– Сегодня урвал целый разговор.
– Это ничего не значит. Приметы, поверья, сказки – всё глупости, говорю же.
– Ян – верующий? – прыскает со смеху Луна. Ядовито, неприятно. Напоминание о душегубе всегда отравляет её: доброе лицо и ласковый нрав оказываются очернены.
– В отличие от твоего мужа-атеиста.
– Что он, что ты? Не сравнивай! – велит девочка.
Укол приводит в чувства. Она встаёт с кровати и наступает, равняется и с преисполненными уверенностью глазами, продолжает:
– Он разрушает и смысл его жизни в торговле на мясном поприще. Ты же созидаешь и спасаешь.
Вздыхаю:
– Так было не всегда.
Должна знать…
– А мне плевать, понял? Сейчас ты такой.
Разве же? Не скажу, что в действиях моих не было умысла и эгоизма.
– Сейчас такой и, кажется мне, жена твоя никогда не сможет отблагодарить супруга за свершённое: за явленные возможности, за покрытые истины, за красоту мира в его доведённой до безобразия форме, за мудрость и понимание. За всё это.
– Мы с тобой не на рынке, Луна, – ругаюсь следом. – Принцип отношений в абсолютно от сердца идущем желании осчастливить другого. Без мыслей о взаимном.
– Но я желаю твоё добро приумножать, желаю тобой отданное воздавать в тысячекратном объёме.
Так она говорит о любви из старого наречия. И слова её, связываемые в плотные узлы, ласкают слух и треплют воображение. Говорит она складно, ловко, умно, размашисто. Мне льстит мысль, что девочку обучал я. Но, не могу не признаться, напитывалась знанием и рвением она сама. Раскрытие таланта у талантливого – заслуга учителя или ученика?
Ловлю девичье лицо и прошу выслушать:
– А ещё, Луна, позабудь единственно существующую истину мира, в котором мы живём; давай вообразим свой и свои. Позабудь, что тело – возможная и удобная валюта, и никогда ею не расплачивайся.
– О чём ты?
Кажется, в самом деле не понимает. Надумал…? Может ли девочка сейчас оскорбиться?
– Ты не должна мне, – объясняюсь резко. – Ничего не должна, запомни. Будь собой.
– Прости, если спровоцировала подобные мысли.
Взаправду извиняется…?
– Но целовать, – колит следом, – желаю от прихоти сердца, а не для прихоти головы. Я с тобой не в благодарность, Гелиос. – Гордый взгляд ударяет пощёчину; я восторгаюсь её самолюбием и уверенностью. – А потому что выбрала.
Улыбаюсь прекрасному суждению. Не могу назвать её выбор отсутствующим выбором, ибо девочка эта могла свернуть горы и сразить любое сердце.
– Я выбрала тебя, – говорит Луна. – А ты выбрал меня. Боги подсобили нашему союзу, – лицо берёт хитрый прищур. – Мне хорошо с тобой, разве этого недостаточно?
– Только этого и достаточно, – соглашаюсь я.
Мы собираемся и покидаем резиденцию Бога Жизни. Девочка, наперерез шагам, восклицает:
– Почему же мы не поздоровались с хозяином устроенного приёма?
Признаюсь, что хозяин приёма никогда не является к приглашённым. Как и на иные встречи. Никогда не показывается у кого-либо и даже у себя.
– Он вообще существует, этот Бог Жизни?
– Больше всего в наших головах и сердцах, – извилисто отвечаю я и подзываю Гумбельта, дремлющего на скамье неподалёку от скопища машин.
– В лицо ты его не видел? – не унимается молодая жена.
– Не видел, – вздыхаю, – но и отрицать существование не стану. Мою жену тоже долгое время никто не видел, однако...
Девочка улыбается и заползает на диванное кресло авто. Сажусь подле и поспешно прижигаю губами макушку.
– Знаешь, что я слышал вчера? – решаю поделиться с женой самой душу терзающей мыслью. – Я слышал, как некто говорил: «Солнце на закате из-за восхождения Луны». Как тебе такое, а?
Луна пожимает плечами и вместе с тем говорит:
– Предпочту пройти уготованный путь вместе.
– Я о том же.
Но она понимает: знаки эти игнорировать нельзя. Нельзя!
День уходит на дорогу, а мы уходим на покой. Смотреть в окно и восторгаться уже виденным картинам ни силы, ни желания у молодой жены не остаётся. Она разваливается на диванчике, ноги забрасывая на противоположный себе. Рука моя – непроизвольно – при соприкосновении с лодыжками, обхватывает их поочерёдно. Луна засыпает под ненавязчивые ласки, а просыпается на закатном солнце, на руках, уже почти у дома.
Девушка
Я вижу деревню.
Конь – отливающий на солнце графитом – рассекает поле, полное трав и колосьев. Нефтяные жирафы метрономами отсчитывают дни до кончины истребляющего себя поселения.
По левую руку от меня чёрные воды и сухие клоки вместо крон, по правую руку от меня дышащее цветами пространство.
И несущийся конь делит собой миры.
Хочу обратиться к Богу Солнца, но понимаю, что его рядом нет. Кто подскажет? Взмахиваю рукой (на мне белое платье; но не Стеллы, нет), и конь взирает в ответ, останавливается, гогочет. Спрашиваю, где могу отыскать супруга, а конь отвечает, что тот пожалует сам.
– Он прибудет с дарами, – продолжает зверь, – он принесёт войну.
– Какой же в том дар? – противлюсь я. – Желаю проснуться!
Спаситель
Голос мой позволяет ей не покидать мир сна. Луна одобрительно закрывает глаза и прижимается к груди. Я отношу девочку в её спальню и аккуратно укладываю на измятую постель.
На первом этаже меня ожидают письма, требующие ответа, и бокал сухого красного, требующий осушения.
Дела не отнимают много времени, отнимают думы: поглощают минуты, переходят на часы. Некто – вчера на вечере – обмолвился, что супруга моя явилась тёмной стороной сестры-солнца. Они словно были обрисованы единой кистью художника: Луна повторяла с точностью до наоборот все черты и повадки Стеллы. Однако больше я их сравнивать не мог. Луна шагнула дальше, Луна заполонила много больше; теперь – избавившись от проклятого, преследующего чувства удушья – я дышал и видел юную возлюбленную. Как глупо для своих лет.
Решаю перед сном прогуляться до сада. Налившиеся цветом плоды инжира свисают с тонких ветвей-прутов; я срываю один из них и по дороге до спальни одолеваю. Сладость расплывается по языку и сводит дёсны. Стоило же под закат жизни отдать этот остаток жизни неопытному сердцу...
Забираюсь в постель и отдаю себя сну, но, как оказывается, ненадолго.
Открываю глаза и наблюдаю: луна ползет по небосводу, а Луна ползёт по мне.
– Что случилось? – в полудрёме бросаю я и, дабы лицо девочки приняло очертания, потираю глаза.
Она пришла: залезла в постель и села подле. Бледная кожа светилась от лунного света, чёрный пеньюар оголял острые плечи и мягкие бёдра. Спрашиваю, выспалась ли девочка и чем обязан визитом. Вместо ответа она прикладывается к губам, а я, не смея противиться красоте и вмиг назревшему желанию, целую её в ответ. Девочка вьётся по телу и меж одеял, руками впаивается в руки и жмётся грудью к груди.
Порочный круг остановлен, замкнутая петля расцепляется – теперь мы есть взаправду.
Луна танцует под взглядом покровительницы и насыщается её силой. В ладонях растапливаю песочные часы её талии и время замирает в самом деле. Она смотрит – но не отстранённо, как это было когда-то. Не пьяно. Не ядовито, но отравляюще. Она смотрит – подсаживая на иглу со своим именем.
Луна.
Просыпаюсь первым. Гляжу на теплящееся под боком создание, что переворачивается с бока на бок и обхватывает меня за руку. Глажу бесконечные волосы, контрастом лежащие вдоль белых наволочек. Луна открывает глаза и по-доброму улыбается.
– Привет, – здоровается она.
Так просто.
– Привет, – говорю я.
Девочка засматривается на рисунок в области ключиц. Вдоль костей пара львов со знаком восхода солнца и иероглифом, обозначающим «небо».
– Что значит эта? – спрашивает Луна и очерчивает пальцем контур кошачьих.
Повествую известную мне мифологию и объясняю символизм обозначенных тварей и фигур. Обводит иероглиф, напирает на грудь и взбирается поверх, бёдрами сжимает бёдра и вырисовывает следующие рисунки.
– Продолжай, – велит девочка.
По левой груди выбиты цитирующие основание храма Солнца клинописные таблички, по правой – очередные иероглифы. Под рёбрами удерживаются подобие быка и создание, восседающее на троне, с соколиной головой. А по солнечному сплетению, какая бы гнусавая и насмешливая игра слов не получалась, вбито графическое, заключённое в выцветший от лет диск, солнце.
Самый крупный рисунок – на спине – любознательной знаком. В первую ночь объятиями её накрыли распахнутые орлиные крылья.
– Я тоже хочу украсить своё тело подобным, – признаётся Луна и на уговоры, что её тело без того прекрасно, не поддаётся: – Но оно остаётся моим: желаю!
Единственный рисунок, который бы подошёл ей – оплетающий стан змея. Подруга к подруге. Потому что её скользящий при лунном свете силуэт выбросить из головы не получается…
– Мне удалось утолить твой голод к новым знаниям? – вопрошаю следом.
– И не только к знаниям, – лукаво бросает Луна и сцепляет руку на горле.
– Осторожно, – предупреждаю молодую жену об использованном жесте, – ненароком можно овдоветь.
– Не мне говорить об удовольствии от обладания и как это сводит с ума, – говорит она. – Но я могу… – сильней сжимает руку: под пальцами пульсируют жилы, – делать так. И ощущать, что ты принадлежишь мне.
– Верно, Богиня Солнца, – соглашаюсь я, предвидя грядущие войны. – В пантеоне жаловать не будут: за жадность.
– Тебя же терпят, – язвит девочка. – Кто посмеет тронуть молодую жену из клана Солнца? Кому из паразитов ты отломаешь хотя бы взгляд?
Ощущает под рукой нервное глотание, видит дрогнувшие скулы (отчего ведёт по ним пальцами), сталкивается с полным ревностью взглядом.
– Не зли, – говорю я – спокойно, но увесисто, а девочка, запрокинув голову, смеётся. Она ожидала.
Нет. Она ждала. Змея, истинно.
Она…
Склоняется к лицу и, приласкав волосами, выдыхает в губы. Молю о поцелуе, которым девочка не насыщается. Улыбается – змееподобно – и отстраняется – вовсе. Распахивает не до конца задёрнутый балдахин, поправляет сплясавшие на плечи лямки от пеньюара и бедром прижигает трюмо, возле которого смотрится в зеркало и руками прочёсывает густые черничные волосы.
– Можешь подать завтрак, – равнодушно бросает Луна.
– Могу? – подхватываю.
– Мне нужно одеться.
– Меня устраивает это платье.
– Его отсутствие устраивало бы тебя больше, но всё же предпочту сменить наряд.
Девочка покидает спальню, а словно бы голову. Трезвые мысли отходят, накатывает безумство. Не позволю ныне пренебрегать стенами этой комнаты и баловать присутствием иные. Затащу антилопу на своё дерево.
Луна спускается на завтрак. Та Луна, какой я знал её все дни до этого: тишайшая, улыбчивая, любознательная, покладистая. Её прыгающий нрав тешил женское самолюбие, уподобляя мужское самолюбие примитивному рвению. То была игра. Не думалось мне, что за скромным лицом столько буйства и красов.
Велю подойти и, взяв за талию, усаживаю поверх обеденного стола.
– Как это понимать? – спрашивает Луна.
Вызволяю уготовленные инструменты: чернила и иглы.
– Выбирай место, – говорю я.
И девочка прижимается пальчиками к области между двумя наливными дольками груди.
– Уверена?
– Ты там. Уверена.
И девочка расстегивает верхние пуговицы жёлтого платья.
Её красота смеет принадлежат лишь мне, как этим не упиваться?
Укалываю впервой: брови хмурятся, по лбу ползёт морщинка. Приказываю терпеть и ставлю вторую точку, после чего наполняю её чернилами.
– В порядке? – уточняю перед третьим уколом. – Сильно больно?
– Боль от любимых женщины готовы терпеть до безумия долго, – улыбается Луна.
Улыбаюсь в ответ и продолжаю. Её правда.
По окончании процедуры на девочке является из-под вырисованной линии горизонта рассветное солнце. Или закатное? Припухлая краснота не сползает ещё несколько дней…
А затем мы вязнем в лабиринте. Выказав желание отведать гранатов — спелых, блестящих на солнце – уносимся в сад. Я смотрю на Луну, что тянется за дальним, лопнувшим от своего сока и обилия ягод внутри, плодом, срывает его и радушно показывает мне. Однако на протянутую руку утаивает гранат за спиной; игривая улыбка колесит сияющее личико.
Спустя недели наших похождений за гранатом на лужайке вырисовываются силуэты некогда восседавших тел. Дерево остаётся целым; сколько плодов было собрано взаправду?
Я целую плечо спущенного платья, а она поправляет юбку на бёдрах. Сложно представить, чтобы кто-то ещё смел наблюдать за её очаровательными движениями; чтобы кто-то ещё взирал на линии выточенного тела и прижимался губами к мягкой коже на ключицах. Я ревновал, подстрекая самого себя мыслями, и удивлялся глупости незнакомого (каюсь, позабытого) чувства.
Луна хватает брошенный подле нас гранат и надавливает на уже давшую трещину кожуру. Сок бежит по пальцам — алый, кислый; и я слизываю его. Девочка направляет зёрна в рот.
Не удержавшись, очередная печать вливается в её сладкие губы.
– О, бог мой, – то ли обращением, то ли воззванием смеётся Луна, – тебя не остановить?
И я признаюсь, что так сложилось: мне нравилась моя жена.
– Хорошая, наверное, женщина, – забавляется Луна и прикусывает налитые кровью губы.
Девушка
Гелиос отъезжает по рабочим делам. Вместе с ним отъезжает и хорошая погода. Я восседаю на промятом пятаке лужайки, как вдруг резиденцию Солнца обтачивают тучи и поспешно начавшийся дождь. Непривычные и давно невиданные капли отбивают незримую/неслыханную мелодию; я уношусь – под стрекотания и грохот в небе – в дом. Приходит ливень. Приходит гроза.
Вспоминаю деревню нефтяников, земли которой иссохли и молили о влаге, но боги – ложные – просьбы эти не слышали, а потому осадки не посылали.
В тоске тело моё приземляется на кресло супруга. Я взираю на расписной потолок кабинета и гостиной и – не без духоты душевной – устремляюсь к спальням. Самым лучшим будет проспать сколько-то дней, дабы Гелиос оказался дома как можно раньше, однако ночью меня решает разбудить звон битого стекла. Пугаюсь я или удивляюсь?
Завалившийся на плечи мужской халат спасает от вмиг загулявшего по дому сквозняка. Я спускаюсь на кухню: тяжёлая ветвь, некогда улыбающаяся подле крыльца дома и качелей, лежит на столе для готовки; вокруг неё россыпь из остатков окна. Сумасшедший заливистый ветер подбрасывает занавески и скидывает в кабинете что-то из оставленных бумаг. Не рвусь поднимать их – рвусь закрыть пустующую раму. Выталкиваю мокрую (и от того ставшую в тысячу раз тяжелей) ветвь и случайно колю пальцы об осколки, следом стряхиваю их в позабытую у раковины миску и лужу забрасываю тряпками из обслуживающего шкафчика. Замечаю распахнутую гаражную дверь. Косой дождь окропляет инструменты и рабочее место Гумбельта и ещё один автомобиль с откидным – и по воле случая откинутым – верхом. Отчего слуга пренебрёг правилами и по обыкновению не закрыл гараж?
Как же не хочется выходить…Право, ничего не предвещало непогоды и разгула в небе. Взираю на презрительную и презирающую свору туч, и те раскалываются пополам стремительно несущейся молнией. Грохот опоясывает территорию дома Солнца и все пустыри близ.
Бегу до гаража. Давно позабытый страх велит ощетиниться и спрятаться под крышей. Босые ноги – грязные, с налипшим на щиколотках песком – хлюпают по воде; неровности пола блюдцами набирают ревущий дождь. Проклятая дверь опускается намеренно неспешно. Небо продолжает издыхать, и вдруг ещё большим отчаянием набираюсь я.
Всё ли хорошо с
– Это ничего не значит. Приметы, поверья, сказки – всё глупости, говорю же.
– Ян – верующий? – прыскает со смеху Луна. Ядовито, неприятно. Напоминание о душегубе всегда отравляет её: доброе лицо и ласковый нрав оказываются очернены.
– В отличие от твоего мужа-атеиста.
– Что он, что ты? Не сравнивай! – велит девочка.
Укол приводит в чувства. Она встаёт с кровати и наступает, равняется и с преисполненными уверенностью глазами, продолжает:
– Он разрушает и смысл его жизни в торговле на мясном поприще. Ты же созидаешь и спасаешь.
Вздыхаю:
– Так было не всегда.
Должна знать…
– А мне плевать, понял? Сейчас ты такой.
Разве же? Не скажу, что в действиях моих не было умысла и эгоизма.
– Сейчас такой и, кажется мне, жена твоя никогда не сможет отблагодарить супруга за свершённое: за явленные возможности, за покрытые истины, за красоту мира в его доведённой до безобразия форме, за мудрость и понимание. За всё это.
– Мы с тобой не на рынке, Луна, – ругаюсь следом. – Принцип отношений в абсолютно от сердца идущем желании осчастливить другого. Без мыслей о взаимном.
– Но я желаю твоё добро приумножать, желаю тобой отданное воздавать в тысячекратном объёме.
Так она говорит о любви из старого наречия. И слова её, связываемые в плотные узлы, ласкают слух и треплют воображение. Говорит она складно, ловко, умно, размашисто. Мне льстит мысль, что девочку обучал я. Но, не могу не признаться, напитывалась знанием и рвением она сама. Раскрытие таланта у талантливого – заслуга учителя или ученика?
Ловлю девичье лицо и прошу выслушать:
– А ещё, Луна, позабудь единственно существующую истину мира, в котором мы живём; давай вообразим свой и свои. Позабудь, что тело – возможная и удобная валюта, и никогда ею не расплачивайся.
– О чём ты?
Кажется, в самом деле не понимает. Надумал…? Может ли девочка сейчас оскорбиться?
– Ты не должна мне, – объясняюсь резко. – Ничего не должна, запомни. Будь собой.
– Прости, если спровоцировала подобные мысли.
Взаправду извиняется…?
– Но целовать, – колит следом, – желаю от прихоти сердца, а не для прихоти головы. Я с тобой не в благодарность, Гелиос. – Гордый взгляд ударяет пощёчину; я восторгаюсь её самолюбием и уверенностью. – А потому что выбрала.
Улыбаюсь прекрасному суждению. Не могу назвать её выбор отсутствующим выбором, ибо девочка эта могла свернуть горы и сразить любое сердце.
– Я выбрала тебя, – говорит Луна. – А ты выбрал меня. Боги подсобили нашему союзу, – лицо берёт хитрый прищур. – Мне хорошо с тобой, разве этого недостаточно?
– Только этого и достаточно, – соглашаюсь я.
Мы собираемся и покидаем резиденцию Бога Жизни. Девочка, наперерез шагам, восклицает:
– Почему же мы не поздоровались с хозяином устроенного приёма?
Признаюсь, что хозяин приёма никогда не является к приглашённым. Как и на иные встречи. Никогда не показывается у кого-либо и даже у себя.
– Он вообще существует, этот Бог Жизни?
– Больше всего в наших головах и сердцах, – извилисто отвечаю я и подзываю Гумбельта, дремлющего на скамье неподалёку от скопища машин.
– В лицо ты его не видел? – не унимается молодая жена.
– Не видел, – вздыхаю, – но и отрицать существование не стану. Мою жену тоже долгое время никто не видел, однако...
Девочка улыбается и заползает на диванное кресло авто. Сажусь подле и поспешно прижигаю губами макушку.
– Знаешь, что я слышал вчера? – решаю поделиться с женой самой душу терзающей мыслью. – Я слышал, как некто говорил: «Солнце на закате из-за восхождения Луны». Как тебе такое, а?
Луна пожимает плечами и вместе с тем говорит:
– Предпочту пройти уготованный путь вместе.
– Я о том же.
Но она понимает: знаки эти игнорировать нельзя. Нельзя!
День уходит на дорогу, а мы уходим на покой. Смотреть в окно и восторгаться уже виденным картинам ни силы, ни желания у молодой жены не остаётся. Она разваливается на диванчике, ноги забрасывая на противоположный себе. Рука моя – непроизвольно – при соприкосновении с лодыжками, обхватывает их поочерёдно. Луна засыпает под ненавязчивые ласки, а просыпается на закатном солнце, на руках, уже почти у дома.
Девушка
Я вижу деревню.
Конь – отливающий на солнце графитом – рассекает поле, полное трав и колосьев. Нефтяные жирафы метрономами отсчитывают дни до кончины истребляющего себя поселения.
По левую руку от меня чёрные воды и сухие клоки вместо крон, по правую руку от меня дышащее цветами пространство.
И несущийся конь делит собой миры.
Хочу обратиться к Богу Солнца, но понимаю, что его рядом нет. Кто подскажет? Взмахиваю рукой (на мне белое платье; но не Стеллы, нет), и конь взирает в ответ, останавливается, гогочет. Спрашиваю, где могу отыскать супруга, а конь отвечает, что тот пожалует сам.
– Он прибудет с дарами, – продолжает зверь, – он принесёт войну.
– Какой же в том дар? – противлюсь я. – Желаю проснуться!
Спаситель
Голос мой позволяет ей не покидать мир сна. Луна одобрительно закрывает глаза и прижимается к груди. Я отношу девочку в её спальню и аккуратно укладываю на измятую постель.
На первом этаже меня ожидают письма, требующие ответа, и бокал сухого красного, требующий осушения.
Дела не отнимают много времени, отнимают думы: поглощают минуты, переходят на часы. Некто – вчера на вечере – обмолвился, что супруга моя явилась тёмной стороной сестры-солнца. Они словно были обрисованы единой кистью художника: Луна повторяла с точностью до наоборот все черты и повадки Стеллы. Однако больше я их сравнивать не мог. Луна шагнула дальше, Луна заполонила много больше; теперь – избавившись от проклятого, преследующего чувства удушья – я дышал и видел юную возлюбленную. Как глупо для своих лет.
Решаю перед сном прогуляться до сада. Налившиеся цветом плоды инжира свисают с тонких ветвей-прутов; я срываю один из них и по дороге до спальни одолеваю. Сладость расплывается по языку и сводит дёсны. Стоило же под закат жизни отдать этот остаток жизни неопытному сердцу...
Забираюсь в постель и отдаю себя сну, но, как оказывается, ненадолго.
Открываю глаза и наблюдаю: луна ползет по небосводу, а Луна ползёт по мне.
– Что случилось? – в полудрёме бросаю я и, дабы лицо девочки приняло очертания, потираю глаза.
Она пришла: залезла в постель и села подле. Бледная кожа светилась от лунного света, чёрный пеньюар оголял острые плечи и мягкие бёдра. Спрашиваю, выспалась ли девочка и чем обязан визитом. Вместо ответа она прикладывается к губам, а я, не смея противиться красоте и вмиг назревшему желанию, целую её в ответ. Девочка вьётся по телу и меж одеял, руками впаивается в руки и жмётся грудью к груди.
Порочный круг остановлен, замкнутая петля расцепляется – теперь мы есть взаправду.
Луна танцует под взглядом покровительницы и насыщается её силой. В ладонях растапливаю песочные часы её талии и время замирает в самом деле. Она смотрит – но не отстранённо, как это было когда-то. Не пьяно. Не ядовито, но отравляюще. Она смотрит – подсаживая на иглу со своим именем.
Луна.
Просыпаюсь первым. Гляжу на теплящееся под боком создание, что переворачивается с бока на бок и обхватывает меня за руку. Глажу бесконечные волосы, контрастом лежащие вдоль белых наволочек. Луна открывает глаза и по-доброму улыбается.
– Привет, – здоровается она.
Так просто.
– Привет, – говорю я.
Девочка засматривается на рисунок в области ключиц. Вдоль костей пара львов со знаком восхода солнца и иероглифом, обозначающим «небо».
– Что значит эта? – спрашивает Луна и очерчивает пальцем контур кошачьих.
Повествую известную мне мифологию и объясняю символизм обозначенных тварей и фигур. Обводит иероглиф, напирает на грудь и взбирается поверх, бёдрами сжимает бёдра и вырисовывает следующие рисунки.
– Продолжай, – велит девочка.
По левой груди выбиты цитирующие основание храма Солнца клинописные таблички, по правой – очередные иероглифы. Под рёбрами удерживаются подобие быка и создание, восседающее на троне, с соколиной головой. А по солнечному сплетению, какая бы гнусавая и насмешливая игра слов не получалась, вбито графическое, заключённое в выцветший от лет диск, солнце.
Самый крупный рисунок – на спине – любознательной знаком. В первую ночь объятиями её накрыли распахнутые орлиные крылья.
– Я тоже хочу украсить своё тело подобным, – признаётся Луна и на уговоры, что её тело без того прекрасно, не поддаётся: – Но оно остаётся моим: желаю!
Единственный рисунок, который бы подошёл ей – оплетающий стан змея. Подруга к подруге. Потому что её скользящий при лунном свете силуэт выбросить из головы не получается…
– Мне удалось утолить твой голод к новым знаниям? – вопрошаю следом.
– И не только к знаниям, – лукаво бросает Луна и сцепляет руку на горле.
– Осторожно, – предупреждаю молодую жену об использованном жесте, – ненароком можно овдоветь.
– Не мне говорить об удовольствии от обладания и как это сводит с ума, – говорит она. – Но я могу… – сильней сжимает руку: под пальцами пульсируют жилы, – делать так. И ощущать, что ты принадлежишь мне.
– Верно, Богиня Солнца, – соглашаюсь я, предвидя грядущие войны. – В пантеоне жаловать не будут: за жадность.
– Тебя же терпят, – язвит девочка. – Кто посмеет тронуть молодую жену из клана Солнца? Кому из паразитов ты отломаешь хотя бы взгляд?
Ощущает под рукой нервное глотание, видит дрогнувшие скулы (отчего ведёт по ним пальцами), сталкивается с полным ревностью взглядом.
– Не зли, – говорю я – спокойно, но увесисто, а девочка, запрокинув голову, смеётся. Она ожидала.
Нет. Она ждала. Змея, истинно.
Она…
Склоняется к лицу и, приласкав волосами, выдыхает в губы. Молю о поцелуе, которым девочка не насыщается. Улыбается – змееподобно – и отстраняется – вовсе. Распахивает не до конца задёрнутый балдахин, поправляет сплясавшие на плечи лямки от пеньюара и бедром прижигает трюмо, возле которого смотрится в зеркало и руками прочёсывает густые черничные волосы.
– Можешь подать завтрак, – равнодушно бросает Луна.
– Могу? – подхватываю.
– Мне нужно одеться.
– Меня устраивает это платье.
– Его отсутствие устраивало бы тебя больше, но всё же предпочту сменить наряд.
Девочка покидает спальню, а словно бы голову. Трезвые мысли отходят, накатывает безумство. Не позволю ныне пренебрегать стенами этой комнаты и баловать присутствием иные. Затащу антилопу на своё дерево.
Луна спускается на завтрак. Та Луна, какой я знал её все дни до этого: тишайшая, улыбчивая, любознательная, покладистая. Её прыгающий нрав тешил женское самолюбие, уподобляя мужское самолюбие примитивному рвению. То была игра. Не думалось мне, что за скромным лицом столько буйства и красов.
Велю подойти и, взяв за талию, усаживаю поверх обеденного стола.
– Как это понимать? – спрашивает Луна.
Вызволяю уготовленные инструменты: чернила и иглы.
– Выбирай место, – говорю я.
И девочка прижимается пальчиками к области между двумя наливными дольками груди.
– Уверена?
– Ты там. Уверена.
И девочка расстегивает верхние пуговицы жёлтого платья.
Её красота смеет принадлежат лишь мне, как этим не упиваться?
Укалываю впервой: брови хмурятся, по лбу ползёт морщинка. Приказываю терпеть и ставлю вторую точку, после чего наполняю её чернилами.
– В порядке? – уточняю перед третьим уколом. – Сильно больно?
– Боль от любимых женщины готовы терпеть до безумия долго, – улыбается Луна.
Улыбаюсь в ответ и продолжаю. Её правда.
По окончании процедуры на девочке является из-под вырисованной линии горизонта рассветное солнце. Или закатное? Припухлая краснота не сползает ещё несколько дней…
А затем мы вязнем в лабиринте. Выказав желание отведать гранатов — спелых, блестящих на солнце – уносимся в сад. Я смотрю на Луну, что тянется за дальним, лопнувшим от своего сока и обилия ягод внутри, плодом, срывает его и радушно показывает мне. Однако на протянутую руку утаивает гранат за спиной; игривая улыбка колесит сияющее личико.
Спустя недели наших похождений за гранатом на лужайке вырисовываются силуэты некогда восседавших тел. Дерево остаётся целым; сколько плодов было собрано взаправду?
Я целую плечо спущенного платья, а она поправляет юбку на бёдрах. Сложно представить, чтобы кто-то ещё смел наблюдать за её очаровательными движениями; чтобы кто-то ещё взирал на линии выточенного тела и прижимался губами к мягкой коже на ключицах. Я ревновал, подстрекая самого себя мыслями, и удивлялся глупости незнакомого (каюсь, позабытого) чувства.
Луна хватает брошенный подле нас гранат и надавливает на уже давшую трещину кожуру. Сок бежит по пальцам — алый, кислый; и я слизываю его. Девочка направляет зёрна в рот.
Не удержавшись, очередная печать вливается в её сладкие губы.
– О, бог мой, – то ли обращением, то ли воззванием смеётся Луна, – тебя не остановить?
И я признаюсь, что так сложилось: мне нравилась моя жена.
– Хорошая, наверное, женщина, – забавляется Луна и прикусывает налитые кровью губы.
Девушка
Гелиос отъезжает по рабочим делам. Вместе с ним отъезжает и хорошая погода. Я восседаю на промятом пятаке лужайки, как вдруг резиденцию Солнца обтачивают тучи и поспешно начавшийся дождь. Непривычные и давно невиданные капли отбивают незримую/неслыханную мелодию; я уношусь – под стрекотания и грохот в небе – в дом. Приходит ливень. Приходит гроза.
Вспоминаю деревню нефтяников, земли которой иссохли и молили о влаге, но боги – ложные – просьбы эти не слышали, а потому осадки не посылали.
В тоске тело моё приземляется на кресло супруга. Я взираю на расписной потолок кабинета и гостиной и – не без духоты душевной – устремляюсь к спальням. Самым лучшим будет проспать сколько-то дней, дабы Гелиос оказался дома как можно раньше, однако ночью меня решает разбудить звон битого стекла. Пугаюсь я или удивляюсь?
Завалившийся на плечи мужской халат спасает от вмиг загулявшего по дому сквозняка. Я спускаюсь на кухню: тяжёлая ветвь, некогда улыбающаяся подле крыльца дома и качелей, лежит на столе для готовки; вокруг неё россыпь из остатков окна. Сумасшедший заливистый ветер подбрасывает занавески и скидывает в кабинете что-то из оставленных бумаг. Не рвусь поднимать их – рвусь закрыть пустующую раму. Выталкиваю мокрую (и от того ставшую в тысячу раз тяжелей) ветвь и случайно колю пальцы об осколки, следом стряхиваю их в позабытую у раковины миску и лужу забрасываю тряпками из обслуживающего шкафчика. Замечаю распахнутую гаражную дверь. Косой дождь окропляет инструменты и рабочее место Гумбельта и ещё один автомобиль с откидным – и по воле случая откинутым – верхом. Отчего слуга пренебрёг правилами и по обыкновению не закрыл гараж?
Как же не хочется выходить…Право, ничего не предвещало непогоды и разгула в небе. Взираю на презрительную и презирающую свору туч, и те раскалываются пополам стремительно несущейся молнией. Грохот опоясывает территорию дома Солнца и все пустыри близ.
Бегу до гаража. Давно позабытый страх велит ощетиниться и спрятаться под крышей. Босые ноги – грязные, с налипшим на щиколотках песком – хлюпают по воде; неровности пола блюдцами набирают ревущий дождь. Проклятая дверь опускается намеренно неспешно. Небо продолжает издыхать, и вдруг ещё большим отчаянием набираюсь я.
Всё ли хорошо с
