Он приходит ко мне уже в который раз — и все по своей воле. Ему, должно быть, лет шесть или семь, я точно не знаю. Когда я слышу его веселый голос, привычно зовущий: «Дядь, а дядь! Ты тута?», мне кажется, будто моя старая и холодная, точно подземные воды, кровь начинает бежать чуть быстрее. Хотя прекрасно понимаю, что этого не может быть.
Вообще-то я не люблю, когда в моем жилище появляется кто-либо из местного люда, и еще больше — когда они попадают ко мне живыми. Это всегда так хлопотно! Еще я целый век был уверен, что терпеть не могу детей — но этот пострелёнок мне понравился, сам не знаю, почему. Старею, должно быть.
Перед ним бесшумно распахиваются резные ворота, на его плечо слетает белая голубка и начинает ворковать, к нему подходит ластиться пятнистый олененок. Мальчишка рад им всем, а еще больше он рад видеть меня. Я знаю, что он не притворяется, он просто еще не умеет притворяться, но я до сих пор не могу поверить, что кто-то может скучать по мне. Пусть даже это всего лишь маленький деревенский мальчишка из семьи малограмотных бедняков.
Он бежит в мои хоромы. Ему ужасно нравится, как распахиваются перед ним - одна за другой - двери анфилады роскошных комнат. В первый раз я показал ему только одну из них, более всего похожую на обычную нарядную горницу, потому что не хотел напугать. Однако ребятёнок оказался весьма бойким и любопытным: что же, он увидит ещё много чудес!
Сегодня в зеленой комнате его ждет тенистый сад с березками, горлинками и прудом с лодочкой. В белой он увидит опочивальню маленького королевича, наполненную роскошными игрушками — чего тут только нет! В голубой комнате на этот раз я представлю ему подводный мир за тонким хрустальным окном: я рассказывал про всё это раньше, и он обещал, что не будет бояться.
Но это все позже. Сейчас же я наблюдаю, как он играет с самоцветными каменьями из моего сундука — одного из сотни, что у меня есть. Играет, ничуть не представляя, как ценят эти камешки в мире людей. Его мире.
— Хочешь быть мне сыном, Илюшка? — спрашиваю.
Но он испуганно вскидывает глазенки и мотает кудрявой головой.
— Не, дядь… А как же мои мамка-то с тятькой? Они к тебе в сыны идти не позволят.
Молчу и лишь улыбаюсь в ответ. Разумеется, мне не нужны дети, тем более человеческие. Но все же…
— Ну, а что сейчас тятька твой поделывает? — я спрашиваю это только для того, чтобы подольше поболтать с Илюшкой.
Он с важностью принимается делиться домашними новостями, а я внимательно слушаю, улыбаюсь и киваю.
Еще в нашу первую встречу он, собирая грибы, заметил в лесу черного ворона с золотым кольцом на лапе и неразумно решил, что сможет его поймать. Меня удивило не это, а храбрость и упорство мальчишки, который устремился в самую чащу, все глубже и глубже. Конечно, самым правильным было бы оставить его там — но я давно не встречал таких отчаянных среди людского племени. Взрослые из окрестных деревень нечасто заходили в этот лес, а уж углубляться в его дебри последние сто лет вообще никто не осмеливался. Я решил, что не стоит допускать гибель этого мальчика.
Увидев меня в первый раз, он всё-таки испугался и заплакал — я это предвидел и поскорее отвлек его чудесными игрушками и лакомствами. Когда он стал проситься домой, я в шутку спросил, придет ли он сюда ещё, чтобы навестить меня. Илюшка подумал, затем посмотрел мне в глаза, честно и открыто: «Коли хочешь, то приду, дядя, наверное. Если дом твой найду».
Я даже не надеялся, что он выполнит обещание, но он пришел. Я ощущал его шаги, слышал их всем существом и не верил. В тот день я впервые за много веков велел лесной тропе прямиком вести ко мне человека — мне было важно, чтобы Илюшка не заблудился. По собственной воле никто из смертных никогда меня не найдет, если только ему не помогут.
В комнату входит моя хозяйка. Она одета как всегда ярко и роскошно: в белоснежной рубахе, алом, расшитым золотом сарафане, в ее косу вплетены жемчуга… Она высока и красива, и я, по обыкновению, любуюсь ею. И еще она очень добра, но не ко мне. Увидев Илюшку, она подхватывает его на руки и целует: в лоб, в щеки… Я смотрю на них и пытаюсь представить, каково это — целовать живого человека?
Марья бросает на меня ненавидящий взгляд, ее огромные полуночные глаза сверкают бешенством. Она знает меня как никто — и все же не верит, что я не обижу Илюшку, а я не могу ей этого объяснить. Или она всё-таки верит, но слишком привыкла меня ненавидеть?
Она предлагает Илюшке свежих медовых пряников с начинкой из брусничного варенья, снова и снова ласкает его, дарит ему собственноручно расшитую рубашку. Я знаю, она полночи зашивала туда обереги. Зачем? В этом месте он в безопасности, вокруг лес и горы; ничто не случится здесь помимо моей воли. Если Илюшке что и угрожает, то только не здесь.
Когда Илюшка бежит играть в зеленую комнату, Марья пристально смотрит на меня темными глазами; они жгут, точно уголья. Она уже столько лет со мной рядом, за это время любая другая уже перестала бы ненавидеть, перестала бы что-либо чувствовать. Но не Марья.
— Оставь его в покое, Кащей. Хватит с тебя одной меня, игрушки бесправной.
Мы с ней словно каторжники, связанные общими путами, и так длится уже несколько веков. Марья-поляница когда-то одолела меня в честном бою и заковала в цепи: быть бы мне ее рабом до конца дней, если бы не муж ее, Иван, доверчивый и жалостливый человек. Я обманул его безо всякого труда, уже тогда зная, что не уйду без нее…
Много красавиц побывало в моем дворце, многим я бросал под ноги золото и драгоценности, и редко кто мог устоять против несметных богатств. Но жизнь каждой из них была недолгой: они чахли и умирали среди великолепных чертогов, роскоши и довольства. Марья оказалась той самой, единственной, что несколько сотен лет прожила рядом со мной.
Я, не отрываясь, смотрю в ее пылающие глаза и гадаю, что поддерживает ее силы? Ненависть? Тогда, вероятно, ненависть у людей сильнее любви.
— Я не сделаю ему ничего дурного, — говорю я Марье. — Он же сам пожелал приходить ко мне.
— Что тебе нужно от сына человеческого? — шепчет Марья-поляница. — Зачем его приваживаешь, нелюдь?
Она любит Илюшку безумно, как никого, и в то же время готова навсегда отказаться от возможности его видеть. Этого мне тоже не понять. Марья все ждет — и так уже много веков — своего Ивана-царевича, того самого, кто выпустил тогда меня из оков. Того, кто давным-давно истлел в земле… Она и не догадывается, что это я убил его, и не ведает, сколько сотен лет прошло с тех пор. В моих хоромах время течет по-другому, и Марья остается молода и прекрасна.
Но это только здесь, где моя сила питает ее, покуда она связана со мной. Вздумай я ее отпустить, выйдет она за пределы дворца Кащеева, и, чем дальше будет удаляться, тем больше время возьмет над ней власть, и доберется она к людям дряхлой согбенной старухой и испустит дух, не дожив до следующего дня…
А я опять останусь один.
Я смотрю на Марью и думаю, что же она сделает, если раскроет мой обман? В мире людей она мертва уже давно, мертв и ее Иван, и все, кого она знала. А здесь она любит, ненавидит, и ждет. Я слышу из дальних комнат звонкий смех Илюшки; Марья, сверкнув еще раз глазами, уходит к нему. Илюшка очень привязан к ней, зовет ее «тетка Марья» и считает моей женой.
***
Потом Илюша идет домой; его родители и не ведают, где и с кем их сын болтал, играл, забавлялся. Они — измученные нуждой и непосильным трудом малограмотные люди, они думают лишь о том, как выжить и прокормить большую семью. Илюшка возвращается из леса с полными туесками свежих ароматных грибов и сладких ягод — отец и мать рады этому и ни о чем не спрашивают. К тому же, сколько бы Илюша не пробыл у меня, домой он приходит всегда в одно и тоже время, задолго до заката. Я предлагал ему остаться погостить подольше, уверяю, что для родителей он все равно вернется вовремя, но он каждый раз решительно мотает головой.
— Тятьке помогать нужно, у него работы — пропасть. А я, дядь, у родителей старшой, я ведь уже много чего умею.
Мне не понять, чем его притягивает скудная и тяжелая жизнь в родительском доме, и огорчает его уход. А вот Марья, наоборот, радостно вспыхивает при этих словах, любуется им гордо и нежно. Как же она отпускает Илюшу, ведь это единственное существо, которое она любит? Мы стоим рядом и видим, как он удаляется, уходит от нас по тропинке, которая приведет его прямо к дому. Марья смахивает было слезу, но тут же искоса взглядывает на меня и гордо выпрямляется. Она терпеть не может показывать при мне свою слабость.
К ней подходит было пятнистый олененок, но Марья-поляница брезгливо отталкивает его, и олененок легким дымком растворяется в воздухе. Это — морок. Марья давно уже знает, что здесь нет ничего настоящего, кроме моего золота, серебра и драгоценных камней. Все остальное — цветы, животные, птицы, прислуга — мое колдовство, все создал я для нее давным-давно, и все это она отринула. Я понимаю. Ей нужна настоящая жизнь, которую я дать ей не могу.
Зато Илюшке мои чудеса приносят радость.
Мы садимся за стол. Раньше я еще пытался развлечь ее, придумывая каждый раз, кто будет нам прислуживать… Но были ли это человеческие руки, возникающие из воздуха, огромные стрекозы с выпуклыми глазами и прозрачными крыльями или тяжело ступающие на задних лапах белые медведи — ничего не веселило мою поляницу, ничто ей не было по душе. Теперь все это уже в прошлом. Я больше ничего не придумываю для неё, вина и кушанья наливаются и накладываются сами.
— Сколько ты душ погубил, помнишь? — спрашивает Марья. — Сколькие слезы из-за тебя, проклятого, землю оросили?
Я помню. Но сейчас я вспоминаю не убитых мною витязей, а их жен и невест, отчаянно голосящих по ним, рвущих роскошные косы…
По мне никто и никогда не стал бы плакать.
— Оставь, Кащей, Илюшку в покое! — Голос Марьи-поляницы звучит непривычно тихо и умоляюще. — Оставь невинное дитя, пусть живет, как жил.
— Да он же сам хочет к нам приходить! — Я чувствую, что не понимаю ее. — Скучает же он по нам, слышала? И по тебе скучает, глупая!
— Пусть скучает. Подрастет, скоро забудет. Или хочешь, чтобы сын человеческий за твои каменья проклятые новой забавой тебе стал? Так и станет, как повзрослеет! Никто против богатства твоего не устоит, любой человеком быть перестанет. Загубишь его, как меня, закроешь в склепе своем?!
Мне горько и тяжело представить в Илюше жадность к моим сокровищам; в то же время слова Марьи мне обидны — я ни за что не стал бы удерживать мальчика насильно.
— А если я не буду Илюшу больше приваживать? — спрашиваю. — Поклянешься навсегда со мной остаться?
Марья-поляница испуганно и растерянно смотрит на меня. Ее яркие полные губы слегка подрагивают. Я знаю, что поступаю жестоко, но все же остановиться почему-то не могу.
— Илюшка ко мне дорогу забудет, а ты со мной останешься, Ивана-царевича своего ждать перестанешь. А как явится Иван — назовешься моею, скажешь — пусть убирается, откуда пришел. Ну что? Согласна? — Я нетерпеливо жду, что она на это ответит.
Столько лет прошло, а я до сих пор ее не понимаю.
— Нет у тебя сердца, Кащей… — тихо произносит Марья.
— Нету, — соглашаюсь я. На самом деле это не так, но каково иметь человеческое сердце, я все равно никогда не узнаю. — Так как же, согласна, Марья?
Марья-поляница уже дрожит мелкой дрожью, на глазах у неё слезы… Первый раз я заговорил с ней об Иване, о том, как он «явится» за ней. Что же, когда-нибудь все равно пришлось бы сказать — но я никак не ожидал, что это произойдет именно сегодня.
— Обменять, значит, хочешь одну душу на другую? Либо меня, либо Илюшку заполучить? — Она вдруг разражается громким, ненатуральным, истерическим хохотом. — Да ведь врешь, ты, злодей, тать проклятый, про Ивана-то моего! Да ведь и я давно уже мертвая!
Я вскакиваю от этих слов и вдруг понимаю, что ощущаю давным-давно забытое чувство: это чувство называется страх. Преодолевая себя, подхожу к Марье.
— Откуда ты знаешь? Давно? — только и могу я спросить.
Но она не отвечает. Хохочет, рыдает, бьется головой об лавку, срывает со стола скатерть швыряет об стену блюда и бокалы - и всё это одновременно. Я никогда не видел ее такою, и мне страшно. Я сажусь рядом и осторожно сжимаю её в объятиях — для того лишь, чтобы она не расцарапала себе до крови лицо. И в первый раз она не вырывается с яростью из моих рук, а затихает, покорно и обреченно.
***
Мы стоим с Марьей рядом перед воротами моего сада, стоим спокойно и мирно. Я отпускаю ее совсем — и она знает, что, как будет удаляться от меня, с каждым шагом ее молодость будет превращаться в старость и дряхлою старухою выйдет она к людям, а затем и угаснет. Но Марья-поляница непреклонна, ее не переубедить. Ей только хочется увидеть Илюшку перед смертью, пусть одним глазком, пусть всего на несколько мгновений.
— Увидишь, Марьюшка, — обещаю я. — Только вот он тебя, боюсь, не узнает…
— Ничего, пускай.
Она полна решимости, я понимаю, что уже через мгновение останусь совсем один, уже навеки — и пугаюсь, что вот-вот не выдержу, не пущу ее.
— Иди скорей. — Я машу рукой в сторону тропинки, в то время как какой-то голос внутри меня кричит отчаянно и безнадёжно: "Не уходи! Не уходи!"
Однако внешне я остаюсь холодно-спокойным, и, скорее всего, она хорошо понимает, что сейчас происходит со мной. Мы прожили бок о бок много веков, и она знает меня как никто. Марья бросает на меня один-единственный долгий взгляд и торопливо, легко идет по тропе, пока еще молодая, красивая, сильная. Я хочу запомнить ее именно такой.
…Тропинка зарастает вслед за Марьей, кудрявится мхом, расцветает кустиками вереска и черники… Илюшка больше не вспомнит, не придет ко мне, не увидит моих чудных хором, невиданных животных, несметных богатств. Я обещал это Марье-полянице на прощание.
Но ведь я не обещал ей, что сам никогда больше не увижу Илюшки, не услышу его голоса. Мальчишка по-прежнему часто ходит по лесу; чащи расступаются перед ним, среди болот возникают тропинки, самые лучшие грибы вырастают у него под ногами, а спелые ягоды тянутся к нему из травы. И большой, старый черный ворон, бывает, слетает к нему на плечо. Илюша ничуть не боится его, гладит ворона по смоляным перьям и ласково говорит с ним.
