Увертюра
Музыка боя звучит в наших жилах,
Музыка боя трепещет в сердцах,
Наши бойцы в боевой увертюре
В рай поплывут на надежных плечах.
Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, сколько еще продержусь в этом аду. Я не знаю, когда придет моя смерть и увижу ли результат моего пребывания здесь….
Я знаю только одно – я ни капли не пожалел и не пожалею, что резко изменил свою судьбу и вступил в этот проклятый, в этот отстойный, в этот прекрасный Батальон Смерти.
Да пропади оно все пропадом!
Что? Снова атака?
Где там мой правостоящий? Почему затих?
Где этот зануда, которого я еще вчера ненавидел всеми фибрами своей души? Жалкий тошнотик, который на протяжении всех этих сумасшедших дней постоянно выводил меня из себя своей правильностью и нескончаемым бубнежем.
Неужели убили?
Врешь, тля болотная, не вздумай умирать. Кого мне прикажешь ненавидеть? Придется мотнуться к нему в окоп и проверить.
Ноги трясутся, Одна рука мертвой хваткой сжимает автомат, вторая вцепилась в гранатомет, шлема уже давно нет – где потерял, не знаю, но надо перебежать к Правому.
Левого убили еще полчаса назад. Сам видел.
Правильный парень был Кирюха. Из наших. Погиб как герой. Дал несколько спасительных мгновений для нас с парнями, отвлек противника мощным огнем как раз тогда, когда я перезаряжал свой гранатомет – заклинил, зараза.
Кирюха помог, сильно помог.
Но самому прилетело. До сих пор в ушах стоят похабные частушки, которые он орал как раз перед тем как погибнуть. Умолк на полуслове. Вечная тебе память, братан.
У меня есть еще один повод ненавидеть эту шушеру.
Как будто мало этих поводов.
Я, конечно, не ангел. Далеко не ангел. Иначе бы не оказался в местах не столь отдаленных. Воровать – воровал, но никого, слава тебе Господи, до этого не убивал и не издевался.
В отличие от этих тварей.
До сих пор стоят перед глазами скрюченные окровавленные тела детей… Разбомбленный школьный автобус… Отвоеванная нашей ротой территория, где сюрпризом стала яма с решеткой для пленных.
Там не было ни одного Целого Человека. Эти твари в перерывах между атаками издевались над людьми – кому руки резали, кому в ноги стреляли.
Когда увидел глаза этих гражданских, так тошно на душе стало, что захотелось напиться в дым и бежать на ту сторону и душить этих нелюдей голыми руками.
Наше отделение послали отвлечь внимание, наделав побольше шороху, чтобы остальная братва успела окружить объект, зайти к ним в тыл, и спрятаться под защиту стен. Пулемет из окна многоэтажки косил всех подряд.
Горькая ирония заключалась в том, что мы сидели в их окопах, которые они оборудовали под себя и знали, как своих пять пальцев. Еще и квадракоптеры, наверное, работают, гады.
Около часа уже стреляем. А все без толку.
Второго гранатометчика убили практически сразу. Замолк Кузнец – Леха Кузнецов. Вечная память. И остальные ребята стали постепенно затихать.
Сашка Бывалый, Сашка Малой, Серега Комета и Толька Корявый….
Неужели все погибли?
И по итогам часовых стрелялок в живых остались я и мой Правый – сержант-тошнотик Андрюха Орлик.
Помотал он мне нервов за это время.
Нас когда призывали из мест лишения свободы он приезжал к нам вместе с Маэстро. Мне его рожа сразу не понравилась: глаза ясные, улыбка в пол-лица – этакий херувим правильный.
А мы все – ребята грешные, за просто так никого за решетку не сажают.
Воровать я начал практически с детства. Отца нет, одна мамка. Я редко когда ее трезвой видел. А еще дед мой – Данила Кондратьевич. Вот он меня и воспитывал.
Дед у меня был правильный. Фронтовик. До Берлина дошел. О войне, правда, разговаривать не любил. А мне, тогда мальцу, было все интересно. Я часто сращивал у деда: убивал ли он немцев на войне. Он не отвечал. Говорил, что это взрослые разговоры.
Но однажды, в годовщину 9 мая, выпив стопку, разговорился. До сих пор помню его слова.
Тогда я поставил вопрос иначе: пытались ли немцы убить его.
Он очень долго молчал. А потом сказал, что умер, как только пришел на фронт. Каждый день, просыпаясь, он говорил себе:
«Сегодня мой последний день. Смирись с этим и сделай так, чтобы тебе не было стыдно за свою прошедшую жизнь. Вставай и иди воевать».
Он прошел войну, считая себя мертвым, а выбрался живым. Без одной ноги, правда. Но это мелочи.
По-моему, весь фокус в том, чтобы считая себя мертвым, убивать страх. Мы делаем то, что должны делать. Будет день – мы будем жить. И что бы ни ожидало нас там, куда мы и зачем идем, я знаю, мы не пропадем, потому что так мы и выживаем.
Вот так и я живу здесь.
Хожу в атаку, занимаюсь армейскими делами, концентрируюсь на задачах, убирая страх из своих жил.
Моя жизнь была не примерная, иногда скотская, иногда пустая, но когда Маэстро приехал к нам и предложил идти защищать Родину, я сразу вспомнил деда, и даже не дослушав до конца его предложений, одним из первых шагнул вперед.
Не знаю, что тогда меня подвигло на это. Моя голова еще что-то там соображала, а ноги уже сделали шаг. Наверное, дед с небес заставил.
Первые шаги в армии были тяжкие. Этот Андрюха Орлик оказался сержантом нашего отделения. И общего у нас ним было только то, что его, как и меня, воспитывала только мамка.
Правда, другая у него мамка была. Наверное…
Когда он говорил о ней, его лицо светлело и слова какие-то непривычные были – мамочка, мамуля, мамулек… Это я один раз подслушал, как он с ней по телефону разговаривал.
А в остальном – доставал меня крепко. Дисциплина, дисциплина, дисциплина…
Не положено то, не положено это. Я привык к вольной жизни, как и другие ребята из наших, поэтому вся их армейская муштра поначалу крепко меня доставала.
Это только когда мы с братвой вошли в первый бой, я понял, что все их «не положено» спасают наши жизни. Что ж, я много раз приспосабливался к жизненным обстоятельствам, приспособился и к этим.
И вот сейчас, спустя полтора часа нашей атаки, когда замолчали все мои боевые товарищи, я вспомнил, что нужно делать в подобных случаях.
Пару раз еще стрельнул для острастки, получил в ответ очередь с высотки, укрылся от нее, и, слава Богу, услышал взрывы гранат на первых этажах. Значит, не зря мы тут жизни положили. Вошли наши ребята в здание. Теперь только вопрос времени и удачи. Кто кого.
А мне нужно отсюда убираться.
Но не уйду я отсюда просто так. Левый Кирюха уже безнадежен, вытащим после боя, а вот Правого нужно проверить. Если жив еще, нужно тащить в расположение. Мамку этого зануды огорчать нельзя. Хорошая, видно, женщина. Да и приказ, что б его – вытаскивать командиров в первую очередь.
Я перекинул автомат за плечо, приспособил РПГ и пополз к Правому.
Взрывы в здании продолжали раздаваться, но пулемет противника еще работал. Не дошли еще, видимо, пацаны до нужного этажа.
Но нам не привыкать.
Ползу, вспоминаю деда, пытаюсь вспомнить хоть одну молитву. Жаль, что не выучил в свое время. Помню только первые строки: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…»
И все. Больше не помню.
Если выберусь живым – выучу.
До окопа дополз. Перекинулся. Смотрю – лежит Правый, неудобно подогнув ногу. Неужели мертвый?
В сердце похолодело.
Представил его мамку, получающую похоронку.
Стало вообще тошно.
Все ребята погибли. Вот и повоевали…
Нужно проверить.
Прикладываю пальцы к яремной вене, как нас учили, и – о, чудо! – пульс есть.
Судорожным движением распахиваю походную аптечку, трясущимися руками нащупываю шприц и прямо через одежду вкалываю чудо-укол.
Есть контакт.
Сержант тихо стонет, и начинает нормально дышать.
– Потерпи, потерпи, Андрюха, – бубню я, – не вздумай умирать, тебя мамка дома ждет.
Не знаю, что помогает парню – укол или мои слова, но он вздыхает глубже и открывает глаза.
– Вот и ладненько, – радуюсь я. – Потерпи, Андрюха. Нам с тобой еще до расположения ползти.
– Пашка, – выдыхает он. – Живой. Как остальные? Задание выполнили?
– Какие остальные, – сержусь я, – о себе сейчас думай. Выполнили, выполнили задание. Наши ребята уже в здании нациков кошмарят. Закончится бой, всех наших соберем.
– Я нормально, – шепчет он, – в ногу ранило. Ты укол сделал? Спасибо. Оставь меня здесь. Посмотри ребят.
А как я их посмотрю? Пулемет пока не умолкает. До сюда еле дополз. Да и не оставлю я его здесь одного.
Ишь раскомандовался.
– Ты, сержант, лежи тихо, – советую я, – сейчас наши пулеметчика успокоят, и мы будем отсюда выбираться. А пока давай разговаривать. Тебе сейчас отключаться нельзя.
– Нужно ребят посмотреть, – быкует он.– Я нормально.
Вот же крендель. Я начинаю выходить из себя и читаю из нашего устава – музыкального.
– С поля боя первым вытаскивается командир, – говорю. – Ты командир? Командир. Мы, музыканты, никого не оставляем на поле боя, вытаскивая раненых и убитых, не взирая на риск для собственной жизни. Вытаскиваем? Вытаскиваем. Значит, и ребят вытащим. И вообще, как ты ко мне не придирался, наш музыкальный устав я выучил. Скажешь, нет?
– Не скажу, – улыбается он, – молодец. Зачем тогда притворялся?
– Не притворялся, – вздыхаю я, – вот сейчас все и вспомнил. Память у меня такая. Вспоминается все только тогда, когда нужно.
– Молодец, Пашка, – по-нормальному говорит он.– Только я теперь продержусь, мне бы бойцов моих вытащить.
– Вытащим, Андрюха, – пулемет, наконец, умолк.– Слышишь, наши пулеметчика уконропупили. Скоро здание зачистят, и всех соберем.
Мне просто не верилось, что мы выполнили задание, которое считалось невыполнимым, что вот так как с моими пацанами мы разговариваем с сержантом, что он, не беспокоясь о себе, талдычит мне о ребятах.
И еще было радостно на душе.
Противник разбит.
Я жив.
Мы живы.
Андрюхина мать не будет плакать ночами.
И по воздуху плывет мелодия нашей победы.
Самая сладкая мелодия для воина.
И откуда-то из задворков моей странной памяти возникают слова : «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. …»
Музыка боя звучит в наших жилах,
Музыка боя трепещет в сердцах,
Наши бойцы в боевой увертюре
В рай поплывут на надежных плечах.
Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, сколько еще продержусь в этом аду. Я не знаю, когда придет моя смерть и увижу ли результат моего пребывания здесь….
Я знаю только одно – я ни капли не пожалел и не пожалею, что резко изменил свою судьбу и вступил в этот проклятый, в этот отстойный, в этот прекрасный Батальон Смерти.
Да пропади оно все пропадом!
Что? Снова атака?
Где там мой правостоящий? Почему затих?
Где этот зануда, которого я еще вчера ненавидел всеми фибрами своей души? Жалкий тошнотик, который на протяжении всех этих сумасшедших дней постоянно выводил меня из себя своей правильностью и нескончаемым бубнежем.
Неужели убили?
Врешь, тля болотная, не вздумай умирать. Кого мне прикажешь ненавидеть? Придется мотнуться к нему в окоп и проверить.
Ноги трясутся, Одна рука мертвой хваткой сжимает автомат, вторая вцепилась в гранатомет, шлема уже давно нет – где потерял, не знаю, но надо перебежать к Правому.
Левого убили еще полчаса назад. Сам видел.
Правильный парень был Кирюха. Из наших. Погиб как герой. Дал несколько спасительных мгновений для нас с парнями, отвлек противника мощным огнем как раз тогда, когда я перезаряжал свой гранатомет – заклинил, зараза.
Кирюха помог, сильно помог.
Но самому прилетело. До сих пор в ушах стоят похабные частушки, которые он орал как раз перед тем как погибнуть. Умолк на полуслове. Вечная тебе память, братан.
У меня есть еще один повод ненавидеть эту шушеру.
Как будто мало этих поводов.
Я, конечно, не ангел. Далеко не ангел. Иначе бы не оказался в местах не столь отдаленных. Воровать – воровал, но никого, слава тебе Господи, до этого не убивал и не издевался.
В отличие от этих тварей.
До сих пор стоят перед глазами скрюченные окровавленные тела детей… Разбомбленный школьный автобус… Отвоеванная нашей ротой территория, где сюрпризом стала яма с решеткой для пленных.
Там не было ни одного Целого Человека. Эти твари в перерывах между атаками издевались над людьми – кому руки резали, кому в ноги стреляли.
Когда увидел глаза этих гражданских, так тошно на душе стало, что захотелось напиться в дым и бежать на ту сторону и душить этих нелюдей голыми руками.
Наше отделение послали отвлечь внимание, наделав побольше шороху, чтобы остальная братва успела окружить объект, зайти к ним в тыл, и спрятаться под защиту стен. Пулемет из окна многоэтажки косил всех подряд.
Горькая ирония заключалась в том, что мы сидели в их окопах, которые они оборудовали под себя и знали, как своих пять пальцев. Еще и квадракоптеры, наверное, работают, гады.
Около часа уже стреляем. А все без толку.
Второго гранатометчика убили практически сразу. Замолк Кузнец – Леха Кузнецов. Вечная память. И остальные ребята стали постепенно затихать.
Сашка Бывалый, Сашка Малой, Серега Комета и Толька Корявый….
Неужели все погибли?
И по итогам часовых стрелялок в живых остались я и мой Правый – сержант-тошнотик Андрюха Орлик.
Помотал он мне нервов за это время.
Нас когда призывали из мест лишения свободы он приезжал к нам вместе с Маэстро. Мне его рожа сразу не понравилась: глаза ясные, улыбка в пол-лица – этакий херувим правильный.
А мы все – ребята грешные, за просто так никого за решетку не сажают.
Воровать я начал практически с детства. Отца нет, одна мамка. Я редко когда ее трезвой видел. А еще дед мой – Данила Кондратьевич. Вот он меня и воспитывал.
Дед у меня был правильный. Фронтовик. До Берлина дошел. О войне, правда, разговаривать не любил. А мне, тогда мальцу, было все интересно. Я часто сращивал у деда: убивал ли он немцев на войне. Он не отвечал. Говорил, что это взрослые разговоры.
Но однажды, в годовщину 9 мая, выпив стопку, разговорился. До сих пор помню его слова.
Тогда я поставил вопрос иначе: пытались ли немцы убить его.
Он очень долго молчал. А потом сказал, что умер, как только пришел на фронт. Каждый день, просыпаясь, он говорил себе:
«Сегодня мой последний день. Смирись с этим и сделай так, чтобы тебе не было стыдно за свою прошедшую жизнь. Вставай и иди воевать».
Он прошел войну, считая себя мертвым, а выбрался живым. Без одной ноги, правда. Но это мелочи.
По-моему, весь фокус в том, чтобы считая себя мертвым, убивать страх. Мы делаем то, что должны делать. Будет день – мы будем жить. И что бы ни ожидало нас там, куда мы и зачем идем, я знаю, мы не пропадем, потому что так мы и выживаем.
Вот так и я живу здесь.
Хожу в атаку, занимаюсь армейскими делами, концентрируюсь на задачах, убирая страх из своих жил.
Моя жизнь была не примерная, иногда скотская, иногда пустая, но когда Маэстро приехал к нам и предложил идти защищать Родину, я сразу вспомнил деда, и даже не дослушав до конца его предложений, одним из первых шагнул вперед.
Не знаю, что тогда меня подвигло на это. Моя голова еще что-то там соображала, а ноги уже сделали шаг. Наверное, дед с небес заставил.
Первые шаги в армии были тяжкие. Этот Андрюха Орлик оказался сержантом нашего отделения. И общего у нас ним было только то, что его, как и меня, воспитывала только мамка.
Правда, другая у него мамка была. Наверное…
Когда он говорил о ней, его лицо светлело и слова какие-то непривычные были – мамочка, мамуля, мамулек… Это я один раз подслушал, как он с ней по телефону разговаривал.
А в остальном – доставал меня крепко. Дисциплина, дисциплина, дисциплина…
Не положено то, не положено это. Я привык к вольной жизни, как и другие ребята из наших, поэтому вся их армейская муштра поначалу крепко меня доставала.
Это только когда мы с братвой вошли в первый бой, я понял, что все их «не положено» спасают наши жизни. Что ж, я много раз приспосабливался к жизненным обстоятельствам, приспособился и к этим.
И вот сейчас, спустя полтора часа нашей атаки, когда замолчали все мои боевые товарищи, я вспомнил, что нужно делать в подобных случаях.
Пару раз еще стрельнул для острастки, получил в ответ очередь с высотки, укрылся от нее, и, слава Богу, услышал взрывы гранат на первых этажах. Значит, не зря мы тут жизни положили. Вошли наши ребята в здание. Теперь только вопрос времени и удачи. Кто кого.
А мне нужно отсюда убираться.
Но не уйду я отсюда просто так. Левый Кирюха уже безнадежен, вытащим после боя, а вот Правого нужно проверить. Если жив еще, нужно тащить в расположение. Мамку этого зануды огорчать нельзя. Хорошая, видно, женщина. Да и приказ, что б его – вытаскивать командиров в первую очередь.
Я перекинул автомат за плечо, приспособил РПГ и пополз к Правому.
Взрывы в здании продолжали раздаваться, но пулемет противника еще работал. Не дошли еще, видимо, пацаны до нужного этажа.
Но нам не привыкать.
Ползу, вспоминаю деда, пытаюсь вспомнить хоть одну молитву. Жаль, что не выучил в свое время. Помню только первые строки: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да придет Царствие Твое…»
И все. Больше не помню.
Если выберусь живым – выучу.
До окопа дополз. Перекинулся. Смотрю – лежит Правый, неудобно подогнув ногу. Неужели мертвый?
В сердце похолодело.
Представил его мамку, получающую похоронку.
Стало вообще тошно.
Все ребята погибли. Вот и повоевали…
Нужно проверить.
Прикладываю пальцы к яремной вене, как нас учили, и – о, чудо! – пульс есть.
Судорожным движением распахиваю походную аптечку, трясущимися руками нащупываю шприц и прямо через одежду вкалываю чудо-укол.
Есть контакт.
Сержант тихо стонет, и начинает нормально дышать.
– Потерпи, потерпи, Андрюха, – бубню я, – не вздумай умирать, тебя мамка дома ждет.
Не знаю, что помогает парню – укол или мои слова, но он вздыхает глубже и открывает глаза.
– Вот и ладненько, – радуюсь я. – Потерпи, Андрюха. Нам с тобой еще до расположения ползти.
– Пашка, – выдыхает он. – Живой. Как остальные? Задание выполнили?
– Какие остальные, – сержусь я, – о себе сейчас думай. Выполнили, выполнили задание. Наши ребята уже в здании нациков кошмарят. Закончится бой, всех наших соберем.
– Я нормально, – шепчет он, – в ногу ранило. Ты укол сделал? Спасибо. Оставь меня здесь. Посмотри ребят.
А как я их посмотрю? Пулемет пока не умолкает. До сюда еле дополз. Да и не оставлю я его здесь одного.
Ишь раскомандовался.
– Ты, сержант, лежи тихо, – советую я, – сейчас наши пулеметчика успокоят, и мы будем отсюда выбираться. А пока давай разговаривать. Тебе сейчас отключаться нельзя.
– Нужно ребят посмотреть, – быкует он.– Я нормально.
Вот же крендель. Я начинаю выходить из себя и читаю из нашего устава – музыкального.
– С поля боя первым вытаскивается командир, – говорю. – Ты командир? Командир. Мы, музыканты, никого не оставляем на поле боя, вытаскивая раненых и убитых, не взирая на риск для собственной жизни. Вытаскиваем? Вытаскиваем. Значит, и ребят вытащим. И вообще, как ты ко мне не придирался, наш музыкальный устав я выучил. Скажешь, нет?
– Не скажу, – улыбается он, – молодец. Зачем тогда притворялся?
– Не притворялся, – вздыхаю я, – вот сейчас все и вспомнил. Память у меня такая. Вспоминается все только тогда, когда нужно.
– Молодец, Пашка, – по-нормальному говорит он.– Только я теперь продержусь, мне бы бойцов моих вытащить.
– Вытащим, Андрюха, – пулемет, наконец, умолк.– Слышишь, наши пулеметчика уконропупили. Скоро здание зачистят, и всех соберем.
Мне просто не верилось, что мы выполнили задание, которое считалось невыполнимым, что вот так как с моими пацанами мы разговариваем с сержантом, что он, не беспокоясь о себе, талдычит мне о ребятах.
И еще было радостно на душе.
Противник разбит.
Я жив.
Мы живы.
Андрюхина мать не будет плакать ночами.
И по воздуху плывет мелодия нашей победы.
Самая сладкая мелодия для воина.
И откуда-то из задворков моей странной памяти возникают слова : «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. …»
