Глава 1. Ведьмино отродье
В окна смотрела петербургская белая ночь. Андрей Иванович не мог спать в эти ночи, не мог и работать — воспоминания теснились в мозгу и отвлекали от дел. В одну из белых ночей праздновал день рождения его город, уже более сотни лет назад заложенный в устье Невы.
Столько времени прошло, а он всё ещё помнил каждый миг своей молодости, казавшейся одновременно и далёкой, и близкой. Он ни о чём не жалел. Только вот иногда задумывался: а если бы ему пришло в голову отказаться от предложенной... Чести? Проклятия? Вечного служения? Что бы было сейчас с городом и с ним самим?
Подкрадывалось утро, и дом потихоньку оживал. По коридору зашаркали шаги — это кухарка Лукерья прошествовала к чёрной лестнице, завозилась на кухне, разжигая плиту. Было слышно, как она вполголоса ругалась на дворника, кое-как свалившего дрова у самой двери. Потом из кухни потянуло дымком.
Мимо кто-то прошмыгнул, быстро и стремительно; в кухне что-то зазвенело и, похоже, разбилось.
— А-а, пропади ж ты пропадом, нечистый дух! — возопила Лукерья. — Откудова тебя чёрт принёс? Никак, из преисподней?.. Ох, прости, Господи, мою душу грешную!
— Тихон! — негромко позвал хозяин.
Повышать голос не имело смысла — друг услышит и так. Тихон скользнул в комнату, тихую и мирную в предрассветных сумерках; сейчас он выглядел вполне невинным рыжим котиком.
— Ну сколько раз тебе ещё говорить? — обратился к нему Андрей Иванович. — Ко мне можешь входить хоть грифоном... А вот будешь Лукерью пугать — так она нас обоих без завтрака оставит. И без обеда.
Кот насмешливо фыркнул; его ловкое, поджарое тело мощным прыжком взметнулось на самый верх старинного резного поставца — там был его любимый наблюдательный пункт. Кот снова принял свой излюбленный облик: угольно-чёрная лоснящаяся шерсть, без единого светлого пятнышка, глаза, жёстко поблёскивающие, точно огранённые изумруды... Неудивительно, что Лукерья его боялась. И не только она.
— Прислугу в наше время найти непросто — такую, что языком трепать на всех углах не начнёт, — наставительно сказал Тихону хозяин. — А без Лукерьи придётся нам опять в кухмистерских питаться.
Что правда, то правда: старая ворчунья была предана скромному, обходительному хозяину, в дела его нос не совала, была заботлива, а главное, стряпала так, что пальчики оближешь! Вот только при виде огромного чёрного кота с устрашающим блеском глаз Лукерья с перепугу роняла на пол кастрюли и кофейник, проливала кипяток, а то и вываливала в похлёбку по целой солонке, а потом долго ругалась, крестилась, становилась на колени и просила у Бога прощение за «непотребные» слова. В общем, сытной и приятной трапезы в этом случае можно было не ждать.
Андрей Иванович к слабостям прислуги, вообще, был снисходителен — например, Графскому Проказнику и его компании был строго-настрого запрещено показываться в квартире, во избежание неприятностей с Лукерьей. Остальные помощники хозяина и вовсе в жилище его доступа не имели — появлялись только в лавке. Тихону же Андрей Иванович подобного внушения сделать не мог: они были вместе столько лет, что и сосчитать страшно. Тихон был всегда — ещё даже до Петербурга. И до императора.
* * *
Он не мог, как это делают многие, утверждать, что помнит себя с самого раннего детства. Наоборот, до его восьми лет всё расплывалось, как в тумане... Отец, мать, тётка, три старшие сестры. Отец — строгий, одетый вечно в чёрное органист католической церкви. В их захолустном городке и храм был вечно бедным, холодным, неприютным. Дома тоже было скудно, чопорно и уныло.
Он, Андрюс — единственный сын и брат, любимый матушкой и сёстрами до исступления. Иногда казалось, будто он — единственный лучик света в их тихой и порой до отчаяния скучной жизни.
* * *
Как-то в их местечке случился мор, унёсший жизни десятков ребятишек. Мать и сестрицы ночами не вставали с колен, моля Бога и небеса не отнимать у них младшенького... А он метался в жару, бредил; ненадолго приходя в себя, почти не разговаривал, ничего не ел, только смотрел усталыми ввалившимися глазами куда-то в стену, избегая взглядов родных.
И в один из вечеров сестра Ядвига резко встала с колен, не слушая строгих окриков матери, накинула на голову платок и вышла на улицу. Тем же вечером в доме органиста появилась женщина, которую их матушка, не будь она так удручена горем, никогда и ни за что не пустила бы на порог.
Про эту особу что только не болтали: она-де продала душу дьяволу, она и вообще давно мертва, а в её теле — костлявом, страшно высохшем, точно мёртвом — живёт нечистый дух; ещё говорили, что у неё можно обменять одну душу на другую, если кто желал спасти умирающего, мог сам умереть вместо него. При этом она не смотрелась древней старухою: чёрные волосы не были тронуты сединой, ходила она быстро и легко, не опираясь на палку, не задыхалась, не кашляла... Казалось, эта женщина проживёт ещё сто лет и ничуть не изменится внешне. Одевалась она в сущие лохмотья, да вот ещё была странность: на костистой левой руке с длинными жёлтыми ногтями она носила перстень, по виду золотой, с большим, прекрасно огранённым изумрудом, а те, кому доводилось близко камень разглядеть, говорили, что в нём никак глубь морская, немереная скрыта. Посмотришь пристально, аж голова кругом пойдёт.
Она ни разу не была замечена в церкви, даже не приближалась к ней. Когда в местечке случались напасти, что вели к обнищанию или смертям — эпидемия, град, неурожай — люди не единожды обвиняли во всём странную «дьяволицу». Жители выходили на улицы, выкрикивали проклятья в её адрес, поджигали её дом, нападали на неё саму, забрасывали камнями, избивали, пытались топить... И всякий раз она выживала — то ли чудом, то ли и правда покровительствовал ей нечистый. Представлялось, что она бессмертна.
Эта женщина не боялась никого — в ответ на обвинения лишь хохотала и отвечала непристойной бранью. Тем соседям, кто не опасался иметь с ней дела, могла и помочь: приворожить, да так, что человек иссыхал от страсти, заговорить на удачу и деньги, либо наоборот, наслать на недруга порчу или проклятие... А вот чем с нею расплачивались — никто так и не прознал. Молчали немногие смельчаки про это, точно рыбы.
Будто в насмешку, звали ведьму Агне — непорочная.
Войдя в комнату, Агне — высокая, тощая как скелет — направилась прямо к детской кровати, только прежде обвела насмешливым взглядом притихшее семейство. Сестра Ядвига тенью следовала за ней. Матушка рванулась с места и подскочила было к ним, но Ядвига что-то быстро и отрывисто прошептала ей на ухо. Мать без слов всплеснула руками и закрыла лицо фартуком...
— Не жилец, — отрывисто высказалась Агне, касаясь скрюченными пальцами лба и груди Андрюса. — Не жилец, значит... Так кто же из вас?..
После этого вопроса, повисшего в воздухе, точно ледяное дуновение прошло по комнате. Младшая из сестёр всхлипнула, тётушка перекрестилась, мать огромными, застывшими глазами уставилась на «дьяволицу».
— Я, — нарушила молчание Ядвига.
Кто-то тихо ахнул. Матушка лишь подняла плечи и сжалась, будто от удара; но не сказала ничего — и без того было видно: никто старшую дочь не переубедит. Ядвига ничего больше не прибавила, только упрямо сжала губы да голову вскинула, точно породистая кобылица.
— Ну что же, — проговорила ведьма Агне и, склонившись над ребёнком, взяла его за руку, а другую руку протянула Ядвиге...
* * *
С этого момента он помнил всё до жути отчётливо и ярко... Взгляды Андрюса и Агне встретились и скрестились, точно отточенные клинки. Глаза ведьмы — ярко-зелёные, как у кошки — начали наливаться красным и словно бы дымиться изнутри... Агне пронзительно вскрикнула и отшатнулась, вернее, попыталась это сделать, но больной, ослабевший ребёнок будто клещами сжимал её костлявую кисть. Непонятно, откуда взялась такая мощь в этой маленькой руке: восьмилетнее дитя, казалось, выпивало из ведьмы её силу.
Агне билась, верещала дурным голосом, выкрикивала какие-то слова на страшном, непонятном языке, пока наконец, ослабев окончательно, не повалилась перед кроваткой на колени.
— По... ща... ди... — беззвучно произнесли сухие, тонкие губы.
Платок Агне сбился: стали видны густые волосы, заплетённые в две толстые косы. Однако, что это?! Прежде смоляные, без единого белого волоска, они теперь были точно покрыты пылью, и казалось, седели с каждым мгновением всё больше...
Мальчик ещё некоторое время удерживал ведьму за руку, затем оттолкнул её прочь и привстал. На щеках его заиграл румянец, глаза, голубые, точно небо в майский день, снова стали ясными и безмятежными... Не веря своим глазам, старшая сестра бросилась к нему, ощупала лоб, лицо, руки, затем уткнулась в старенькое, вытертое покрывало и с облегчением разрыдалась; ей вторили: мать, тётка и прочие сёстры.
— Напрасно ты это, Ядвига, — твёрдо проговорил Андрюс, гладя сестру по голове. — Знаю, что от сердца, а всё одно не нужно было. Что в том хорошего, чтобы против Бога пойти, душу бессмертную погубить?!
Агне, что сидела на полу, слабо охнула, услышав речь отрока, и подняла было трясущуюся руку, слово знак какой делать изготовилась... Однако Андрюс проворно вскочил и ухватил ведьму за косу, отчего голова её откинулась назад, а другой рукой вцепился ей в горло. Агне тонко заскулила, признавая поражение, замахала рукой...
— Отпусти её, — попросила Ядвига. — Отпусти, пусть идёт себе. Радость у нас нынче, не бери греха на душу, братец.
— Она бы тебя убила, — возразил Андрюс.
— Так ведь я сама...
Мать тяжело поднялась, распахнула дверь — в домишко ворвался свежий ветер и все присутствующие вдохнули влажный, бодрящий майский воздух. Дождь только что прошёл, чувствовались свежесть и запах первой листвы.
— Я сама, братец, её позвала. Я ведь ради тебя только... Один ты у нас, а она, сказывают, может одну жизнь на другую обменять.
Андрюс молчал, стиснув зубы; затем перевёл взгляд с ведьмы на сестёр, мать, тётку. Он ещё не знал точно, что следует делать ему теперь, однако же понимал отчётливо, что может избавить жителей от соседства с этим опасным существом. Но, если судить справедливо, Ядвига сама просила Агне, да и все те смельчаки, что обращались к ней, шли на это добровольно. А ещё Андрюс догадался, каким образом произошло его чудесное исцеление... Выходит, он и сам не лучше ведьмы, только что чужих душ не забирал!
— Отпусти, отрок... Уйду, совсем уйду; не появлюсь тут никогда больше, — бормотала Агне. — Вот перстень, коли хочешь, забирай. Такому, как ты, подчинится, не сомневайся, не бойся...
Трясущимися руками она совала в его ладонь свой золотой перстень с изумрудом. Андрюс надел его на безымянный палец: кольцо пришлось прямо впору, будто нарочно сделанное по его детской руке. Он дотронулся до камня — и зелёные искры замигали, заискрились от прикосновения.
— Признал, признал, — шептала Агне. — Отпусти, отрок! Уйду. Не будет нам двоим здесь места.
Она неловко встала с колен, не переставая бормотать; однако Андрюсу уже не было до неё дела. Он заметил, с каким страхом смотрели на него мать и сёстры, и сердце его больно заныло. А что скажет батюшка? Он, конечно же, возрадуется исцелению сына, но каково ему, церковному органисту, будет узнать, что в его семье растёт...
Дверь за Агне захлопнулась, и наступила мёртвая тишина.
* * *
— Почему со мной так получилось, ты знаешь? — спросил Андрюс Ядвигу.
Старшая сестра, пожалуй, осталась единственной, кто не опасался Андрюса после случая с Агне. Ведьма не обманула: в одну из ночей она ушла из городка, просто исчезла, словно и не было. Домик её, старый, покосившийся, наконец-то снесли; всё, что осталось, было предано огню — причём те, кто ратовал за уничтожения всех следов Агне на их земле, просили церковного органиста Йонаса справиться у сына, не имеет ли тот что-либо против...
Андрюса теперь боялись не только в семье, но и во всём городке; и он прекрасно понимал, что добром это не кончится. Стоит Агне уйти — ненависть жителей скоро перекинется на него; и не спасут ни отец-органист, ни исправно посещаемые церковные службы, ни нательный крестик.
Ядвига печально смотрела на него.
— Я вот только слышала... Матушка с батюшкой очень уж сына хотели, горевали, что всё девочки рождаются. Мать, когда в тягости тобою была, пошла к ней... К Агне. А та и сказала ей, мол, опять девчонку носишь. И мать тогда...
— Что? — тихо спросил Андрюс похолодевшими губами.
Ядвига беспомощно покачала головой.
— Не знаю, да только — она к Агне много раз хаживала, тайком от всех, ночью, я просыпалась, видела. Я боялась: вот пойдёт она в темноте, брюхатая, да и споткнётся, упадёт, а помочь некому. Вот и бегала за ней тихонько... Но к Агне не входила, боялась, на улице ждала, пока мать обратно соберётся.
— Что потом было? — Андрюс старался говорить спокойно.
— Да ничего, как положенный срок подошёл, ты родился — уж и батюшка с матушкой, и мы с сёстрами рады-то были! Я так и думала, что братец у нас необыкновенный получится...
— А что Агне? Она приходила к матери?
— Нет, что ты! — Ядвига возмущённо всплеснула руками. — И ноги её тут не бывало, покуда я не привела. Разве ж её впустили бы сюда? Не замечала, нет!
Андрюс задумался. После того, как Агне и след простыл, разбираться во всей этой чертовщине, как видно, придётся ему самому — узнать что-либо от матери он и не надеялся, от прочих родных тем более.
— Андрюс, братец, — Ядвига присела перед ним на корточки и взяла его руки в свои. — Я про одно сказать хочу: нельзя тебе больше здесь оставаться. Слышала я, как тётка наша соседям говорила, что ты с Агне-ведьмой одно отродье... Что она, ведьма, тебя вылечила, перстень свой подарила, а ты, мол, обещал к её возвращению весь народ голодом да болезнями извести...
— Тётка? Что ж она чушь-то мелет?!
От обиды Андрюса аж в жар бросило. Если тётка, родная отцова сестра, такое несёт, что ж тогда от соседей ждать?
— Мы должны уехать, — теперь сестра говорила твёрдо. — Я хотя в тёткину болтовню не верю, и всем говорю, что врёт... Но ты посмотри на себя, Андрюс! Восемь годов тебе, а я будто со взрослым разговариваю! Ты бы хоть притворился дитём, каким до болезни был!
А как притвориться? Он и в самом деле почти ничего не помнил: вчерашнее детство всплывало в памяти какими-то отрывками. Но зато теперь он ясно представил: права сестрица. Ради неё, ради всей родни, ему придётся уйти. Только вот куда?
* * *
Тихон с громким урчанием запрыгнул на колени, однако погружённый в свои мысли Андрей Иванович не сразу заметил его. Кот потёрся о подбородок хозяина, привлекая его внимание.
— И ты вспомнил? То-то же! Однако ж я за тебя вроде как тётку да соседей моих несведущих благодарить должен! Если бы не они...
* * *
После разговора с Ядвигой прошло несколько дней. Всё это время Андрюс жил в нечеловеческом напряжении, беспрестанно ожидая дурного. С ним почти не разговаривали в семье; мать непрерывно плакала, тётка откровенно шарахалась, завидев его, сёстры, кроме Ядвиги, шушукались, бросали любопытно-испуганные взгляды... Отец же молчал и всё о чём-то размышлял. Андрюс раз двадцать собирался подойти и заговорить с батюшкой, но опасался... Чего? Он и сам бы не смог сказать.
