Одна из ступеней выдаёт хруст, и я немедля роняю взгляд в пол. И в этот же миг сталкиваюсь с Гелиосом, который поднимается на второй этаж.
Едва припав к его рубахе, повержено отстраняюсь и прячу руки за спину. Гелиос раскусывает волнение (в ту же секунду) и интересуется самочувствием. О, мне так не терпелось рассказать о тягучем и приятном пробуждении, о никогда невиданном утре, о чудесном пении птиц (он то знает) и привлекательном аромате выпечки, о солнце и Солнце. Мне хотелось взвалить слова благодарности.
Но всё рухнуло от скотского взгляда незнакомца из сада.
– Что случилось, Луна? Ты испугалась? – спрашивает Гелиос.
Вместо ответа с несколько раз встречается с моим затылком; я оборачиваюсь на портреты и оставленный коридор, который горячими следами ведёт в стыдливую комнату.
– Луна, солнце моё, – обращается мужчина, и слова эти привлекают внимание как нельзя лучше. Руки припаиваются к щекам, и румянец оказывается покрыт ладонями. – Что тебя напугало?
Так мы и замираем. Так он и успокаивает.
И я признаюсь, что видела за окном человека (подробности, разумеется, утаивая).
– Это садовник, – объясняет Гелиос и отпускает. – Прости за вольность.
Я киваю. Лишь только потому, что за вольность рукотерапию не считаю; да и ничего приятней тёплых пальцев на коже по утру ещё не придумали.
– Значит, – заключаю я сколько-то мгновений спустя, – садовник. Тот, что Патрик...?
– Да, – быстро соглашается мужчина и разворачивается на носках. – Пройдём на кухню. Если и есть успокоительное лучше чая — ни богам, ни людям оно неизвестно.
И, пока я пытаюсь привыкнуть к древесному вкусу напитка, Гелиос обращается к книге. По правде говоря, большую часть времени он будет обращаться к книгам – вечным сообщникам и молчаливым, однако одаривающими истинами, собеседникам.
Я разжёвываю тянущуюся вафлю. И из благих намерений вопрошаю:
– А ты завтракал?
– А тебя это в самом деле беспокоит? – отвечает едкий взгляд.
То звучит как укол.
Мне не следует открывать рот без надобности, а любое проявление положительного будет расцениваться как попытка умаслить моего спасителя. Я не могу искренне благодарить его, ибо искренность на свете перевелась, оставив рыночные устои и мерзость характеров.
Мужчина показательно раскрывает книгу и возвращается к чтению. Тогда я понимаю, что нарушила многолетний порядок дома. И Гелиос понимает то, отчего спустя секунды невидимо для моих глаз (как он думает) смеётся. Затянувшийся по времени завтрак нарушает зашедшая в дом обслуга. Каждый отсчитывается о проделанной работе.
И только одно лицо считает допустимым поздороваться со мной отдельно. Нерадивый садовник склоняется близ стола и о чём-то лебезит. Мимо пролетают разрозненные слова: «богиня Солнца», «женщина в доме» и прочий неуместный стыд, а потому Гелиос швыряет прохладный взгляд. Книга в его руках хрустит, я же, позабыв от растерянности и волнения всё на свете, прячу глаза в опустевшей чайной кружке. Садовник откланивается, извиняясь за беспокойство. Через кухонную дверь выходит потертый комбинезон и грязная – с отметинами зелени и песка – кепка. Я разглядываю удаляющегося со спины.
Дверь хлопает, и книгой по столу хлопает Гелиос.
– Что это было, Луна?
– Ничего.
И мужчина повторяет каждое слово по отдельности, а я повторяю с иной формулировкой:
– Не знаю! Ничего!
– Первый день, – зудит голос, – первый день в доме, а ты уже пытаешься держать меня за дурака?
– Что? О! Нет, нет!
– Я бы спросил: «Это твоя благодарность?», но в благодарности не нуждаюсь, ибо в какой-то степени считаю, что подобно Хозяину Монастыря выкрал твою свободу.
Хочу объясниться, но перебить не осмеливаюсь.
– Я не прошу благодарности, Луна. Но уважение…Это единственное условие. Уважай порядок. Уважай клан Солнца. Уважай хозяина дома Солнца. С тебя требуется только проклятое…
– Я уважаю тебя, Гелиос, и… – начинаю лепетать, но отчего-то путаюсь в словах и мыслях. – И благодарна за то, что нахожусь здесь…
– Отчего же называешь «дом» чужеродным «здесь»?
– Прости?
– В чём причина твоего беспокойства, Луна? – вопрошает мужчина, но с ответом я не спешу. – Если случилось нечто, о чём я должен беспокоиться, будь добра сообщить об этом как можно раньше.
Отмалчиваюсь и потому мужчина, равнодушно пожав плечами, покидает кухню. Отбиваю пальцами по пустой кружке; вдруг поднимаюсь и следую по пятам. Гелиос зовёт меня тенью и останавливается. Я замираю подле и ловлю подозревающий в чём-то взгляд.
– Ты можешь заниматься своими делами, – говорит он.
– Я занимаюсь.
И мужчина вздыхает что есть сил.
По правде, я пытаюсь приноровиться к движениям в доме; пытаюсь уловить идущие время и возможности, дела и развлечения, компанейскую жизнь и наличие постоянного собеседника.
– Что же это за дело, Луна? – парирует обозначенный. – Слежка? Догонялки?
Он разворачивается и бредёт дальше по коридору. Я шмыгаю по пятам и отвечаю:
– О, ведь ты тоже этим занимаешься! Не так откровенно. Я изучаю тебя. Всего-то! Понимаю и приглядываюсь.
– Как будто это что-то изменит.
– Наши с тобой отношения, конечно. Взаимоотношения, – поправляюсь я.
– Ни о каких взаимоотношениях речи быть не может, пока не научишься отвечать на мои вопросы. И делать то честно.
– Ты приказываешь! – с досадой восклицаю я.
– Ты вынуждаешь.
– Вынуждаю напирать с расспросами?
Готов завопить, вижу по взгляду.
– Вынуждаешь заботиться о тебе.
У кабинетного стола Гелиос останавливается – врезаюсь, прошу прощения и отступаю.
– Солнце моё, – протягивает мужчина, – мы переспали, такое случается. Забудь. Оставь это. Ни ты мне ничего не должна, ни я тебе. Всё в порядке.
– Разумеется, – в секунду соглашаюсь я и ложь эта даётся всего тяжелей.
Спаситель
По первости она преследует меня. Приглядывается, присматривается. Затем избегает. Думает, я не замечаю того?
В голове селится паршивая мысль, несколько: напрасно я вмешался в её перебранку с Хозяином Монастыря, напрасно один плен заменил другим. В монастырских стенах у неё была – вопреки монастырским правилам – некоторая свобода. Свобода выбора. Она каким-то образом заслужила право голоса и слова, речи её дурманили Яна и в итоге бы девочка смогла встать рядом с ним. Ощущаю это. Предчувствую.
Однако я вмешался и забрал её в прокоптившийся веками особняк – без людей и бесед, без компании и общения. Без перспективы. Слуги были выучены пропадать к обеду, прибывающие гости – редки. Что я мог дать девочке, которая едва перешагнула порог юности?
Следовало оставить её в Монастыре. Поговорить с Яном, упомянуть, что мне видна его симпатия, предостеречь от бед.
Что угодно, но не перетягивать дела на себя; не влезать в очередную главу жизни Хозяина Монастыря, не вестись на очередную (хоть и редчайшую) обаятельность очередной монастырской кошки. Доживать век спокойно и не знать бед. Не воображать, что клан Солнца ещё на что-то способен. Не способен. Клана нет. Просто не воображать.
– Сколько ей? – спросил я.
– Отхожено девятнадцать лет и зим, – ответил Ян и протянул бокал.
Я принял медовое питьё и усмехнулся.
– Как же, ага. Я серьёзно. Ты надоел со своими…
– Ей девятнадцать, правда.
Последние мои визиты Монастыря оканчивались руганью с его обладателем. Тот предлагал едва распустившиеся цветы, аргументируя это незатуманенным взглядом на мир и вещи, открытостью сознания и откровенной чистотой.
– Дети меня не интересуют, Ян. Запомни это и оставь на более…изощрённую публику.
– Ты ханжа.
– Что очевидно.
Я выпил и добавил:
– Сам ты в койке малолеток не терпишь.
– Мне хватило одной.
– Что ты сказал?
Тварь.
Девушка
Я остерегаюсь его. Мне неясны мысли и помыслы, мне неясно чужое лицо и чужой быт. Наблюдаю за Гелиосом со стороны: он сидит в кресле гостиной и небрежно перелистывает страницы книг. Впервой отмечаю в нём небрежность. И следом беспокойство: глаза не читают. Они перебегают со строк, но не фокусируются, не ловят истины, не внимают слогу.
– Ты не читаешь, – говорю я.
Мужчина закрывает книгу. Ничего не говоря. Ничего не отвечая.
Не смотрит. Но и больше не притворяется. К чему это?
– Я могу помочь твоим мыслям, Гелиос?
Спрашиваю осторожно. И сама не понимаю, для чего спрашиваю. Разве могу…?
Спаситель
Ты и так заполнила их все, Луна. Зачем я в очередной раз ввязался в монастырские игры? Для чего согласился принять в покрытом пылью доме чужака?
Смотрю на девочку. Она ждала этого. Она красивая. Она умная. Ужасное и ужасающее сочетание для молодой. И ещё больше ужаса добавляет факт супружества, приправленного фикцией.
– Я не понимаю тебя, – говорит Луна.
– Объяснись.
Щурится, хмурится.
– Не понимаю, – повторяет. – Смотришь так, словно я должна что-то понять, но я не понимаю. Смотришь так, словно мы говорили и теперь ты ждёшь ответа. Тяжело беседовать с человеком, который не принимает участие в беседе.
– Замолчи, Луна, и пей свой чай.
Я поднялся: хотел уйти. Поднялась и девочка. Освирепевшая в секунду. Она не проглотила сказанное ей. По-хозяйски сложила руки на груди и велела извиниться.
– Не понял…
– А вот это понять легко, – отрезала Луна. – Не груби мне. Статус супруга не даёт тебе права затыкать меня. Ничего и никому не даёт такого права, ясно?
Я подошёл. Медленно. Показательно. Девочка даже не попятилась. По глазам видно: опешила, испугалась. Но не дрогнула, не отступила, не сдалась. Я засмотрелся в её предательски голубые глаза, вспоминая родственников, и сказал:
– Прости, Луна. Твоя правда.
– Извинения приняты, – немедля отчеканила девочка и расслабилась, опустила руки.
– Старикам ворчание задаёт настроение.
– Не так уж ты и стар. Больше говоришь об этом.
– Седая голова говорит об ином.
– Может седа она от переживаний? О чём-то же ты вечно думаешь.
Захотелось прихватить умное личико и проклятиями отправить прочь.
– Доброй ночи, жена.
И я ушёл сам.
Девушка
Избегаю – как бы глупо и пространно то не казалось – хозяина дома: перестаю существовать для него, укрываюсь в спальне, пропускаю полуденный чай. В особенности чай – с пугающими ароматами и взглядами; однако Гелиос не перестает каждый день заваривать по две чашки. Спускаюсь, зная, что он закрылся в кабинете, и наблюдаю остывший напиток.
И долго это будет продолжаться, Луна?
Проходит день. Два. Три. Четвертый.
Глупо укрываться от хищника в его берлоге. Всё, что в твоих силах – попытаться найти общий язык. Не корми зверя с рук, не пытайся приласкать – то не потребно; но покажи доброе намерение и заверь в безопасности. А не прячься по углам и скрывайся от встреч.
– И долго это будет продолжаться, Луна? – спрашивает Гелиос.
В лоб.
Подловив на кухне.
– О чём ты? – изворачиваюсь я.
– Долго ты ещё собираешься избегать меня?
Чертыхнувшись, откладываю остывший чай и признаюсь, что боюсь беспокоить Гелиоса понапрасну и сбивать привычный темп жизни и былые порядки своим присутствием и незнанием.
– Но ты уже здесь, – спорит мужчина. – И не можешь делать вид, что это не так. Конечно, можешь…но какой в том толк? Что это меняет?
Хищник заходит с гостиной и мягкой поступью бредёт к обеденному столу. Не садится за него, садится на него. И, облокачиваясь о собственное колено, ловит мой бегающий взгляд.
– Скажу сразу, что тем ты только делаешь хуже, подрывая доверие. Я не вижу жены и начинаю думать всякое.
Гелиос говорит то предельно серьёзно. Как вдруг улыбается. И я улыбаюсь в ответ:
– Желаешь моей компании, бог Солнца, так и скажи. Луна направит на тебя свой милостивый свет.
– Вот как.
– Мы можем поговорить.
– Удивительно, Луна.
Компанию разряжает толстый силуэт Амброзии, явившейся с продуктовой корзиной. Гелиос отвлекается от беспрерывного прожигания взглядом и обращается к служанке по имени, говорит:
– Молодая супруга желает к чаю десерта. Приготовь что-нибудь, Амброзия.
– Непременно, господин, – отвечает женщина и раскладывает овощи, после чего обращает свой взор на меня и интересуется. – У госпожи есть особые пожелания?
Бегло смотрю на Гелиоса. Он молчит. Молчу и я. Проверяет, играет, задирает. Что ещё он мог делать от скуки?
– Подай излюбленный хозяином дома десерт; желаю, чтобы нам обоим было приятно.
Амброзия медлит, однако говорит:
– Непременно, госпожа.
И уходит.
– А ты умеешь выкручиваться, – улыбается Гелиос.
– С таким супругом – единственно необходимое качество.
– Ага, прекрасно, только советую впредь не смотреть так.
Как?
Как я, чёрт возьми, посмотрела?
– Да-да, так, – подытоживает мужчина.
– В советах женщины клана Солнца не нуждаются, – парирую я. – И уж тем более в том, как смотреть. Мой взгляд – вся я.
– Мне видны войны и шторма, Луна. Угомонись.
– А из уст бога Солнца только и слышны слетающие наказы. Для чего? Зачем ты командуешь?
Гелиос подходит. Замирает напротив и, поймав дыхание, выдаёт:
– Ты до ужаса этим взглядом и этой интонацией напоминаешь мне Джуну.
– Твою возлюбленную? – предполагаю я.
Бровь дрожит, уголки губ поднимаются.
– Старшую из сестёр в клане Солнца.
Значит, старшую…а сколько было сестёр и сколько братьев? где они сейчас? рассыпаны по свету и несут правды лжебогов, обращаясь в лжерелигию?
– Она также красива и умна? – протягиваю я.
– Также нахальна, даровита и ядовита. Что почти одно и то же.
– О.
– Джуна – иллюстрация стандартной стервы.
– Сочту за комплимент.
И я откланиваюсь. Напоследок говорю:
– С ней бы твоя супруга нашла общий язык.
Вдруг Гелиос меняется в лице: теряет взгляд, роняет его, топчет; размышляет и мешкает, о чём-то вспоминает. Отходит сам. До утра следующего дня мы расстаёмся.
Решаю вынести своё тело к завтраку, но так долго борюсь с одеялом, что побеждаю его только к окончанию приёма пищи. Гелиос – вижу с лестницы – отставляет порцию заваренного чая: глядит на него отрешённо и вздыхает. Как вдруг поднимает и выплёскивает; травы рассыпаются по раковине.
– Я бы выпила, – говорю следом и захожу на кухню.
– Луна решила одарить своим милостивым светом? – язвит Гелиос.
Ловлю посторонний аромат и принюхиваюсь. От мужского, обратившегося ко мне, лица разит чем-то сладким.
– Что это? – спрашиваю я, а Гелиос причмокивает и в зубах показательно сцепляет конфету.
– Карамель, – говорит он. – Хочешь попробовать?
– Хочу.
Выуживает конфету из своего рта и закладывает её мне в рот. Неожиданно. Но я обсасываю палец, а сладость расплывается по языку. Гелиос – неужели сердце его можно растопить? – едва заметно улыбается. Третья улыбка за вторые сутки, с ума сойти…
– Это приготовила Амброзия?
– Конфеты делаю сам.
– Как?
Рассказывает: обжаривает сахар с водой и полученную субстанцию заливает в формы.
– А я смогу?
– Кухня в твоём распоряжении, – отвечает мужчина и отдаёт себя всецело рабочим делам.
Я же нахожу компанию Амброзии и вместе с тем друга для бесед, узнаю любимые хозяином дома блюда и жизнь немолодой прислуги. Она обучает меня на кухне, а я внимаю накопленные опытом истории.
Доступность еды смущает и настораживает, но к ней быстро привыкаешь: привыкаешь спускаться за картофелем, укутанным подвальным холодом, привыкаешь набирать овощи из крупных корзин при входе и обдавать те водой, привыкаешь срывать душистые соцветия с подглядывающих через окно ветвей.
– Ты можешь сбежать, Луна, – предложил Гелиос за первым совместным ужином, которые мы приготовили рука об руку с Амброзией, но ничего не сказали хозяину дома.
Едва припав к его рубахе, повержено отстраняюсь и прячу руки за спину. Гелиос раскусывает волнение (в ту же секунду) и интересуется самочувствием. О, мне так не терпелось рассказать о тягучем и приятном пробуждении, о никогда невиданном утре, о чудесном пении птиц (он то знает) и привлекательном аромате выпечки, о солнце и Солнце. Мне хотелось взвалить слова благодарности.
Но всё рухнуло от скотского взгляда незнакомца из сада.
– Что случилось, Луна? Ты испугалась? – спрашивает Гелиос.
Вместо ответа с несколько раз встречается с моим затылком; я оборачиваюсь на портреты и оставленный коридор, который горячими следами ведёт в стыдливую комнату.
– Луна, солнце моё, – обращается мужчина, и слова эти привлекают внимание как нельзя лучше. Руки припаиваются к щекам, и румянец оказывается покрыт ладонями. – Что тебя напугало?
Так мы и замираем. Так он и успокаивает.
И я признаюсь, что видела за окном человека (подробности, разумеется, утаивая).
– Это садовник, – объясняет Гелиос и отпускает. – Прости за вольность.
Я киваю. Лишь только потому, что за вольность рукотерапию не считаю; да и ничего приятней тёплых пальцев на коже по утру ещё не придумали.
– Значит, – заключаю я сколько-то мгновений спустя, – садовник. Тот, что Патрик...?
– Да, – быстро соглашается мужчина и разворачивается на носках. – Пройдём на кухню. Если и есть успокоительное лучше чая — ни богам, ни людям оно неизвестно.
И, пока я пытаюсь привыкнуть к древесному вкусу напитка, Гелиос обращается к книге. По правде говоря, большую часть времени он будет обращаться к книгам – вечным сообщникам и молчаливым, однако одаривающими истинами, собеседникам.
Я разжёвываю тянущуюся вафлю. И из благих намерений вопрошаю:
– А ты завтракал?
– А тебя это в самом деле беспокоит? – отвечает едкий взгляд.
То звучит как укол.
Мне не следует открывать рот без надобности, а любое проявление положительного будет расцениваться как попытка умаслить моего спасителя. Я не могу искренне благодарить его, ибо искренность на свете перевелась, оставив рыночные устои и мерзость характеров.
Мужчина показательно раскрывает книгу и возвращается к чтению. Тогда я понимаю, что нарушила многолетний порядок дома. И Гелиос понимает то, отчего спустя секунды невидимо для моих глаз (как он думает) смеётся. Затянувшийся по времени завтрак нарушает зашедшая в дом обслуга. Каждый отсчитывается о проделанной работе.
И только одно лицо считает допустимым поздороваться со мной отдельно. Нерадивый садовник склоняется близ стола и о чём-то лебезит. Мимо пролетают разрозненные слова: «богиня Солнца», «женщина в доме» и прочий неуместный стыд, а потому Гелиос швыряет прохладный взгляд. Книга в его руках хрустит, я же, позабыв от растерянности и волнения всё на свете, прячу глаза в опустевшей чайной кружке. Садовник откланивается, извиняясь за беспокойство. Через кухонную дверь выходит потертый комбинезон и грязная – с отметинами зелени и песка – кепка. Я разглядываю удаляющегося со спины.
Дверь хлопает, и книгой по столу хлопает Гелиос.
– Что это было, Луна?
– Ничего.
И мужчина повторяет каждое слово по отдельности, а я повторяю с иной формулировкой:
– Не знаю! Ничего!
– Первый день, – зудит голос, – первый день в доме, а ты уже пытаешься держать меня за дурака?
– Что? О! Нет, нет!
– Я бы спросил: «Это твоя благодарность?», но в благодарности не нуждаюсь, ибо в какой-то степени считаю, что подобно Хозяину Монастыря выкрал твою свободу.
Хочу объясниться, но перебить не осмеливаюсь.
– Я не прошу благодарности, Луна. Но уважение…Это единственное условие. Уважай порядок. Уважай клан Солнца. Уважай хозяина дома Солнца. С тебя требуется только проклятое…
– Я уважаю тебя, Гелиос, и… – начинаю лепетать, но отчего-то путаюсь в словах и мыслях. – И благодарна за то, что нахожусь здесь…
– Отчего же называешь «дом» чужеродным «здесь»?
– Прости?
– В чём причина твоего беспокойства, Луна? – вопрошает мужчина, но с ответом я не спешу. – Если случилось нечто, о чём я должен беспокоиться, будь добра сообщить об этом как можно раньше.
Отмалчиваюсь и потому мужчина, равнодушно пожав плечами, покидает кухню. Отбиваю пальцами по пустой кружке; вдруг поднимаюсь и следую по пятам. Гелиос зовёт меня тенью и останавливается. Я замираю подле и ловлю подозревающий в чём-то взгляд.
– Ты можешь заниматься своими делами, – говорит он.
– Я занимаюсь.
И мужчина вздыхает что есть сил.
По правде, я пытаюсь приноровиться к движениям в доме; пытаюсь уловить идущие время и возможности, дела и развлечения, компанейскую жизнь и наличие постоянного собеседника.
– Что же это за дело, Луна? – парирует обозначенный. – Слежка? Догонялки?
Он разворачивается и бредёт дальше по коридору. Я шмыгаю по пятам и отвечаю:
– О, ведь ты тоже этим занимаешься! Не так откровенно. Я изучаю тебя. Всего-то! Понимаю и приглядываюсь.
– Как будто это что-то изменит.
– Наши с тобой отношения, конечно. Взаимоотношения, – поправляюсь я.
– Ни о каких взаимоотношениях речи быть не может, пока не научишься отвечать на мои вопросы. И делать то честно.
– Ты приказываешь! – с досадой восклицаю я.
– Ты вынуждаешь.
– Вынуждаю напирать с расспросами?
Готов завопить, вижу по взгляду.
– Вынуждаешь заботиться о тебе.
У кабинетного стола Гелиос останавливается – врезаюсь, прошу прощения и отступаю.
– Солнце моё, – протягивает мужчина, – мы переспали, такое случается. Забудь. Оставь это. Ни ты мне ничего не должна, ни я тебе. Всё в порядке.
– Разумеется, – в секунду соглашаюсь я и ложь эта даётся всего тяжелей.
Спаситель
По первости она преследует меня. Приглядывается, присматривается. Затем избегает. Думает, я не замечаю того?
В голове селится паршивая мысль, несколько: напрасно я вмешался в её перебранку с Хозяином Монастыря, напрасно один плен заменил другим. В монастырских стенах у неё была – вопреки монастырским правилам – некоторая свобода. Свобода выбора. Она каким-то образом заслужила право голоса и слова, речи её дурманили Яна и в итоге бы девочка смогла встать рядом с ним. Ощущаю это. Предчувствую.
Однако я вмешался и забрал её в прокоптившийся веками особняк – без людей и бесед, без компании и общения. Без перспективы. Слуги были выучены пропадать к обеду, прибывающие гости – редки. Что я мог дать девочке, которая едва перешагнула порог юности?
Следовало оставить её в Монастыре. Поговорить с Яном, упомянуть, что мне видна его симпатия, предостеречь от бед.
Что угодно, но не перетягивать дела на себя; не влезать в очередную главу жизни Хозяина Монастыря, не вестись на очередную (хоть и редчайшую) обаятельность очередной монастырской кошки. Доживать век спокойно и не знать бед. Не воображать, что клан Солнца ещё на что-то способен. Не способен. Клана нет. Просто не воображать.
– Сколько ей? – спросил я.
– Отхожено девятнадцать лет и зим, – ответил Ян и протянул бокал.
Я принял медовое питьё и усмехнулся.
– Как же, ага. Я серьёзно. Ты надоел со своими…
– Ей девятнадцать, правда.
Последние мои визиты Монастыря оканчивались руганью с его обладателем. Тот предлагал едва распустившиеся цветы, аргументируя это незатуманенным взглядом на мир и вещи, открытостью сознания и откровенной чистотой.
– Дети меня не интересуют, Ян. Запомни это и оставь на более…изощрённую публику.
– Ты ханжа.
– Что очевидно.
Я выпил и добавил:
– Сам ты в койке малолеток не терпишь.
– Мне хватило одной.
– Что ты сказал?
Тварь.
Девушка
Я остерегаюсь его. Мне неясны мысли и помыслы, мне неясно чужое лицо и чужой быт. Наблюдаю за Гелиосом со стороны: он сидит в кресле гостиной и небрежно перелистывает страницы книг. Впервой отмечаю в нём небрежность. И следом беспокойство: глаза не читают. Они перебегают со строк, но не фокусируются, не ловят истины, не внимают слогу.
– Ты не читаешь, – говорю я.
Мужчина закрывает книгу. Ничего не говоря. Ничего не отвечая.
Не смотрит. Но и больше не притворяется. К чему это?
– Я могу помочь твоим мыслям, Гелиос?
Спрашиваю осторожно. И сама не понимаю, для чего спрашиваю. Разве могу…?
Спаситель
Ты и так заполнила их все, Луна. Зачем я в очередной раз ввязался в монастырские игры? Для чего согласился принять в покрытом пылью доме чужака?
Смотрю на девочку. Она ждала этого. Она красивая. Она умная. Ужасное и ужасающее сочетание для молодой. И ещё больше ужаса добавляет факт супружества, приправленного фикцией.
– Я не понимаю тебя, – говорит Луна.
– Объяснись.
Щурится, хмурится.
– Не понимаю, – повторяет. – Смотришь так, словно я должна что-то понять, но я не понимаю. Смотришь так, словно мы говорили и теперь ты ждёшь ответа. Тяжело беседовать с человеком, который не принимает участие в беседе.
– Замолчи, Луна, и пей свой чай.
Я поднялся: хотел уйти. Поднялась и девочка. Освирепевшая в секунду. Она не проглотила сказанное ей. По-хозяйски сложила руки на груди и велела извиниться.
– Не понял…
– А вот это понять легко, – отрезала Луна. – Не груби мне. Статус супруга не даёт тебе права затыкать меня. Ничего и никому не даёт такого права, ясно?
Я подошёл. Медленно. Показательно. Девочка даже не попятилась. По глазам видно: опешила, испугалась. Но не дрогнула, не отступила, не сдалась. Я засмотрелся в её предательски голубые глаза, вспоминая родственников, и сказал:
– Прости, Луна. Твоя правда.
– Извинения приняты, – немедля отчеканила девочка и расслабилась, опустила руки.
– Старикам ворчание задаёт настроение.
– Не так уж ты и стар. Больше говоришь об этом.
– Седая голова говорит об ином.
– Может седа она от переживаний? О чём-то же ты вечно думаешь.
Захотелось прихватить умное личико и проклятиями отправить прочь.
– Доброй ночи, жена.
И я ушёл сам.
Девушка
Избегаю – как бы глупо и пространно то не казалось – хозяина дома: перестаю существовать для него, укрываюсь в спальне, пропускаю полуденный чай. В особенности чай – с пугающими ароматами и взглядами; однако Гелиос не перестает каждый день заваривать по две чашки. Спускаюсь, зная, что он закрылся в кабинете, и наблюдаю остывший напиток.
И долго это будет продолжаться, Луна?
Проходит день. Два. Три. Четвертый.
Глупо укрываться от хищника в его берлоге. Всё, что в твоих силах – попытаться найти общий язык. Не корми зверя с рук, не пытайся приласкать – то не потребно; но покажи доброе намерение и заверь в безопасности. А не прячься по углам и скрывайся от встреч.
– И долго это будет продолжаться, Луна? – спрашивает Гелиос.
В лоб.
Подловив на кухне.
– О чём ты? – изворачиваюсь я.
– Долго ты ещё собираешься избегать меня?
Чертыхнувшись, откладываю остывший чай и признаюсь, что боюсь беспокоить Гелиоса понапрасну и сбивать привычный темп жизни и былые порядки своим присутствием и незнанием.
– Но ты уже здесь, – спорит мужчина. – И не можешь делать вид, что это не так. Конечно, можешь…но какой в том толк? Что это меняет?
Хищник заходит с гостиной и мягкой поступью бредёт к обеденному столу. Не садится за него, садится на него. И, облокачиваясь о собственное колено, ловит мой бегающий взгляд.
– Скажу сразу, что тем ты только делаешь хуже, подрывая доверие. Я не вижу жены и начинаю думать всякое.
Гелиос говорит то предельно серьёзно. Как вдруг улыбается. И я улыбаюсь в ответ:
– Желаешь моей компании, бог Солнца, так и скажи. Луна направит на тебя свой милостивый свет.
– Вот как.
– Мы можем поговорить.
– Удивительно, Луна.
Компанию разряжает толстый силуэт Амброзии, явившейся с продуктовой корзиной. Гелиос отвлекается от беспрерывного прожигания взглядом и обращается к служанке по имени, говорит:
– Молодая супруга желает к чаю десерта. Приготовь что-нибудь, Амброзия.
– Непременно, господин, – отвечает женщина и раскладывает овощи, после чего обращает свой взор на меня и интересуется. – У госпожи есть особые пожелания?
Бегло смотрю на Гелиоса. Он молчит. Молчу и я. Проверяет, играет, задирает. Что ещё он мог делать от скуки?
– Подай излюбленный хозяином дома десерт; желаю, чтобы нам обоим было приятно.
Амброзия медлит, однако говорит:
– Непременно, госпожа.
И уходит.
– А ты умеешь выкручиваться, – улыбается Гелиос.
– С таким супругом – единственно необходимое качество.
– Ага, прекрасно, только советую впредь не смотреть так.
Как?
Как я, чёрт возьми, посмотрела?
– Да-да, так, – подытоживает мужчина.
– В советах женщины клана Солнца не нуждаются, – парирую я. – И уж тем более в том, как смотреть. Мой взгляд – вся я.
– Мне видны войны и шторма, Луна. Угомонись.
– А из уст бога Солнца только и слышны слетающие наказы. Для чего? Зачем ты командуешь?
Гелиос подходит. Замирает напротив и, поймав дыхание, выдаёт:
– Ты до ужаса этим взглядом и этой интонацией напоминаешь мне Джуну.
– Твою возлюбленную? – предполагаю я.
Бровь дрожит, уголки губ поднимаются.
– Старшую из сестёр в клане Солнца.
Значит, старшую…а сколько было сестёр и сколько братьев? где они сейчас? рассыпаны по свету и несут правды лжебогов, обращаясь в лжерелигию?
– Она также красива и умна? – протягиваю я.
– Также нахальна, даровита и ядовита. Что почти одно и то же.
– О.
– Джуна – иллюстрация стандартной стервы.
– Сочту за комплимент.
И я откланиваюсь. Напоследок говорю:
– С ней бы твоя супруга нашла общий язык.
Вдруг Гелиос меняется в лице: теряет взгляд, роняет его, топчет; размышляет и мешкает, о чём-то вспоминает. Отходит сам. До утра следующего дня мы расстаёмся.
Решаю вынести своё тело к завтраку, но так долго борюсь с одеялом, что побеждаю его только к окончанию приёма пищи. Гелиос – вижу с лестницы – отставляет порцию заваренного чая: глядит на него отрешённо и вздыхает. Как вдруг поднимает и выплёскивает; травы рассыпаются по раковине.
– Я бы выпила, – говорю следом и захожу на кухню.
– Луна решила одарить своим милостивым светом? – язвит Гелиос.
Ловлю посторонний аромат и принюхиваюсь. От мужского, обратившегося ко мне, лица разит чем-то сладким.
– Что это? – спрашиваю я, а Гелиос причмокивает и в зубах показательно сцепляет конфету.
– Карамель, – говорит он. – Хочешь попробовать?
– Хочу.
Выуживает конфету из своего рта и закладывает её мне в рот. Неожиданно. Но я обсасываю палец, а сладость расплывается по языку. Гелиос – неужели сердце его можно растопить? – едва заметно улыбается. Третья улыбка за вторые сутки, с ума сойти…
– Это приготовила Амброзия?
– Конфеты делаю сам.
– Как?
Рассказывает: обжаривает сахар с водой и полученную субстанцию заливает в формы.
– А я смогу?
– Кухня в твоём распоряжении, – отвечает мужчина и отдаёт себя всецело рабочим делам.
Я же нахожу компанию Амброзии и вместе с тем друга для бесед, узнаю любимые хозяином дома блюда и жизнь немолодой прислуги. Она обучает меня на кухне, а я внимаю накопленные опытом истории.
Доступность еды смущает и настораживает, но к ней быстро привыкаешь: привыкаешь спускаться за картофелем, укутанным подвальным холодом, привыкаешь набирать овощи из крупных корзин при входе и обдавать те водой, привыкаешь срывать душистые соцветия с подглядывающих через окно ветвей.
– Ты можешь сбежать, Луна, – предложил Гелиос за первым совместным ужином, которые мы приготовили рука об руку с Амброзией, но ничего не сказали хозяину дома.
