Дрожь отпустила её стремительно, лицо окаменело в ту же секунду; женщина поднялась и сорвала с убитого браслет, наспех сунув его в карман платья.
И вечер начинался с её платья. Как всегда. Бог Мира решил принять гостью, обольстительно поправляющую лямки струящегося наряда; пригладил обнажённую спину (дева едва не выдала себя, чертыхнувшись, но быстро переменила тему и обратилась к впечатляющему бару, что находился за покрытым пылью бильярдным столом).
– Любите поиграть? – звонко рассмеялась Луна и схватила кий, прогнулась над выцветшим зелёным полотном и толкнула шары. Не позволила засматриваться собою долго; поднялась и обратилась к Богу Мира. – А я вот не умею! Наверняка сделала сейчас какую-нибудь глупость.
И вновь смех. Натянутый, глупый, но эффектный и эффективный. Как и в целом её поведение – натянутое, глупое, эффектное и эффективное; представляю изгрызающую умное нутро тоску от осознания действий. И как – думается ныне Богу Мира – он смел углядеть в юной богине противника по делам в пантеоне? Сам Хозяин Монастыря, должно быть, полюбил её и пригрел подле себя за резвый нрав и громкий смех. Куда же делся старый муж?
Мужчина сыплет вульгарными речами и открывает бар, вызволяет запечатанную бутыль и несётся к бокалам.
– Пусто вам! – бросает Луна и скоро сокращает дистанцию меж собою и оппонентом, перехватывает бутыль и, позволив крышке вылететь, прикладывается к горлу.
Бог Мира – та ещё скотина – поражается дикости, дикостью же восхищается и причмокивает протянутую бутыль.
– А вы не теряете времени зря, – говорит мужчина.
– Потому решила приехать к вам сама, – улыбается богиня. – Надеюсь, вы не против.
Луна отступает и прижимается к столу, отбрасывает юбку и даёт мужскому взгляду упасть на голые ноги.
– Ваш визит – большая честь для меня, – пытается держать планку Бог Мира, но даётся то едва. Отпивает вновь и наступает. – Оказаться избранным самой богиней Солнца и Удовольствий. Искренне завидую вашему вкусу – вам покровительствуют лучшие.
– Желаю стать Богиней Мира!
Прихотливый тон сводит с ума; осекаясь, Луна спешит с оправданиями (намеренными):
– Ох, простите, это звучало безумно! Во мне говорит выпитое.
– Выпившим гласом глаголет истина.
– Вы так умны.
Луна хохочет, а мужчина подходит к ней и кладёт бутыль на бильярдный стол. В мыслях его мгновение спустя приложить на стол сумасбродную девицу. Бегающие девичьи глаза выдают имеющееся волнение; Луна ищет отступление и находит в накрытом тканью стеллаже.
– Что это? Какая-то коллекция?
Бог Мира, склоняясь в этот момент к богине с объятиями, проскальзывает и остаётся ни с чем.
– Да, она самая, – говорит он, поднимает бутыль и устало бредёт следом.
Луна стаскивает ткань – взгляду предстает упомянутая ранее коллекция ножей. Женщина поражается и липнет к стеклу, видит в том удачное стечение обстоятельств и выигрышную перспективу развития сюжета.
– Не может быть! Как много! Зачем вам столько?
– «Хочешь мира – готовься к войне», – липко отвечает забродившей цитатой мужчина и ставит бутыль. – Осторожней, богиня, вы можете уколоться.
Неужели догадывается?
– Не понимаю эти мужские пристрастия к оружию, – высокомерно бросает Луна и жмёт плечами. – У Хозяина Монастыря оно тоже есть. И что с того?
Бог Мира цепляется за сказанное ею. Какие ещё тайны способна выдать гостья? И для чего он обращался за помощью к бывшей подруге и помощнице Хозяина Монастыря Ману, если мог выведать милости Луны? Женщина выхватывает бутыль из мужских рук и обнимает горлышко губами, громко глотает и восклицает:
– Я поняла! Это заводит.
Мужчина вновь прожигается былым интересом.
– Да, опасность – она заводит. Чувство адреналина насыщает, переполняет. Я читала, что в такие моменты тело думает будто умирает, а потому выдаёт максимум ощущений. И потому требует последующей встряски: чтобы вновь ощутить себя живым через приближенность к смерти. Парадокс, правда? Вы чувствуете себя живым? Вас заводит опасность и вы уже подсели на эту иглу? Быть на грани – это так…
Оппонент её принимает сигнал и ступает совсем близко, берёт за локотки и склоняется к лицу. Растерянная теряет бутыль – та отнимается от рук и падает прямо в витрину.
Звон.
Скол.
Визг.
– Я такая неловкая! – вскрикивает женщина и растерянно собирает – пытается – осыпавшуюся вовнутрь стеллажа витрину, несколько раз перебегает на забрызганную вином рубаху Бога Мира, велит снимать её и вновь хватает бутылочные стёкла. – Мне так стыдно, простите! Мне кажется, я испортила момент.
Мужчина отмахивается, отворачивается и ругается себе под нос. Зря. Женщина же обхватывает рукоять ближайшего кинжала и, протащив его сквозь битое стекло, засаживает Богу Мира в горло. С того всё начинается.
И сейчас я наблюдаю за Луной, приглаживающей щёку, по которой успел ударить умирающий. Сквозь приоткрытую дверь комнаты, в которой я нахожусь, женщина видит зеркало. Приближается. Отделяет нас только бордовый полог. Луна отбрасывает его и взглядом встречает Бога Смерти: пугается, отдёргивается и позволяет ругнуться.
– Вы как всегда вовремя! – без осторожности бросает она, взирая на мою неподвижную фигуру в кресле.
– Смерть всегда является в положенный час.
Луна пятится и затем, словно бы оправдываясь, восклицает:
– Я не хотела всего этого, поверьте…
– Знаю, – перебиваю я, дабы усмирить молодой пыл. – Знаю, для чего вы это делаете. Без причины – для насыщения кровью или обуздания неконтролируемой власти и ярости – вы бы не прибегли к такому. Я знаю вас как человека.
– Значит, – подхватывает Луна, – понимаете, что оглашение произошедшего здесь в кругах пантеона приведёт к моей неминуемой гибели.
– Обижаете.
На то юная богиня улыбается. Так расслабленно, наивно, почти по-детски, и я проклинаю век, в котором она явила себя свету, ибо свет этот вынудил её пойти на подобные жертвы, а в ответ одарил исключительной скорбью и многочисленными утратами.
– Вы, получается, с самого начала выступления?
– Получается, – соглашаюсь я. – В первом ряду было свободно.
– На бис не вызывайте.
Досадная улыбка режет лицо. Луна в очередной раз поймала себя на мысли, отчего Хозяину Монастыря предпочла Бога Солнца. Первый поучал скупости мира и обнажал его уродства, второй же укрывал и защищал от них. Помню, как в один из вечеров на приёме у Бога Жизни, упомянутая троица едва не столкнулась. Хозяин Монастыря настигал, а Бог Солнца уводил; первый думал исключительно о себе, второй же – о спутнице. Первый закусил оливкой выпитый коктейль, второй раскусил очаровывающую его женщину и укусил подставленное ею плечо; Луна засмеялась и в ответ попыталась ухватить мужчину за ворот накрахмаленной рубахи – тот уловил милый жест и притянул счастливую в объятия. Каждый получил заслуженное: девочка оказалась справедлива, вынося своё решение. Бог Солнца был хмур и несчастен, а с появлением жены вспомнил о позабытых улыбках. Когда-то он был дерзок и груб, раскован и скандален, а потому нынешний его вид вызывал у иных гостей эмоциональный разлад. Проворный повеса остепенился и связал ускользающее на веку время с послушницей, что оказалась последней, к кому он прибыл в Монастырь.
Помнится, уже будучи в статусе «супруга» (а именно в первые месяцы ужимок и скромных речей в поместье, когда Луна избегала компаний или старалась услужить), Бог Солнца посмотрел на покладистую жену, поведал о спешно явившихся делах, загрузился в авто и помчал в сторону борделя. Хозяин Монастыря не оставил бы друга скучающим: непременно угостил напитками, сплетнями и послушницами. Но – резкое осознание – то могло ударить по репутации жены (особенно в глазах самого Хозяина Монастыря, ведь Гелиос желал неопытной девочке благ и вступился в её спор с Отцом только чтобы уберечь от грязи, в которой самостоятельно ступал с младых лет). Бог Солнца остановил машину, обдумал ситуацию, развернулся и поехал обратно в поместье. Молодость научила его, что голод пройдёт, а вот набранная в рот грязь ещё долго будет поскрипывать на зубах.
Помнится, однажды Бог Солнца сказал своей сестре Джуне (с которой у него были особые отношения): «Ты боишься не чувств, а их последствий. Найди же в себе силы перебороть приземистый страх, дабы вкусить высшее». Сам же этим советом воспользовался не скоро…
А я смотрю на его жену. Ныне – вдову, что без опеки супруга окунулась в людской смрад характеров, от которого он её выгораживал и покрывал. Хозяин Монастыря придерживался обратных взглядов: пускай провалится, покрепчает и выплывет. Замечу по скромному мнению, что проявлением истинных чувств была позиция Гелиоса. Просчёт заключался в том, что он утаил особу и жадно надкусывал, не позволяя (хоть раздумывая о том) младой видеть мир.
– Я ничего не чувствую, – исповедуется Луна.
– Лжёте. Себе, а потому и мне.
Женщина с досадой смотрит.
– Ничего не чувствовать, – говорю я, – вы будете позже. Сначала – всё и очень остро; когда отпустит – станет легче и это покажется вам лучшим чувство на свете. Не торопитесь. Будут ещё.
– Хочется верить.
– Мгновением ранее вы цитировали – не дословно, конечно – фрагмент из одной книги (про адреналин и реакцию мозга на получаемые импульсы), и не могу не прокомментировать, добавив свою мысль оттуда же. Ситуация с вами называется психическим онемением – как немеют конечности, так и способны нервные окончания; организм, понимая, что может не вынести болевого шока или эмоционального потрясения, обрубает эти самые контакты. Ваша позиция, Луна, есть защитный механизм, я понимаю. Ваше тело само желает оградить вас от внешних вмешательств и возможного стресса.
Женщина скалится и спрашивает отстранённо:
– Для чего это говорить?
Улыбаюсь ей:
– Когда пожалуют чувства, не бойтесь их. Чувства надобно чувствовать, а не подавлять.
– Какой дельный совет человеку, воткнувшему в горло другому кинжал.
Она противится знаниям и истинам; то естественно для молодых лет. Намерения и цели её поступков не оправдывают их нисколько, но юная богиня сыскала милости не только у двух граней упомянутого ранее треугольника. Решаю сменить тему беседы.
– Меня удивляет, что вы не спросили у этого человека, – я киваю в сторону павшего Бога Мира, – его намерений: на что он рассчитывал, когда затевал покушение на хозяев Монастыря?
– Да как-то не до этого было, – швыряет Луна и в момент прикусывает язык; понимает – то прозвучало резко, насмешливо и недостойно. – Я надеялась спросить у вас. Вы всё мне расскажете, сомнений нет.
Смеюсь и отвечаю:
– Любая информация имеет свою цену.
– Ваша валюта мне всего милей.
Покидаю кресло и ступаю к женщине: она боязливо, хоть вида и не подавая, принимает прикосновение. Стираю с её щеки кровь, благодаря которой она углядела зеркало в соседней комнате, поспешила и встретила меня. Благодаря которой пришла в чувства, едва почуяв бегущую по лицу струйку.
– Богиня, – обращаюсь к молодому сердцу, – я, не побоюсь напыщенности слов, единственный, кого не стоит опасаться. Конкретно вам.
– Охотно в это верю и потому не покидаю место преступления.
– Я ваш друг.
– То взаимно.
В глаза не говорит; взгляд её скоблит пространство над моим плечом; смущение пляшет на губах. Если бы хоть один бог знал, отчего губы смертных так притягательны: ими хочется любоваться и их хочется касаться. Луна угадывает мои мысли (не так она проста для смертной) и медленно отступает.
– Спасибо вам, – напоследок теряет женщина. – Была рада увидеться, Бог Смерти. До встречи.
Женщина
– У меня к тебе (и к Монастырю, в частности) предложение! – объявляю я и ступаю в кабинет.
Захлопываю дверь и распахиваю окно. Задымлённое пространство выдаёт досуг Яна. Сам Ян с предерзкой интонацией швыряет:
– Где ты была?
Причина беспокойства (а это оно; в странной форме, присущей эмоциональному насильнику) оправдана; я покинула Монастырь прошлым вечером и только к обеду следующего дня явилась.
– Сначала выслушай меня, затем же задавай вопросы, – улыбаюсь наперерез, но то улыбка не счастья и не довольства, а проступающего на губах яда.
– Да будет так, – говорит Хозяин Монастыря.
– Я думаю, нам пора расширяться.
– А я так не думаю... – перечит недовольный голос.
Не слушаю и продолжаю:
– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе — единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).
– Ближе к делу, радость.
– Свежие идеи — всегда шаг вперед.
– Не всегда.
– Обновления подначивают публику.
– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.
– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить...послушниками, ведь боги любят не только женщин.
– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.
– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.
– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.
– И причина тому?
В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:
– Причина? – повторяю я.
Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:
– Ты знаешь атеистов, юная богиня?
Отхожу и смиренно бросаю:
– Только то, что их нет.
Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.
– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.
И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.
– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?
Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.
– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.
– Что тогда важно?
Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?
– Её единственный ребёнок оказался в приюте.
Верно.
Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.
Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.
– В чём же его отличие? – спрашиваю я.
– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.
И я прошу рассказа.
И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.
И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире.
И вечер начинался с её платья. Как всегда. Бог Мира решил принять гостью, обольстительно поправляющую лямки струящегося наряда; пригладил обнажённую спину (дева едва не выдала себя, чертыхнувшись, но быстро переменила тему и обратилась к впечатляющему бару, что находился за покрытым пылью бильярдным столом).
– Любите поиграть? – звонко рассмеялась Луна и схватила кий, прогнулась над выцветшим зелёным полотном и толкнула шары. Не позволила засматриваться собою долго; поднялась и обратилась к Богу Мира. – А я вот не умею! Наверняка сделала сейчас какую-нибудь глупость.
И вновь смех. Натянутый, глупый, но эффектный и эффективный. Как и в целом её поведение – натянутое, глупое, эффектное и эффективное; представляю изгрызающую умное нутро тоску от осознания действий. И как – думается ныне Богу Мира – он смел углядеть в юной богине противника по делам в пантеоне? Сам Хозяин Монастыря, должно быть, полюбил её и пригрел подле себя за резвый нрав и громкий смех. Куда же делся старый муж?
Мужчина сыплет вульгарными речами и открывает бар, вызволяет запечатанную бутыль и несётся к бокалам.
– Пусто вам! – бросает Луна и скоро сокращает дистанцию меж собою и оппонентом, перехватывает бутыль и, позволив крышке вылететь, прикладывается к горлу.
Бог Мира – та ещё скотина – поражается дикости, дикостью же восхищается и причмокивает протянутую бутыль.
– А вы не теряете времени зря, – говорит мужчина.
– Потому решила приехать к вам сама, – улыбается богиня. – Надеюсь, вы не против.
Луна отступает и прижимается к столу, отбрасывает юбку и даёт мужскому взгляду упасть на голые ноги.
– Ваш визит – большая честь для меня, – пытается держать планку Бог Мира, но даётся то едва. Отпивает вновь и наступает. – Оказаться избранным самой богиней Солнца и Удовольствий. Искренне завидую вашему вкусу – вам покровительствуют лучшие.
– Желаю стать Богиней Мира!
Прихотливый тон сводит с ума; осекаясь, Луна спешит с оправданиями (намеренными):
– Ох, простите, это звучало безумно! Во мне говорит выпитое.
– Выпившим гласом глаголет истина.
– Вы так умны.
Луна хохочет, а мужчина подходит к ней и кладёт бутыль на бильярдный стол. В мыслях его мгновение спустя приложить на стол сумасбродную девицу. Бегающие девичьи глаза выдают имеющееся волнение; Луна ищет отступление и находит в накрытом тканью стеллаже.
– Что это? Какая-то коллекция?
Бог Мира, склоняясь в этот момент к богине с объятиями, проскальзывает и остаётся ни с чем.
– Да, она самая, – говорит он, поднимает бутыль и устало бредёт следом.
Луна стаскивает ткань – взгляду предстает упомянутая ранее коллекция ножей. Женщина поражается и липнет к стеклу, видит в том удачное стечение обстоятельств и выигрышную перспективу развития сюжета.
– Не может быть! Как много! Зачем вам столько?
– «Хочешь мира – готовься к войне», – липко отвечает забродившей цитатой мужчина и ставит бутыль. – Осторожней, богиня, вы можете уколоться.
Неужели догадывается?
– Не понимаю эти мужские пристрастия к оружию, – высокомерно бросает Луна и жмёт плечами. – У Хозяина Монастыря оно тоже есть. И что с того?
Бог Мира цепляется за сказанное ею. Какие ещё тайны способна выдать гостья? И для чего он обращался за помощью к бывшей подруге и помощнице Хозяина Монастыря Ману, если мог выведать милости Луны? Женщина выхватывает бутыль из мужских рук и обнимает горлышко губами, громко глотает и восклицает:
– Я поняла! Это заводит.
Мужчина вновь прожигается былым интересом.
– Да, опасность – она заводит. Чувство адреналина насыщает, переполняет. Я читала, что в такие моменты тело думает будто умирает, а потому выдаёт максимум ощущений. И потому требует последующей встряски: чтобы вновь ощутить себя живым через приближенность к смерти. Парадокс, правда? Вы чувствуете себя живым? Вас заводит опасность и вы уже подсели на эту иглу? Быть на грани – это так…
Оппонент её принимает сигнал и ступает совсем близко, берёт за локотки и склоняется к лицу. Растерянная теряет бутыль – та отнимается от рук и падает прямо в витрину.
Звон.
Скол.
Визг.
– Я такая неловкая! – вскрикивает женщина и растерянно собирает – пытается – осыпавшуюся вовнутрь стеллажа витрину, несколько раз перебегает на забрызганную вином рубаху Бога Мира, велит снимать её и вновь хватает бутылочные стёкла. – Мне так стыдно, простите! Мне кажется, я испортила момент.
Мужчина отмахивается, отворачивается и ругается себе под нос. Зря. Женщина же обхватывает рукоять ближайшего кинжала и, протащив его сквозь битое стекло, засаживает Богу Мира в горло. С того всё начинается.
И сейчас я наблюдаю за Луной, приглаживающей щёку, по которой успел ударить умирающий. Сквозь приоткрытую дверь комнаты, в которой я нахожусь, женщина видит зеркало. Приближается. Отделяет нас только бордовый полог. Луна отбрасывает его и взглядом встречает Бога Смерти: пугается, отдёргивается и позволяет ругнуться.
– Вы как всегда вовремя! – без осторожности бросает она, взирая на мою неподвижную фигуру в кресле.
– Смерть всегда является в положенный час.
Луна пятится и затем, словно бы оправдываясь, восклицает:
– Я не хотела всего этого, поверьте…
– Знаю, – перебиваю я, дабы усмирить молодой пыл. – Знаю, для чего вы это делаете. Без причины – для насыщения кровью или обуздания неконтролируемой власти и ярости – вы бы не прибегли к такому. Я знаю вас как человека.
– Значит, – подхватывает Луна, – понимаете, что оглашение произошедшего здесь в кругах пантеона приведёт к моей неминуемой гибели.
– Обижаете.
На то юная богиня улыбается. Так расслабленно, наивно, почти по-детски, и я проклинаю век, в котором она явила себя свету, ибо свет этот вынудил её пойти на подобные жертвы, а в ответ одарил исключительной скорбью и многочисленными утратами.
– Вы, получается, с самого начала выступления?
– Получается, – соглашаюсь я. – В первом ряду было свободно.
– На бис не вызывайте.
Досадная улыбка режет лицо. Луна в очередной раз поймала себя на мысли, отчего Хозяину Монастыря предпочла Бога Солнца. Первый поучал скупости мира и обнажал его уродства, второй же укрывал и защищал от них. Помню, как в один из вечеров на приёме у Бога Жизни, упомянутая троица едва не столкнулась. Хозяин Монастыря настигал, а Бог Солнца уводил; первый думал исключительно о себе, второй же – о спутнице. Первый закусил оливкой выпитый коктейль, второй раскусил очаровывающую его женщину и укусил подставленное ею плечо; Луна засмеялась и в ответ попыталась ухватить мужчину за ворот накрахмаленной рубахи – тот уловил милый жест и притянул счастливую в объятия. Каждый получил заслуженное: девочка оказалась справедлива, вынося своё решение. Бог Солнца был хмур и несчастен, а с появлением жены вспомнил о позабытых улыбках. Когда-то он был дерзок и груб, раскован и скандален, а потому нынешний его вид вызывал у иных гостей эмоциональный разлад. Проворный повеса остепенился и связал ускользающее на веку время с послушницей, что оказалась последней, к кому он прибыл в Монастырь.
Помнится, уже будучи в статусе «супруга» (а именно в первые месяцы ужимок и скромных речей в поместье, когда Луна избегала компаний или старалась услужить), Бог Солнца посмотрел на покладистую жену, поведал о спешно явившихся делах, загрузился в авто и помчал в сторону борделя. Хозяин Монастыря не оставил бы друга скучающим: непременно угостил напитками, сплетнями и послушницами. Но – резкое осознание – то могло ударить по репутации жены (особенно в глазах самого Хозяина Монастыря, ведь Гелиос желал неопытной девочке благ и вступился в её спор с Отцом только чтобы уберечь от грязи, в которой самостоятельно ступал с младых лет). Бог Солнца остановил машину, обдумал ситуацию, развернулся и поехал обратно в поместье. Молодость научила его, что голод пройдёт, а вот набранная в рот грязь ещё долго будет поскрипывать на зубах.
Помнится, однажды Бог Солнца сказал своей сестре Джуне (с которой у него были особые отношения): «Ты боишься не чувств, а их последствий. Найди же в себе силы перебороть приземистый страх, дабы вкусить высшее». Сам же этим советом воспользовался не скоро…
А я смотрю на его жену. Ныне – вдову, что без опеки супруга окунулась в людской смрад характеров, от которого он её выгораживал и покрывал. Хозяин Монастыря придерживался обратных взглядов: пускай провалится, покрепчает и выплывет. Замечу по скромному мнению, что проявлением истинных чувств была позиция Гелиоса. Просчёт заключался в том, что он утаил особу и жадно надкусывал, не позволяя (хоть раздумывая о том) младой видеть мир.
– Я ничего не чувствую, – исповедуется Луна.
– Лжёте. Себе, а потому и мне.
Женщина с досадой смотрит.
– Ничего не чувствовать, – говорю я, – вы будете позже. Сначала – всё и очень остро; когда отпустит – станет легче и это покажется вам лучшим чувство на свете. Не торопитесь. Будут ещё.
– Хочется верить.
– Мгновением ранее вы цитировали – не дословно, конечно – фрагмент из одной книги (про адреналин и реакцию мозга на получаемые импульсы), и не могу не прокомментировать, добавив свою мысль оттуда же. Ситуация с вами называется психическим онемением – как немеют конечности, так и способны нервные окончания; организм, понимая, что может не вынести болевого шока или эмоционального потрясения, обрубает эти самые контакты. Ваша позиция, Луна, есть защитный механизм, я понимаю. Ваше тело само желает оградить вас от внешних вмешательств и возможного стресса.
Женщина скалится и спрашивает отстранённо:
– Для чего это говорить?
Улыбаюсь ей:
– Когда пожалуют чувства, не бойтесь их. Чувства надобно чувствовать, а не подавлять.
– Какой дельный совет человеку, воткнувшему в горло другому кинжал.
Она противится знаниям и истинам; то естественно для молодых лет. Намерения и цели её поступков не оправдывают их нисколько, но юная богиня сыскала милости не только у двух граней упомянутого ранее треугольника. Решаю сменить тему беседы.
– Меня удивляет, что вы не спросили у этого человека, – я киваю в сторону павшего Бога Мира, – его намерений: на что он рассчитывал, когда затевал покушение на хозяев Монастыря?
– Да как-то не до этого было, – швыряет Луна и в момент прикусывает язык; понимает – то прозвучало резко, насмешливо и недостойно. – Я надеялась спросить у вас. Вы всё мне расскажете, сомнений нет.
Смеюсь и отвечаю:
– Любая информация имеет свою цену.
– Ваша валюта мне всего милей.
Покидаю кресло и ступаю к женщине: она боязливо, хоть вида и не подавая, принимает прикосновение. Стираю с её щеки кровь, благодаря которой она углядела зеркало в соседней комнате, поспешила и встретила меня. Благодаря которой пришла в чувства, едва почуяв бегущую по лицу струйку.
– Богиня, – обращаюсь к молодому сердцу, – я, не побоюсь напыщенности слов, единственный, кого не стоит опасаться. Конкретно вам.
– Охотно в это верю и потому не покидаю место преступления.
– Я ваш друг.
– То взаимно.
В глаза не говорит; взгляд её скоблит пространство над моим плечом; смущение пляшет на губах. Если бы хоть один бог знал, отчего губы смертных так притягательны: ими хочется любоваться и их хочется касаться. Луна угадывает мои мысли (не так она проста для смертной) и медленно отступает.
– Спасибо вам, – напоследок теряет женщина. – Была рада увидеться, Бог Смерти. До встречи.
Женщина
– У меня к тебе (и к Монастырю, в частности) предложение! – объявляю я и ступаю в кабинет.
Захлопываю дверь и распахиваю окно. Задымлённое пространство выдаёт досуг Яна. Сам Ян с предерзкой интонацией швыряет:
– Где ты была?
Причина беспокойства (а это оно; в странной форме, присущей эмоциональному насильнику) оправдана; я покинула Монастырь прошлым вечером и только к обеду следующего дня явилась.
– Сначала выслушай меня, затем же задавай вопросы, – улыбаюсь наперерез, но то улыбка не счастья и не довольства, а проступающего на губах яда.
– Да будет так, – говорит Хозяин Монастыря.
– Я думаю, нам пора расширяться.
– А я так не думаю... – перечит недовольный голос.
Не слушаю и продолжаю:
– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе — единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).
– Ближе к делу, радость.
– Свежие идеи — всегда шаг вперед.
– Не всегда.
– Обновления подначивают публику.
– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.
– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить...послушниками, ведь боги любят не только женщин.
– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.
– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.
– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.
– И причина тому?
В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:
– Причина? – повторяю я.
Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:
– Ты знаешь атеистов, юная богиня?
Отхожу и смиренно бросаю:
– Только то, что их нет.
Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.
– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.
И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.
– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?
Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.
– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.
– Что тогда важно?
Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?
– Её единственный ребёнок оказался в приюте.
Верно.
Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.
Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.
– В чём же его отличие? – спрашиваю я.
– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.
И я прошу рассказа.
И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.
И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире.
