1. Пролог.
Милослава. Детство.
- Прыгай, Милка! Прыгай, я сказал!
- Боюсь. Высоко тут!
- Ничего не высоко! Прыгай! Вода теплая, как молоко парное!
Бреслав нахмурился и шагнул ко мне навстречу. Я знала - догонит, поймает и все равно сбросит с крутого берега, нависающего над рекой, в воду! И хоть боялась, страсть как, все равно зажав нос рукой и зажмурив до боли глаза, прыгнула в реку под довольный хохот брата. Ушла под воду, руку, нос сжимающую, отпустила, водой захлебнулась и, кажется, пошла на дно. Да только обхвачена была крепкими, несмотря на невеликий возраст, руками и вытащена на поверхность.
- Ох, Милка-Милка, горе ты мое! Ты даже в луже утонуть сумеешь! Что ж за девка-то такая, невезучая!
Нащупав пальцами ног дно, я успокоилась и прекратила брыкаться, радуясь теплому летнему солнышку, украденным у тяжкой работы минутам отдыха и веселому смеху брата.
- Бреслав, ох и влетит нам, ежели хозяин проверить работу явится!
-Он вечером явится, а мы искупаемся, отобедаем и пуще прежнего работать станем! Все сделаем!
Брат был бедовым, смелым. Работал за двоих, порой в действительности, меня, слабую, болезненную, от непосильного труда оберегая. Он и кормильцем главным в семье был с того момента, когда отец помер, дубом столетним, что для хором княжеских срублен был, приваленный. Мать одна с детьми осталась. Бреслав – самый старший, в двенадцать лет стал вместо отца дрова для хозяина деревни нашей заготавливать, в поле работать, за скотиной домашней ходить. И хоть платили ему в разы меньше, чем взрослому, но в ту зиму, самую страшную, когда мать, горем убитая, еще от родов последних трудных не отошла, только брат нас всех от голода и спас.
Вот и сейчас подрядился брат сено косить. Надел ему хозяин большущий дал. А он хоть и мастак был косой-то махать, да – один-одинешенька, неоткуда помощи ждать. Кто же ему поможет, если не я? Рано по утру, отогнав корову-кормилицу в луга на пастбище, я хватала материну косу, краюху хлеба, да кувшин молока и бегом бежала на покос к брату. И хоть ладошки уже к обеду были стерты в кровь, хоть к вечеру не чуяла ни ног, ни рук - все равно радовалась, что с ним рядом, что с каждым днем получается все лучше, а самое главное, прощаясь вечером с братом, тут же на поле в шалаше ночующим, радовалась словам его ласковым:
- Милка, что бы я без тебя делал?
***
- Бабушка, расскажи! – просила самая младшая из моих сестер Марфуша, и бабушка начинала, несмотря на ворчание матери, что, мол, пугает зазря детей.
- Давным-давно, а когда, мне неведомо, жила на свете девица, собой красавица, душой пригожая, добрая, да ласковая. И случилось так, что стала она сиротой. Дом ее родительский барин, хозяин земель тех, старосте подарил за службу, а девицу приказал замуж отдать. Да никто из деревенских парней не взял ее - кто и хотел, тому отец с матерью не дали - без роду без племени девица, без приданого вовсе. А на княжество то в пору ту неспокойную ворог лютый набег готовил. Вот и собрал князь всех бояр своих, да и приказал им откуп готовить. А барин-то, что в деревне той хозяином был, в числе других подношений девицу за место рабыни отправил...
Как кружево плелись бабушкины сказки, в узоры слагались. И видела я, пригревшись на печной лежанке, в полудреме будто, как если бы это я в обозе ехала по чужой воле навстречу незавидной судьбе. Да только знала я конец сказки - успела изучить да запомнить.
По пути на обоз напали волки, охрану загрызли, а девицу в живых оставили. И были волки те не простые, а самые, что ни на есть оборотни! Ночью зверями дикими становящиеся, а днем в людей превращающиеся. Что сделали они с девицей, никто не знает. Да только люди сказывали, будто в месте том, где обоз с оборотнями встретился, нельзя было ночью находиться - стоны да плач женский на многие версты раздавался окрест...
И воображение рисовало оскаленные волчьи морды, сжавшуюся в ужасе на черной земле девицу с непременно растрепанными черными косами
2. Спасти во что бы то ни стало.
В лекарне темно – сложенный в углу очаг едва освещает клеть, в которой не протолкнуться от множества раненых.
Я с трудом втащила два больших деревянных ведра и, поставив на лавку, стала доливать воду в котел, висящий над очагом на железной треноге. Стоны, бессвязный шепот, мерзкий запах гниющей плоти… Здесь в наспех сколоченном помещении лежали только самые трудные раненые, большая часть из которых вряд ли сможет на своих ногах когда-нибудь выйти отсюда. Остальные раненые на улице ночевали, под открытым небом. И по негласному правилу чем ближе к очагу размещался несчастный, тем меньше у него было шансов.
Бреслав лежал у самого огня на соломенном тюфяке, брошенном прямо на голую землю. Вторые сутки не отзывался он уже на мой голос. И лекарь, которому в ноги падала и клялась хоть всю жизнь работать даром, только чтобы спас брата, горестно руками разводил – мол, не в его силах что-либо тут поделать! Я и сама уже видела, уже понимала - не зря ведь целых полгода, пока война с мордвой длится, помогала в лекарне, что редко кто выживал после ранения в живот, особенно если внутренности наружу вылезли, особенно если на третий день только нашли воина. Чудо еще, что так долго жизнь брата моего тянется.
Что могла делала – обмывала его, из травяного настоя примочки к ране делала, а между тем другую работу выполняла - воду носила, тряпицы кровяные ото всех раненых стирала, кормила, перевязывать помогала, чтоб лекарь прочь не гнал. А еще печь топила, чтобы не простудить в холодные осенние ночи несчастных.
- Милка! – радостью сердце зашлось – может легче ему стало, раз позвал, раз имя мое вспомнил? Кинулась к постели Бреславовой, с трудом пробираясь меж другими стонущими, спящими, плачущими, упала на колени возле черноволосой головы, обхватила ладонями лицо – никого, дороже брата у меня в мире не было.
- Брат, касатик мой, очнулся!
- Милка, умру я скоро…
- Не говори так! Не смей! Жить будешь!
Сзади кто-то за подол юбки цеплялся – то ли пить просил, то ли в смертной агонии бился – не смотрела, не замечала этого. Разглядывала родные, искаженные болью и огненным пламенем, черты, и плакала, плакала над ним, жизнь свою готовая отдать, лишь бы спасти Бреслава.
- К колдунье пойду! – подхватилась, одного только боясь - что, как он умирать будет, а я к тому времени вернуться не успею!
- Стой, заполошная, лес-то как сама пройдешь? – хоть глаза Бреслава лихорадочно блестели, да разум его лучше моего хозяину служил своему. Сама знала, что дорога неблизкая, что лес воинами вражескими полон, да и колдунья завсегда цену высокую за помощь свою назначала, а мне-то и дать ей нечего – ни денег, ни мехов, ничего за душой нету. – Да и сама знаешь, не верю я в ее помощь-то! А разве тем, кто не верит, поможет колдовство?
Долго сидела я возле Бреслава, хоть душа на части рвалась, заставляя делать что-то, спасать его, несмотря ни на что! А потом, когда вновь в беспамятство впал, встала, под тюфяком его плат свой нащупала, голову обвязала по-бабьи, и решительно к выходу пошла.
- Милослава! Куда это ты, на ночь глядя? В лес никак собралась? – лекарь, старый Ратмир, добрый, вечно усталый, согнутый от старости и бед, уже на выходе окликнул. – Гроза сейчас начнется. Да и темнеет уже!
- Дядька Ратмир, умрет он скоро!
- Все мы умрем, девка, что уж!
- А есть что-то, помочь ему, спасти, способное?
- Да кто ж его знает? На все воля Божия!
Лекаря окликнули – кто-то изнутри позвал, то ли раненый, то ли Рогнеда, помощница его. Он взглянул из-под кустистых бровей, всплеснул руками и споро, словно молодой, побежал в клеть.
Что же делать-то? Как быть? А может, к князю пойти? Сражение-то, как вчера утихло, так и не начиналось еще вновь! Пирует, должно быть, в шатре своем, не смотри, что враги верх одержали! А вдруг за Бреславовы заслуги смилостивится, да и пошлет со мной воина с мечом? С такой защитой я вмиг бы лес проскочила, да если еще и на коне, то к утру бы точно к дому колдуньи вышла.
Хоть и была я в тех местах всего раз, да и то в детстве, но лес-то свой привычный, вдоль и поперек исхоженный – все пути-дороги знаю, и ночью найду ту тропинку темную, буреломом со всех сторон заваленную, которая к избушке старой Магды ведет!
Так рассуждая сама с собой, чуть ли не бегом бежала я в сторону, где лагерь князев разбит был. И казалось мне, иначе и быть не может, чтобы князь отказал мне в такой просьбе – он же, как отец нам всем, детям его названным. Так матушка с детства учила. Дважды окликнули меня дозорные, что вокруг лагеря ночью стояли, да услыхав голос и имя, молча пропустили. За полгода, кто из них только в лекарню не приходил – то ли по ранению, а то ли съев что испорченное. И меня, вслед за братом в поход увязавшуюся, как лекареву помощницу, запомнить хорошо успели.
Выскочив на поляну, очутилась я прямо у костра. Огляделась – и шатров множество, и воинов – видимо-невидимо. И меня заметили:
- Ой, девка! Сюда-сюда, к нам иди! – донеслось от одного костра.
Тут же кричали с другой стороны поляны:
- Нет! К ним не ходи! У нас лучше тебе будет!
А когда за руку потянули куда-то вбок, к шатрам ближе, не чувствуя в них, в наших родных смоленских воинах опасности, улыбаясь им, просила:
- Покажите, как к князю пройти! Очень он мне нужен!
Но смеялись они, весело переглядывались, и чудилось мне, что не такие они, какими в лекарню приходят – добрыми да ласковыми. Опомнилась уже у костра, с чашкой деревянной в руках. А из чашки той – запах неприятный, резкий едет. Хмельное что-то! Пыталась отказаться, да не тут-то было! Батюшки мои, да я ж здесь одна девушка-то, и целое войско мужиков! Стало страшно, как если бы в стане врага вдруг оказалась. Пыталась успокоить себя мыслями о том, что это же – свои, нашенские, может, рядом есть даже кто-то с посаду, или даже с нашей улицы. Да что-то уж слишком нахально рука бородатого, черноволосого, что по правую сторону от меня сидел, за плечи меня обнимала!
- Так что ты, девка, здесь, среди нас ищешь?
- Князя.
- А зачем он тебе?
Одно дело – князю о печали моей рассказать, а другое – целой толпе пьяных мужиков. Но делать нечего, пришлось рассказать.
- А князь-то здесь причем? Чем он поможет? Такова доля наша, солдатская – за землю свою погибать.
Хотела, да побоялась сказать, что к ведьме пойти хочу – многие осуждали подобное.
- Да может, чем и поможет князь…
- Да занят князь! – смеялись от другого костра. – Утешает его такая, как ты, после трудной битвы!
А другой добавлял:
- Да ты пей, пей давай! Еще нальем!
Понюхав еще раз то, что налито мне было, с отвращением отодвинула от лица и поставить хотела, да чьи-то руки со спины вдруг кружку эту схватили и к губам моим поднесли. Головой я в грудь наглецу упиралась, и как ни зажимала губы, под смех товарищей, часть медовухи в рот попала, другая же – потекла по шее, по платью моему. Это было обидно и страшно, а еще понимала я теперь, что никто меня к князю вести не собирается и самой ноги уносить отсюда надобно!
Но и уйти было боязно, как в воду с обрыва прыгнуть – кто его знает, что делать они будут, если я попытаюсь сбежать.
3. Данияр.
- Зря, ой, зря, мы ввязались в это дело! Не стоило ехать, Данияр! Князь Смоленский - человек хитрый и ненадежный! Юлит он! Выворачивается! Где это видано, чтобы тебя, наследника великого княжества Черниговского, обмануть пытаться! Да ему нужно ноги твои целовать, что сам, лично, сюда к нему, на землю, войной объятую, приехать решился!
Горан, словно ужаленный, взад-вперед носился по поляне. Золотые кудри его развевались от ветра, им же самим и создаваемого. С сухой ели, лежащей поперек поляны, на которой я чинил свой сапог, порванный в болоте (и занесла же нелегкая!), мне казалось, что он разозлен поведением князя Смоленского гораздо больше меня.
- Угомонись, Горыныч! Лучше погляди, куда эти олухи сушняк собирать пошли? Не напоролись ли на мордву? Мечи побросали, будто на прогулку в цветочный сад Любицы отправились!
- Данияр! О чем ты? Не о том беспокоишься! - друг встал, как вкопанный, с обидой глядя на меня. - Он отказался от нашей помощи! Сам же гонца присылал к отцу твоему! Ой, нечисто здесь! Ой, беда будет!
- Сам ты и накличешь беду, окаянный! Огонь лучше разведи - вот веток с ели этой отломать можно.
Всем хорош был Горан - и умен, и воин отважный, сильный, и на коне скакал лучше всех в войске. Да только очень уж легко из себя выходил - вспыльчив, да заносчив был сверх меры! Вот и на князя, когда тот решение свое объявил - нас восвояси, несолоно хлебавши отправляя, чуть с мечом не бросился! Понимать нужно, насколько опасно это - у Радомысла войско, в схватках закаленное, под рукой, а мы вчетвером всего лишь, да на чужой земле!
Меня же не обида на князя мучила, а мысль о том, почему вдруг так слово свое изменить он решился. Радомысла - князя земель Смоленских, и отца моего - Славомира Черниговского, связывала давняя клятва. Была она еще их отцами произнесена. Я сам в те сказки не очень-то и верил, да мать настаивала, будто поклялись они в дружбе и посильной помощи особым образом - обещание кровью общей закрепив. Будто бы есть на окраине княжеств наших, в том месте, где по общей границе овраг глубокий идет, место чудное - что ни скажешь там, о чем ни подумаешь, навека скрепится, навсегда так и будет. Если мужчина поклянется в верности женщине - на другую вовек не взглянет. А если военный союз заключен будет - расторгнуть его нельзя, пока хоть единственный воин из войска любого жив будет. Там клятва дана была! Князья клялись набеги друг на друга не совершать и помогать, если нападет кто из соседей. И были случаи! И помогали ведь! И сами жили мирно - видать действовало обещание то!
Вот и в этот раз, когда вспыхнула пламенем усобица между мордвой и радимичами, Радомысл грамоту в Чернигов прислал - помощи просил, о клятве упоминая. И войско наше готово было. Да только там, где встреча была уговорена, не ждали нас, хоть князь Радомысл и обещал сам, лично явиться.
Взяв троих воинов, переодевшись простым солдатом, я отправился сюда, к князю с ответной грамотой от отца и речью заготовленной. Радомысл же смотрел странно, говорил удивленно, будто бы помощь не просил, будто бы нас к себе не звал. И пригрозил даже, что ежели не покинем земли его, сразу после того, как мордву разобьет, на нас войной отправится!
Верилось мне и не верилось, что подобное случиться могло! С одной стороны, клятву ту деды давали - о своих поступках, о своих делах обещали. Так, вроде бы, дети и внуки за них - не ответчики! С другой, подлость людская, ради выгоды, любую клятву забудет.
Одно настораживало - разведчики наши, в дозор посланные, докладывали, будто радимичи поражение потерпели в последней битве. А значит, подмога Радомыслу позарез нужна была! Если так, да если еще грамоту припомнить - лежит ведь она, у отца в сундуке походном - неясно, что заставило его отказаться от нашей помощи. Разве что другой, более сильный помощник?
Милослава. Детство.
- Прыгай, Милка! Прыгай, я сказал!
- Боюсь. Высоко тут!
- Ничего не высоко! Прыгай! Вода теплая, как молоко парное!
Бреслав нахмурился и шагнул ко мне навстречу. Я знала - догонит, поймает и все равно сбросит с крутого берега, нависающего над рекой, в воду! И хоть боялась, страсть как, все равно зажав нос рукой и зажмурив до боли глаза, прыгнула в реку под довольный хохот брата. Ушла под воду, руку, нос сжимающую, отпустила, водой захлебнулась и, кажется, пошла на дно. Да только обхвачена была крепкими, несмотря на невеликий возраст, руками и вытащена на поверхность.
- Ох, Милка-Милка, горе ты мое! Ты даже в луже утонуть сумеешь! Что ж за девка-то такая, невезучая!
Нащупав пальцами ног дно, я успокоилась и прекратила брыкаться, радуясь теплому летнему солнышку, украденным у тяжкой работы минутам отдыха и веселому смеху брата.
- Бреслав, ох и влетит нам, ежели хозяин проверить работу явится!
-Он вечером явится, а мы искупаемся, отобедаем и пуще прежнего работать станем! Все сделаем!
Брат был бедовым, смелым. Работал за двоих, порой в действительности, меня, слабую, болезненную, от непосильного труда оберегая. Он и кормильцем главным в семье был с того момента, когда отец помер, дубом столетним, что для хором княжеских срублен был, приваленный. Мать одна с детьми осталась. Бреслав – самый старший, в двенадцать лет стал вместо отца дрова для хозяина деревни нашей заготавливать, в поле работать, за скотиной домашней ходить. И хоть платили ему в разы меньше, чем взрослому, но в ту зиму, самую страшную, когда мать, горем убитая, еще от родов последних трудных не отошла, только брат нас всех от голода и спас.
Вот и сейчас подрядился брат сено косить. Надел ему хозяин большущий дал. А он хоть и мастак был косой-то махать, да – один-одинешенька, неоткуда помощи ждать. Кто же ему поможет, если не я? Рано по утру, отогнав корову-кормилицу в луга на пастбище, я хватала материну косу, краюху хлеба, да кувшин молока и бегом бежала на покос к брату. И хоть ладошки уже к обеду были стерты в кровь, хоть к вечеру не чуяла ни ног, ни рук - все равно радовалась, что с ним рядом, что с каждым днем получается все лучше, а самое главное, прощаясь вечером с братом, тут же на поле в шалаше ночующим, радовалась словам его ласковым:
- Милка, что бы я без тебя делал?
***
- Бабушка, расскажи! – просила самая младшая из моих сестер Марфуша, и бабушка начинала, несмотря на ворчание матери, что, мол, пугает зазря детей.
- Давным-давно, а когда, мне неведомо, жила на свете девица, собой красавица, душой пригожая, добрая, да ласковая. И случилось так, что стала она сиротой. Дом ее родительский барин, хозяин земель тех, старосте подарил за службу, а девицу приказал замуж отдать. Да никто из деревенских парней не взял ее - кто и хотел, тому отец с матерью не дали - без роду без племени девица, без приданого вовсе. А на княжество то в пору ту неспокойную ворог лютый набег готовил. Вот и собрал князь всех бояр своих, да и приказал им откуп готовить. А барин-то, что в деревне той хозяином был, в числе других подношений девицу за место рабыни отправил...
Как кружево плелись бабушкины сказки, в узоры слагались. И видела я, пригревшись на печной лежанке, в полудреме будто, как если бы это я в обозе ехала по чужой воле навстречу незавидной судьбе. Да только знала я конец сказки - успела изучить да запомнить.
По пути на обоз напали волки, охрану загрызли, а девицу в живых оставили. И были волки те не простые, а самые, что ни на есть оборотни! Ночью зверями дикими становящиеся, а днем в людей превращающиеся. Что сделали они с девицей, никто не знает. Да только люди сказывали, будто в месте том, где обоз с оборотнями встретился, нельзя было ночью находиться - стоны да плач женский на многие версты раздавался окрест...
И воображение рисовало оскаленные волчьи морды, сжавшуюся в ужасе на черной земле девицу с непременно растрепанными черными косами
Прода от 09.06.2020, 16:23
2. Спасти во что бы то ни стало.
В лекарне темно – сложенный в углу очаг едва освещает клеть, в которой не протолкнуться от множества раненых.
Я с трудом втащила два больших деревянных ведра и, поставив на лавку, стала доливать воду в котел, висящий над очагом на железной треноге. Стоны, бессвязный шепот, мерзкий запах гниющей плоти… Здесь в наспех сколоченном помещении лежали только самые трудные раненые, большая часть из которых вряд ли сможет на своих ногах когда-нибудь выйти отсюда. Остальные раненые на улице ночевали, под открытым небом. И по негласному правилу чем ближе к очагу размещался несчастный, тем меньше у него было шансов.
Бреслав лежал у самого огня на соломенном тюфяке, брошенном прямо на голую землю. Вторые сутки не отзывался он уже на мой голос. И лекарь, которому в ноги падала и клялась хоть всю жизнь работать даром, только чтобы спас брата, горестно руками разводил – мол, не в его силах что-либо тут поделать! Я и сама уже видела, уже понимала - не зря ведь целых полгода, пока война с мордвой длится, помогала в лекарне, что редко кто выживал после ранения в живот, особенно если внутренности наружу вылезли, особенно если на третий день только нашли воина. Чудо еще, что так долго жизнь брата моего тянется.
Что могла делала – обмывала его, из травяного настоя примочки к ране делала, а между тем другую работу выполняла - воду носила, тряпицы кровяные ото всех раненых стирала, кормила, перевязывать помогала, чтоб лекарь прочь не гнал. А еще печь топила, чтобы не простудить в холодные осенние ночи несчастных.
- Милка! – радостью сердце зашлось – может легче ему стало, раз позвал, раз имя мое вспомнил? Кинулась к постели Бреславовой, с трудом пробираясь меж другими стонущими, спящими, плачущими, упала на колени возле черноволосой головы, обхватила ладонями лицо – никого, дороже брата у меня в мире не было.
- Брат, касатик мой, очнулся!
- Милка, умру я скоро…
- Не говори так! Не смей! Жить будешь!
Сзади кто-то за подол юбки цеплялся – то ли пить просил, то ли в смертной агонии бился – не смотрела, не замечала этого. Разглядывала родные, искаженные болью и огненным пламенем, черты, и плакала, плакала над ним, жизнь свою готовая отдать, лишь бы спасти Бреслава.
- К колдунье пойду! – подхватилась, одного только боясь - что, как он умирать будет, а я к тому времени вернуться не успею!
- Стой, заполошная, лес-то как сама пройдешь? – хоть глаза Бреслава лихорадочно блестели, да разум его лучше моего хозяину служил своему. Сама знала, что дорога неблизкая, что лес воинами вражескими полон, да и колдунья завсегда цену высокую за помощь свою назначала, а мне-то и дать ей нечего – ни денег, ни мехов, ничего за душой нету. – Да и сама знаешь, не верю я в ее помощь-то! А разве тем, кто не верит, поможет колдовство?
Долго сидела я возле Бреслава, хоть душа на части рвалась, заставляя делать что-то, спасать его, несмотря ни на что! А потом, когда вновь в беспамятство впал, встала, под тюфяком его плат свой нащупала, голову обвязала по-бабьи, и решительно к выходу пошла.
- Милослава! Куда это ты, на ночь глядя? В лес никак собралась? – лекарь, старый Ратмир, добрый, вечно усталый, согнутый от старости и бед, уже на выходе окликнул. – Гроза сейчас начнется. Да и темнеет уже!
- Дядька Ратмир, умрет он скоро!
- Все мы умрем, девка, что уж!
- А есть что-то, помочь ему, спасти, способное?
- Да кто ж его знает? На все воля Божия!
Лекаря окликнули – кто-то изнутри позвал, то ли раненый, то ли Рогнеда, помощница его. Он взглянул из-под кустистых бровей, всплеснул руками и споро, словно молодой, побежал в клеть.
Что же делать-то? Как быть? А может, к князю пойти? Сражение-то, как вчера утихло, так и не начиналось еще вновь! Пирует, должно быть, в шатре своем, не смотри, что враги верх одержали! А вдруг за Бреславовы заслуги смилостивится, да и пошлет со мной воина с мечом? С такой защитой я вмиг бы лес проскочила, да если еще и на коне, то к утру бы точно к дому колдуньи вышла.
Хоть и была я в тех местах всего раз, да и то в детстве, но лес-то свой привычный, вдоль и поперек исхоженный – все пути-дороги знаю, и ночью найду ту тропинку темную, буреломом со всех сторон заваленную, которая к избушке старой Магды ведет!
Так рассуждая сама с собой, чуть ли не бегом бежала я в сторону, где лагерь князев разбит был. И казалось мне, иначе и быть не может, чтобы князь отказал мне в такой просьбе – он же, как отец нам всем, детям его названным. Так матушка с детства учила. Дважды окликнули меня дозорные, что вокруг лагеря ночью стояли, да услыхав голос и имя, молча пропустили. За полгода, кто из них только в лекарню не приходил – то ли по ранению, а то ли съев что испорченное. И меня, вслед за братом в поход увязавшуюся, как лекареву помощницу, запомнить хорошо успели.
Выскочив на поляну, очутилась я прямо у костра. Огляделась – и шатров множество, и воинов – видимо-невидимо. И меня заметили:
- Ой, девка! Сюда-сюда, к нам иди! – донеслось от одного костра.
Тут же кричали с другой стороны поляны:
- Нет! К ним не ходи! У нас лучше тебе будет!
А когда за руку потянули куда-то вбок, к шатрам ближе, не чувствуя в них, в наших родных смоленских воинах опасности, улыбаясь им, просила:
- Покажите, как к князю пройти! Очень он мне нужен!
Но смеялись они, весело переглядывались, и чудилось мне, что не такие они, какими в лекарню приходят – добрыми да ласковыми. Опомнилась уже у костра, с чашкой деревянной в руках. А из чашки той – запах неприятный, резкий едет. Хмельное что-то! Пыталась отказаться, да не тут-то было! Батюшки мои, да я ж здесь одна девушка-то, и целое войско мужиков! Стало страшно, как если бы в стане врага вдруг оказалась. Пыталась успокоить себя мыслями о том, что это же – свои, нашенские, может, рядом есть даже кто-то с посаду, или даже с нашей улицы. Да что-то уж слишком нахально рука бородатого, черноволосого, что по правую сторону от меня сидел, за плечи меня обнимала!
- Так что ты, девка, здесь, среди нас ищешь?
- Князя.
- А зачем он тебе?
Одно дело – князю о печали моей рассказать, а другое – целой толпе пьяных мужиков. Но делать нечего, пришлось рассказать.
- А князь-то здесь причем? Чем он поможет? Такова доля наша, солдатская – за землю свою погибать.
Хотела, да побоялась сказать, что к ведьме пойти хочу – многие осуждали подобное.
- Да может, чем и поможет князь…
- Да занят князь! – смеялись от другого костра. – Утешает его такая, как ты, после трудной битвы!
А другой добавлял:
- Да ты пей, пей давай! Еще нальем!
Понюхав еще раз то, что налито мне было, с отвращением отодвинула от лица и поставить хотела, да чьи-то руки со спины вдруг кружку эту схватили и к губам моим поднесли. Головой я в грудь наглецу упиралась, и как ни зажимала губы, под смех товарищей, часть медовухи в рот попала, другая же – потекла по шее, по платью моему. Это было обидно и страшно, а еще понимала я теперь, что никто меня к князю вести не собирается и самой ноги уносить отсюда надобно!
Но и уйти было боязно, как в воду с обрыва прыгнуть – кто его знает, что делать они будут, если я попытаюсь сбежать.
Прода от 09.06.2020, 16:24
3. Данияр.
- Зря, ой, зря, мы ввязались в это дело! Не стоило ехать, Данияр! Князь Смоленский - человек хитрый и ненадежный! Юлит он! Выворачивается! Где это видано, чтобы тебя, наследника великого княжества Черниговского, обмануть пытаться! Да ему нужно ноги твои целовать, что сам, лично, сюда к нему, на землю, войной объятую, приехать решился!
Горан, словно ужаленный, взад-вперед носился по поляне. Золотые кудри его развевались от ветра, им же самим и создаваемого. С сухой ели, лежащей поперек поляны, на которой я чинил свой сапог, порванный в болоте (и занесла же нелегкая!), мне казалось, что он разозлен поведением князя Смоленского гораздо больше меня.
- Угомонись, Горыныч! Лучше погляди, куда эти олухи сушняк собирать пошли? Не напоролись ли на мордву? Мечи побросали, будто на прогулку в цветочный сад Любицы отправились!
- Данияр! О чем ты? Не о том беспокоишься! - друг встал, как вкопанный, с обидой глядя на меня. - Он отказался от нашей помощи! Сам же гонца присылал к отцу твоему! Ой, нечисто здесь! Ой, беда будет!
- Сам ты и накличешь беду, окаянный! Огонь лучше разведи - вот веток с ели этой отломать можно.
Всем хорош был Горан - и умен, и воин отважный, сильный, и на коне скакал лучше всех в войске. Да только очень уж легко из себя выходил - вспыльчив, да заносчив был сверх меры! Вот и на князя, когда тот решение свое объявил - нас восвояси, несолоно хлебавши отправляя, чуть с мечом не бросился! Понимать нужно, насколько опасно это - у Радомысла войско, в схватках закаленное, под рукой, а мы вчетвером всего лишь, да на чужой земле!
Меня же не обида на князя мучила, а мысль о том, почему вдруг так слово свое изменить он решился. Радомысла - князя земель Смоленских, и отца моего - Славомира Черниговского, связывала давняя клятва. Была она еще их отцами произнесена. Я сам в те сказки не очень-то и верил, да мать настаивала, будто поклялись они в дружбе и посильной помощи особым образом - обещание кровью общей закрепив. Будто бы есть на окраине княжеств наших, в том месте, где по общей границе овраг глубокий идет, место чудное - что ни скажешь там, о чем ни подумаешь, навека скрепится, навсегда так и будет. Если мужчина поклянется в верности женщине - на другую вовек не взглянет. А если военный союз заключен будет - расторгнуть его нельзя, пока хоть единственный воин из войска любого жив будет. Там клятва дана была! Князья клялись набеги друг на друга не совершать и помогать, если нападет кто из соседей. И были случаи! И помогали ведь! И сами жили мирно - видать действовало обещание то!
Вот и в этот раз, когда вспыхнула пламенем усобица между мордвой и радимичами, Радомысл грамоту в Чернигов прислал - помощи просил, о клятве упоминая. И войско наше готово было. Да только там, где встреча была уговорена, не ждали нас, хоть князь Радомысл и обещал сам, лично явиться.
Взяв троих воинов, переодевшись простым солдатом, я отправился сюда, к князю с ответной грамотой от отца и речью заготовленной. Радомысл же смотрел странно, говорил удивленно, будто бы помощь не просил, будто бы нас к себе не звал. И пригрозил даже, что ежели не покинем земли его, сразу после того, как мордву разобьет, на нас войной отправится!
Верилось мне и не верилось, что подобное случиться могло! С одной стороны, клятву ту деды давали - о своих поступках, о своих делах обещали. Так, вроде бы, дети и внуки за них - не ответчики! С другой, подлость людская, ради выгоды, любую клятву забудет.
Одно настораживало - разведчики наши, в дозор посланные, докладывали, будто радимичи поражение потерпели в последней битве. А значит, подмога Радомыслу позарез нужна была! Если так, да если еще грамоту припомнить - лежит ведь она, у отца в сундуке походном - неясно, что заставило его отказаться от нашей помощи. Разве что другой, более сильный помощник?
