мы же про мёд?
– А про что ещё?
Я погружаю пальцы – безумие – в полную чашу и, растягивая липкое золото по столу, подношу их к лицу Бога Солнца, после чего велю угощаться. Он соглашается горящими от удовольствия и волнения глазами и сцепляет мои пальцы у себя на языке.
Сладко.
– Сладко, – говорит он, облизываясь. И учит: – Смотри, как надо.
Берёт меня за руку и, прижимая указательный палец к среднему, велит медленно погрузить их в чашу.
– Держи дольше, не топи так глубоко.
Чувствую, что наливаюсь краской.
Поднимает мою руку и вновь слизывает мёд. Подбородком ловит золотые нити и ни капли не теряет.
– Мы запачкали стол, – говорю я, дабы сместить центр беседы.
Не выходит.
– Ну, во-первых, ты запачкала: я, как видишь, всегда всё делаю чисто и аккуратно, – парирует Гелиос. – А, во-вторых, нестрашно: если нам понравилось и было вкусно, последствия того можно прибрать.
Я – как мне кажется – горю. Горю в самом деле. Румянец ползёт по обыкновенно бледным щекам, а потому я отворачиваюсь и спрашиваю о планируемой поездке. Гелиос всё понимает и протягивает полотенце, рассказывает о скорой приятельской беседе с некоторыми из пантеона и более смущать не смущает.
– Счастливо оставаться и хорошо тебе отдохнуть от старого наскучившего мужа, – кивает Гелиос и покидает дом.
Рвусь следом: на веранде припадаю к качелям и взмахиваю рукой в сторону отдаляющегося силуэта. Мужчина садится в машину и уезжает. Несколько дней я провожу в надоедливом одиночестве (не считая периодически мелькающей прислуги), а затем приветливо встречаю мужчину, что одаривает меня улыбкой и заносит за ухо крохотную оливковую ветвь.
– Что это значит?
– Пусть будет тайной.
Мы садимся на кухне за разговорами и чаем. Слуги завершают полуденные дела и отправляются на отдых.
– Хорошо провела время? – спрашивает Гелиос.
– Немного скучала, – признаюсь я.
– По мне или вообще?
– Не льсти себе, Бог Солнца, я не признаюсь.
Мужчина тяжело вздыхает и, причитая о жаре, расстёгивает пуговицы рубахи. Я наблюдаю выглядывающее по плечам оперение. Видела этот рисунок в день (ночь) нашего знакомства: широкие расправленные крылья лежат по лопаткам и рукам. Следом Гелиос жалуется, что автомобиль – душная тварь! – насквозь пропитал его потом. Предлагаю набрать ванну и смыть с себя дорогу. Соглашается и поспешно сбрасывает рубаху (домашняя духота утомляет, правда; из-за неё мне приходится носить короткую одежду, хотя сердце я отдаю платьям в пол). Взглядом ловлю тот самый рисунок оперения и, кротко прикоснувшись, вопрошаю:
– Что это значит?
Пальцы по голой спине сбивают с толку.
– Размах орла, который в одной из былых религий почитался богом солнца, – добродушно отвечает Гелиос, однако утаить то ли смущение, то ли испытанное наслаждение не может.
– Забавно, – говорю я. – Когда-то люди для веры своей избирали животных. Изменилось ли что-то сейчас? И кто или что станет следующим?
– Не забивай голову, – советует мужчина.
Спешу воспользоваться этим:
– Тогда я могу просить платье?
Так прямо и без начального стеснения.
– Тысячу, Луна, – улыбается Гелиос. – Завтра же пришлю замерщика, договорились?
И на следующий день в резиденцию являются женщины, что вьются вокруг меня с тканями и булавками, и выведывают предпочтения по фактуре и моделям. Всё так ново и чуждо. И интересно. Ещё день спустя швея приносит заказ: я принимаю его и награждаю Гелиоса поцелуем в щёку. Благодарю и рвусь открывать запечатанную бумагу.
– Не торопишься? – спрашиваю у покрывающегося сентиментальностью лица. – Может, у тебя дела?
– Ты в приоритете дел, – легко улыбается мужчина и падает на диван. – Весь в твоём распоряжении, показывай.
Взбираюсь на этаж выше, где переодеваюсь, и возвращаюсь в гостиную.
Первое, жёлтое. Захватываю юбку и кружусь, а струящаяся ткань пляшет в солнечном круге. Длина до пят – излюбленная; грудь подхватывает глубокий вырез, а рукава доходят до запястий и плотно облегают их.
Второе, зелёное, ближе к хвойному. С рукавами по локоть и высоким воротом, но из лёгкой дышащей ткани.
Задорно кручусь на носках и спрашиваю мнения у Гелиоса.
– Как мужчине, – говорит он, – отдающему предпочтение явной женской красоте – больше приглянулось первое, с вырезом на груди. Однако как мужу – не пылающему сильной ревностью, но желающему припрятать красоту в доме – второе, закрытое.
Благодарю Гелиоса и вновь обжигаю его щёку губами. Он – эмоции мальчишки! – великодушно объявляет, что ради этой улыбки и этого настроения готов каждый день наблюдать новые платья.
– Почему не заказала больше? Поберегла семейный бюджет?
– Что за слово такое? Нет, конечно! Просто поскромничала.
Гелиос смеётся и говорит, что мне пойдёт голубой – ближе к хрустальному – цвет: подчеркнёт ясный взор и высокий рост.
Остаюсь в новых одеждах, а к обеденным часам провожаю до подоспевшей машины кухарку. Амброзия укладывает багаж, затем одаривает меня тёплым взглядом и – не без извинений – показывает начало молитвы. Желает счастья и, сплетая руки в давно позабытых формулах, просит у Богов благо и мир.
– Простите меня великодушно, госпожа, – обращается женщина. – Я долго служила дому Солнца и вашему супругу, молилась о доброй жене, что утешит хозяйское горе, а теперь вынуждена покинуть вас обоих.
Глаза её становятся мокрыми.
Благодарю за прекрасное время и добрую компанию, за разговоры на кухне и порядок в доме. Амброзия стала единственной, кто покидал дом, не будучи изгнанным нами: в её деревне разразилась чума, и кто-то из детей заболел – следовало наградить его лечением, а остальных вывести с проклятых земель. Потому с Гелиосом мы спокойно отпустили служащую.
– Если ты согласна готовить и мыть сама – поддержу вас, – сказал супруг.
Амброзия обучила меня всему возможному, а потому заслужила отсрочки в службе.
– Что бы ни случилось – ты можешь вернуться, – улыбаюсь я и сжимаю в своих руках руки женщины. – Дом Солнца открыт для тебя.
Она зовёт меня госпожой напоследок, благодарит богов за эту встречу и исчезает. Пыль вздымается вслед за машиной и скрывает её на горизонте. Я возвращаюсь в дом и оповещаю супруга о покинувшей нас служащей. А он, дочитывая принесённое свежей почтой письмо, вдруг начинает собираться. Раздражённо.
– Всё хорошо? Ты куда?
– По работе. В порядке, да, – наспех отвечает он и добавляет: – Проводила Амброзию? Не слишком ли ты добра к подчинённым?
– Кто не заслужит добра — добра не получит, – с неохотой протягиваю я. – И Амброзия — больше не слуга.
– Больше не наша слуга, – поправляет мужчина и следом поправляет ворот пиджака; гласность приходит на слово «наша». – Рабскую психологию и внутреннее желание подчиняться не вытащить из них даже клешнями.
Гелиос двигается к дверям, но я – с досадой – выплываю поперёк:
– Что же, из меня, получается, не вытащить клешнями продажную блудницу?
Мужчина замирает – от удивления, ужаса или восторга, не знаю. И от того же открывает рот:
– Что всё это значит, Луна?
– Ты понял.
– Нет, не понял. Ты не продажная, ясно? И не блудница. Просто хватит защищать прислугу.
– Меня продали и купили, – утверждаю я. – Это ли не упомянутое?
Мужчина закипает в секунду (никогда не видела в нём столько эмоций и прыти), швыряет под ноги схваченную налету сумку и, устало вздохнув, хватает меня за руку. Я волочусь к диванам и приземляюсь на одну из подушек, мрачный силуэт утаивает меня в тени, томный взгляд облепляет грозную интонацию, а ругающий подтрунивающий палец разрезает воздух и едва не упирается в моё лицо.
– Ты, Луна, из клана Солнца, – разряжается голос. – Ты, Луна, уважаемая женщина, что принадлежит дому Солнца. И ты моя супруга. Ты Богиня. Даже если всё это проклятущая фикция – ты Богиня. Что здесь непонятного, а? Скажи мне, какое из этих слов ты не знаешь. Скажи, какое из этих слов тебе чуждо. Или ты всё поняла? Всё понятно?!
– Всё понятно…
– Запомнила? Ты запомнила, что я тебе сказал?
С трудом удерживаю слёзы. Никогда он не ругался прежде, никогда прежде не видела его рассыпающееся в злости лицо. Мы могли спорить, могли подтрунивать друг на другом, могли язвить и издеваться, но никогда не повышали голос и не попрекали.
– Ты запомнила, Луна? – сокрушает Гелиос. И дальше грозит: – Ещё только раз услышу тобой сказанное и...
– Накажешь? – с издёвкой бросаю я, а по лицу мужчины наблюдаю: он узнаёт в том манеру нашего общего знакомого; неспроста.
Узнаёт и закипает ещё больше. А во мне просыпается Хозяин Монастыря (когда-то же должен был напомнить о себе; почему же Гелиоса этим прижгло?) – я принимаю безразличное, холодное, с наглым прикусом лицо.
– Оставь монастырские шутки, – осаждает мужчина. – Иначе я отправлю тебя обратно в дом, соответствующий твоему отношению к самой себе.
– Что ты сказал? – наспех выпаливаю я (присутствие гласа Яна было недолгим).
– В публичный дом, поняла ты меня? Там защищай слуг, которых у тебя не будет в помине, перевирай мои слова, склоняясь к угодному тебе, и требуй наказаний, которые заслуживает твоё нутро.
Разве что не сплёвывает с отвращением. А затем отстраняется и уходит вовсе.
– Там же, дорогая жена – буквально дорогая – смотри в лицо человека, что погубил тебя и к которому ты питаешь нестерпимую тягу! – взрывается голос из коридора, за которым следует удар входной двери.
Всё.
Рыдаю.
Растекаясь по дивану, обнимаю подушку и – впервой за столько времени – пускаюсь в слёзы. Меня не обижают слова (не принимаю их всерьёз), не верю и не пугаюсь уколам и угрозам. Плачу от осознания, что разочаровала хорошего (по крайней мере относящегося ко мне хорошо) человека. Плачу, потому что нарушила наш мир упоминанием мира былого. И Гелиос уехал (надолго, нет?) и потому неизвестно, что произойдёт с его мыслями и нашими отношениями за время или дни разлуки. Решительно стираю слёзы и, отбросив подушку, выбегаю на улицу. Дверь за мной громыхает, взгляду предстаёт пустующий горизонт. Пересекаю крыльцо и останавливаюсь. Неужели Гелиос уехал? Так скоро? Неужели сколько-то минут унесли его и не оставили мне даже пыли на горизонте?
О, правильно говорила Ману, утверждая, что человек есть виновник собственных разрушений.
Судорожно оглядываю место парковки, куда обыкновенного Гумбельт выдворяет транспорт из гаража и, не обнаружив машины, теряю всякую надежду. Плечи мои падают, а сердце, по ощущениям, проваливается чуть глубже. Глаза вновь заливает слезами. И я, не стерпев, бросаю в воздух несколько ругательств на старом наречии. Так выражалась Ману.
– Не этому я тебя учил, – говорит спокойный голос за спиной.
Ну конечно!
Оборачиваюсь и встречаюсь с добрым лицом. Гелиос сидит на дрожащих качелях, виновато вздыхает и поднимается.
– Перемирие? – предлагает он и, закладывая новую истину, шагает навстречу: – Давай договоримся никогда не расставаться в ссоре.
Принимаю предложение и рвусь к мужчине, врезаюсь с объятиями и, морося рубаху, прошу прощения. Он же, ласково растирая спину жёлтого платья, просит прощения в ответ.
– Никогда я тебя не брошу, слышишь? – призывает Гелиос.
– Знаю, – выпаливаю в ответ и жмусь сильней. – Не слова меня тронули.
Он целует макушку.
– Ты часть этого дома, Луна, то неизменно. Что бы не происходило меж нами, ты – равная хозяйка.
Поднимаю заплаканные глаза с глаженного воротника на мужское лицо. Что нас связывало? Как могли называться такие отношения? Отчего супруга моего так тревожили и задевали упоминания Хозяина Монастыря? Отчего он терял природное (может, приобретённое?) спокойствие и данную ему мудрость, стоило только намёку на Отца заползти в беседу? Отчего молчал об этом?
Спаситель
– А знаешь, почему так происходит, Ян? – спрашиваю я.
– Давай, одари мудростью, – язвит – вновь ставший для меня таковым – мальчишка.
– Тебе неведом её вкус. Не можешь попробовать. Не получается у тебя её приземлить.
– У тебя получится...
– Не забывай, что я плачу, – перебиваю вмиг. – И, по твоей щедрости и старой дружбе, – теперь мой черёд колоть, – плачу немало.
– Как ты узнал? Как ты вообще мог узнать?
Его до сей поры беспокоило, что я, не получив приглашения на очередные торги, явился в назначенный день и назначенный час.
– Свои люди должны быть повсюду, – улыбаюсь я и советую в последующем воспользоваться этой мудростью.
Приятель мой наотмашь соглашается и, словно бы в оправдание, кидает:
– Никогда ты, Гелиос, не отвечал и не приходил на представления с будущими жёнами, и что стало сейчас? Что изменилось?
– Никогда ты меня не обделял этими приглашениями, даже заведомо зная об отказе, – передразниваю я. – И это сказало о многом. Так зачем ты её выставил на торги?
– Сама попросила, – безвкусно швыряет Ян и тянется за которой по счёту сигаретой.
– А зачем ставить такой ценник? Ты же знаешь — никто и никогда не согласится.
– Ты согласился, – зудит недовольный голос. – О, всё ты знаешь, Гелиос, и хватит выдирать из меня признания. Хватит!
– Самое время, – отвечаю я и позволяю себе пригубить. – Прекрасное вино, Луна! Хвалю за выбор.
Она знает, что всё вино таково, однако от любезности сбежать не может.
– Могу сказать то же самое, – ласково улыбается девочка. – Хвалю за выбор.
Мы договорились понемногу разорять домашние припасы. Раз в неделю или раз в несколько дней – по настроению. И, конечно, пришлось обозначить тайник в глобусе.
Спешу напеть:
– Знаешь ли ты, Луна, что на свете всего три неких объекта, с годами набирающих сочность, изящество и потребность?
– Что же это? – лепечет девочка и следом предполагает упомянутый напиток.
– Вино, книги и женщины, – соглашаюсь я.
Она жеманно дёргает плечиками и аккуратно смеётся. Аккуратно – пытаясь не нарушить обольстительности.
– Хватит сводить с ума, – предупреждаю я и отпиваю следом. – Возвращаясь к теме...и то, и то вбирает в себя силу, красоту и мудрость.
– Если с книгами и женщинами всё понятно, то как же мудрости может набраться напиток?
– А, думаешь, от чего он горчит? – улыбаюсь я и откладываю мешающие нашему общению сочинения.
Девушка
– Мне следует отлучиться по работе. Решить кое-какие дела...
Это я слышу за завтраком. И немедля отвечаю:
– Ну раз так...даю свою милость.
– Милость? – шутливо возмущается Гелиос. – Из какого словаря ты это вытащила, дорогая жена?
– Из твоего словаря, дорогой муж.
И Гелиос наблюдает за пытливым взглядом и нагло отправляющейся в рот ложкой мёда.
– Дерзишь? – уточняет.
– Если так угодно.
Желает смутить, то очевидно. Перепрыгивает с темы и что-то спрашивает. Я не понимаю что. Не слышу. Просто потому, что в миг этот он склоняется ко мне и, кончиком своего языка коснувшись пальца, касается им моих губ.
– Немного мёда, ты запачкалась, – говорит Гелиос растерянному лицу, а сам не спускает пальца; ведёт им ещё и растирает сладость. А следом закладывает себе в рот и причмокивает. – В самом деле мёд.
Блаженно вздыхает.
Что это было?
Мне хочется уйти сквозь землю. В этот же миг – припасть к Богу Солнца. Что он наделал? Этим своим незамысловатым жестом, идущим вне контекста и с каким-то безумным подтекстом.
– Нравится? – спрашиваю я.
Напористо. Хотя ситуацию не контролирую и едва соображаю.
– Ещё бы не нравилось, – говорит Гелиос. – Мы же про мёд?
– А про что ещё?
Я погружаю пальцы – безумие – в полную чашу и, растягивая липкое золото по столу, подношу их к лицу Бога Солнца, после чего велю угощаться. Он соглашается горящими от удовольствия и волнения глазами и сцепляет мои пальцы у себя на языке.
Сладко.
– Сладко, – говорит он, облизываясь. И учит: – Смотри, как надо.
Берёт меня за руку и, прижимая указательный палец к среднему, велит медленно погрузить их в чашу.
– Держи дольше, не топи так глубоко.
Чувствую, что наливаюсь краской.
Поднимает мою руку и вновь слизывает мёд. Подбородком ловит золотые нити и ни капли не теряет.
– Мы запачкали стол, – говорю я, дабы сместить центр беседы.
Не выходит.
– Ну, во-первых, ты запачкала: я, как видишь, всегда всё делаю чисто и аккуратно, – парирует Гелиос. – А, во-вторых, нестрашно: если нам понравилось и было вкусно, последствия того можно прибрать.
Я – как мне кажется – горю. Горю в самом деле. Румянец ползёт по обыкновенно бледным щекам, а потому я отворачиваюсь и спрашиваю о планируемой поездке. Гелиос всё понимает и протягивает полотенце, рассказывает о скорой приятельской беседе с некоторыми из пантеона и более смущать не смущает.
– Счастливо оставаться и хорошо тебе отдохнуть от старого наскучившего мужа, – кивает Гелиос и покидает дом.
Рвусь следом: на веранде припадаю к качелям и взмахиваю рукой в сторону отдаляющегося силуэта. Мужчина садится в машину и уезжает. Несколько дней я провожу в надоедливом одиночестве (не считая периодически мелькающей прислуги), а затем приветливо встречаю мужчину, что одаривает меня улыбкой и заносит за ухо крохотную оливковую ветвь.
– Что это значит?
– Пусть будет тайной.
Мы садимся на кухне за разговорами и чаем. Слуги завершают полуденные дела и отправляются на отдых.
– Хорошо провела время? – спрашивает Гелиос.
– Немного скучала, – признаюсь я.
– По мне или вообще?
– Не льсти себе, Бог Солнца, я не признаюсь.
Мужчина тяжело вздыхает и, причитая о жаре, расстёгивает пуговицы рубахи. Я наблюдаю выглядывающее по плечам оперение. Видела этот рисунок в день (ночь) нашего знакомства: широкие расправленные крылья лежат по лопаткам и рукам. Следом Гелиос жалуется, что автомобиль – душная тварь! – насквозь пропитал его потом. Предлагаю набрать ванну и смыть с себя дорогу. Соглашается и поспешно сбрасывает рубаху (домашняя духота утомляет, правда; из-за неё мне приходится носить короткую одежду, хотя сердце я отдаю платьям в пол). Взглядом ловлю тот самый рисунок оперения и, кротко прикоснувшись, вопрошаю:
– Что это значит?
Пальцы по голой спине сбивают с толку.
– Размах орла, который в одной из былых религий почитался богом солнца, – добродушно отвечает Гелиос, однако утаить то ли смущение, то ли испытанное наслаждение не может.
– Забавно, – говорю я. – Когда-то люди для веры своей избирали животных. Изменилось ли что-то сейчас? И кто или что станет следующим?
– Не забивай голову, – советует мужчина.
Спешу воспользоваться этим:
– Тогда я могу просить платье?
Так прямо и без начального стеснения.
– Тысячу, Луна, – улыбается Гелиос. – Завтра же пришлю замерщика, договорились?
И на следующий день в резиденцию являются женщины, что вьются вокруг меня с тканями и булавками, и выведывают предпочтения по фактуре и моделям. Всё так ново и чуждо. И интересно. Ещё день спустя швея приносит заказ: я принимаю его и награждаю Гелиоса поцелуем в щёку. Благодарю и рвусь открывать запечатанную бумагу.
– Не торопишься? – спрашиваю у покрывающегося сентиментальностью лица. – Может, у тебя дела?
– Ты в приоритете дел, – легко улыбается мужчина и падает на диван. – Весь в твоём распоряжении, показывай.
Взбираюсь на этаж выше, где переодеваюсь, и возвращаюсь в гостиную.
Первое, жёлтое. Захватываю юбку и кружусь, а струящаяся ткань пляшет в солнечном круге. Длина до пят – излюбленная; грудь подхватывает глубокий вырез, а рукава доходят до запястий и плотно облегают их.
Второе, зелёное, ближе к хвойному. С рукавами по локоть и высоким воротом, но из лёгкой дышащей ткани.
Задорно кручусь на носках и спрашиваю мнения у Гелиоса.
– Как мужчине, – говорит он, – отдающему предпочтение явной женской красоте – больше приглянулось первое, с вырезом на груди. Однако как мужу – не пылающему сильной ревностью, но желающему припрятать красоту в доме – второе, закрытое.
Благодарю Гелиоса и вновь обжигаю его щёку губами. Он – эмоции мальчишки! – великодушно объявляет, что ради этой улыбки и этого настроения готов каждый день наблюдать новые платья.
– Почему не заказала больше? Поберегла семейный бюджет?
– Что за слово такое? Нет, конечно! Просто поскромничала.
Гелиос смеётся и говорит, что мне пойдёт голубой – ближе к хрустальному – цвет: подчеркнёт ясный взор и высокий рост.
Остаюсь в новых одеждах, а к обеденным часам провожаю до подоспевшей машины кухарку. Амброзия укладывает багаж, затем одаривает меня тёплым взглядом и – не без извинений – показывает начало молитвы. Желает счастья и, сплетая руки в давно позабытых формулах, просит у Богов благо и мир.
– Простите меня великодушно, госпожа, – обращается женщина. – Я долго служила дому Солнца и вашему супругу, молилась о доброй жене, что утешит хозяйское горе, а теперь вынуждена покинуть вас обоих.
Глаза её становятся мокрыми.
Благодарю за прекрасное время и добрую компанию, за разговоры на кухне и порядок в доме. Амброзия стала единственной, кто покидал дом, не будучи изгнанным нами: в её деревне разразилась чума, и кто-то из детей заболел – следовало наградить его лечением, а остальных вывести с проклятых земель. Потому с Гелиосом мы спокойно отпустили служащую.
– Если ты согласна готовить и мыть сама – поддержу вас, – сказал супруг.
Амброзия обучила меня всему возможному, а потому заслужила отсрочки в службе.
– Что бы ни случилось – ты можешь вернуться, – улыбаюсь я и сжимаю в своих руках руки женщины. – Дом Солнца открыт для тебя.
Она зовёт меня госпожой напоследок, благодарит богов за эту встречу и исчезает. Пыль вздымается вслед за машиной и скрывает её на горизонте. Я возвращаюсь в дом и оповещаю супруга о покинувшей нас служащей. А он, дочитывая принесённое свежей почтой письмо, вдруг начинает собираться. Раздражённо.
– Всё хорошо? Ты куда?
– По работе. В порядке, да, – наспех отвечает он и добавляет: – Проводила Амброзию? Не слишком ли ты добра к подчинённым?
– Кто не заслужит добра — добра не получит, – с неохотой протягиваю я. – И Амброзия — больше не слуга.
– Больше не наша слуга, – поправляет мужчина и следом поправляет ворот пиджака; гласность приходит на слово «наша». – Рабскую психологию и внутреннее желание подчиняться не вытащить из них даже клешнями.
Гелиос двигается к дверям, но я – с досадой – выплываю поперёк:
– Что же, из меня, получается, не вытащить клешнями продажную блудницу?
Мужчина замирает – от удивления, ужаса или восторга, не знаю. И от того же открывает рот:
– Что всё это значит, Луна?
– Ты понял.
– Нет, не понял. Ты не продажная, ясно? И не блудница. Просто хватит защищать прислугу.
– Меня продали и купили, – утверждаю я. – Это ли не упомянутое?
Мужчина закипает в секунду (никогда не видела в нём столько эмоций и прыти), швыряет под ноги схваченную налету сумку и, устало вздохнув, хватает меня за руку. Я волочусь к диванам и приземляюсь на одну из подушек, мрачный силуэт утаивает меня в тени, томный взгляд облепляет грозную интонацию, а ругающий подтрунивающий палец разрезает воздух и едва не упирается в моё лицо.
– Ты, Луна, из клана Солнца, – разряжается голос. – Ты, Луна, уважаемая женщина, что принадлежит дому Солнца. И ты моя супруга. Ты Богиня. Даже если всё это проклятущая фикция – ты Богиня. Что здесь непонятного, а? Скажи мне, какое из этих слов ты не знаешь. Скажи, какое из этих слов тебе чуждо. Или ты всё поняла? Всё понятно?!
– Всё понятно…
– Запомнила? Ты запомнила, что я тебе сказал?
С трудом удерживаю слёзы. Никогда он не ругался прежде, никогда прежде не видела его рассыпающееся в злости лицо. Мы могли спорить, могли подтрунивать друг на другом, могли язвить и издеваться, но никогда не повышали голос и не попрекали.
– Ты запомнила, Луна? – сокрушает Гелиос. И дальше грозит: – Ещё только раз услышу тобой сказанное и...
– Накажешь? – с издёвкой бросаю я, а по лицу мужчины наблюдаю: он узнаёт в том манеру нашего общего знакомого; неспроста.
Узнаёт и закипает ещё больше. А во мне просыпается Хозяин Монастыря (когда-то же должен был напомнить о себе; почему же Гелиоса этим прижгло?) – я принимаю безразличное, холодное, с наглым прикусом лицо.
– Оставь монастырские шутки, – осаждает мужчина. – Иначе я отправлю тебя обратно в дом, соответствующий твоему отношению к самой себе.
– Что ты сказал? – наспех выпаливаю я (присутствие гласа Яна было недолгим).
– В публичный дом, поняла ты меня? Там защищай слуг, которых у тебя не будет в помине, перевирай мои слова, склоняясь к угодному тебе, и требуй наказаний, которые заслуживает твоё нутро.
Разве что не сплёвывает с отвращением. А затем отстраняется и уходит вовсе.
– Там же, дорогая жена – буквально дорогая – смотри в лицо человека, что погубил тебя и к которому ты питаешь нестерпимую тягу! – взрывается голос из коридора, за которым следует удар входной двери.
Всё.
Рыдаю.
Растекаясь по дивану, обнимаю подушку и – впервой за столько времени – пускаюсь в слёзы. Меня не обижают слова (не принимаю их всерьёз), не верю и не пугаюсь уколам и угрозам. Плачу от осознания, что разочаровала хорошего (по крайней мере относящегося ко мне хорошо) человека. Плачу, потому что нарушила наш мир упоминанием мира былого. И Гелиос уехал (надолго, нет?) и потому неизвестно, что произойдёт с его мыслями и нашими отношениями за время или дни разлуки. Решительно стираю слёзы и, отбросив подушку, выбегаю на улицу. Дверь за мной громыхает, взгляду предстаёт пустующий горизонт. Пересекаю крыльцо и останавливаюсь. Неужели Гелиос уехал? Так скоро? Неужели сколько-то минут унесли его и не оставили мне даже пыли на горизонте?
О, правильно говорила Ману, утверждая, что человек есть виновник собственных разрушений.
Судорожно оглядываю место парковки, куда обыкновенного Гумбельт выдворяет транспорт из гаража и, не обнаружив машины, теряю всякую надежду. Плечи мои падают, а сердце, по ощущениям, проваливается чуть глубже. Глаза вновь заливает слезами. И я, не стерпев, бросаю в воздух несколько ругательств на старом наречии. Так выражалась Ману.
– Не этому я тебя учил, – говорит спокойный голос за спиной.
Ну конечно!
Оборачиваюсь и встречаюсь с добрым лицом. Гелиос сидит на дрожащих качелях, виновато вздыхает и поднимается.
– Перемирие? – предлагает он и, закладывая новую истину, шагает навстречу: – Давай договоримся никогда не расставаться в ссоре.
Принимаю предложение и рвусь к мужчине, врезаюсь с объятиями и, морося рубаху, прошу прощения. Он же, ласково растирая спину жёлтого платья, просит прощения в ответ.
– Никогда я тебя не брошу, слышишь? – призывает Гелиос.
– Знаю, – выпаливаю в ответ и жмусь сильней. – Не слова меня тронули.
Он целует макушку.
– Ты часть этого дома, Луна, то неизменно. Что бы не происходило меж нами, ты – равная хозяйка.
Поднимаю заплаканные глаза с глаженного воротника на мужское лицо. Что нас связывало? Как могли называться такие отношения? Отчего супруга моего так тревожили и задевали упоминания Хозяина Монастыря? Отчего он терял природное (может, приобретённое?) спокойствие и данную ему мудрость, стоило только намёку на Отца заползти в беседу? Отчего молчал об этом?
Спаситель
– А знаешь, почему так происходит, Ян? – спрашиваю я.
– Давай, одари мудростью, – язвит – вновь ставший для меня таковым – мальчишка.
– Тебе неведом её вкус. Не можешь попробовать. Не получается у тебя её приземлить.
– У тебя получится...
– Не забывай, что я плачу, – перебиваю вмиг. – И, по твоей щедрости и старой дружбе, – теперь мой черёд колоть, – плачу немало.
– Как ты узнал? Как ты вообще мог узнать?
Его до сей поры беспокоило, что я, не получив приглашения на очередные торги, явился в назначенный день и назначенный час.
– Свои люди должны быть повсюду, – улыбаюсь я и советую в последующем воспользоваться этой мудростью.
Приятель мой наотмашь соглашается и, словно бы в оправдание, кидает:
– Никогда ты, Гелиос, не отвечал и не приходил на представления с будущими жёнами, и что стало сейчас? Что изменилось?
– Никогда ты меня не обделял этими приглашениями, даже заведомо зная об отказе, – передразниваю я. – И это сказало о многом. Так зачем ты её выставил на торги?
– Сама попросила, – безвкусно швыряет Ян и тянется за которой по счёту сигаретой.
– А зачем ставить такой ценник? Ты же знаешь — никто и никогда не согласится.
– Ты согласился, – зудит недовольный голос. – О, всё ты знаешь, Гелиос, и хватит выдирать из меня признания. Хватит!
