Игра лоа

ПРОЛОГ

       Имельда Ноэми Мерседес умирала. Она точно знала, что умирает: тело налилось свинцовой тяжестью, на грудь словно положили наковальню, за каждый вздох приходилось бороться. Слабость и жар не позволяли даже поднять веки, и в темноте, окружавшей Имельду, плавали красные круги и ослепительно-белые кляксы. Невыносимо хотелось пить, но воды ей не давали уже много часов, а попросить она не могла, да и бессмысленно это. Они хотят её смерти, ждут с нетерпением, зачем же давать обречённой хоть глоток воды, хоть миг надежды?
       Взвизгнул засов, хлопнула дверь, с шорохом тафты и стуком каблуков мимо ложа умирающей прошла женщина. От запаха мавританских благовоний запершило в горле. Опять проверяют, а остальным говорят, что ухаживают за больными. Когда Имельду с мужем переносили в эту хижину, едва защищавшую от непогоды, свекровь громко причитала и пугала всех какой-то индейской горячкой. Дескать, она уже перенесла эту заразу один раз, больше не заболеет, сама и будет ухаживать за сыном и невесткой. Зато после, когда испуганные негры разбежались подальше от хижины, о заботе речи уже не шло. Донья Исабель заходила по двадцать раз на дню, но только шипела как та змея: «Когда ж ты сдохнешь, нищенка? Упокойтесь уже с миром, Кристобаль!» Свояченица же, Хуана, вообще не проронила ни слова. Принесённую воду тут же выливала на земляной пол, а нетронутую еду уносила, отдавала собакам прямо возле хижины. Сквозь тонкую щелястую стену каждый раз слышны были взрыкивания и скулёж, когда звери делили подачку.
       Имельда могла понять ненависть к себе, чужачке, у которой из приданого был только длинный шлейф предков, старинное кольцо и кошель с золотом, который отец с душевной болью и стыдом за собственную бедность вручил зятю после венчания. Но Кристобаль? Как донья Исабель могла так поступить со своим сыном?! Тут женщина в глубине комнаты тихо ахнула.
       – Как он, Хуанита? – высокий голос доньи Исабель резанул по ушам, хотя говорила она негромко. Вероятно, за дверью стоит негр-охранник, которому велено не пускать к больным никого, кроме самой госпожи и её младшей невестки. Ведь зараза может разлететься по асьенде ^[1] с быстротой ветра.
       – Соболезную, матушка, – голос Хуаны, младшей невестки доньи Исабель де Кастро Нуньес, был полон чего угодно, только не соболезнования.
       – Наконец-то, слава Пресвятой Деве и святому Мигелю ^[2] ! Отмучился, – с облегчением выдохнула донья Исабель. – Сейчас обмоем, а дрова уже сложены. А что эта?
       Шаги Хуаны приблизились к ложу Имельды, прохладная рука легла на шею, нащупывая вену. А Имельда и дышать перестала, кажется. Кристобаль мёртв. Его чёрные сверкающие глаза больше не откроются, никогда он не назовёт её любимой, женой, не обнимет…
       Свояченица отняла руку.
       – Кажется, тоже померла, матушка. Жилка не бьётся.
       – Даже если и нет, – задумчиво произнесла донья Исабель, – всё равно умрёт. Снимите с них украшения, не отправлять же на костёр вместе с телами. Кресты оставьте, и так нам отмаливать, что оставили их без исповеди.
       Ловкие руки Хуаны вытащили из ушей умирающей серьги, украдкой покрутили крест – старинный, с сапфирами – и принялись стаскивать с пальцев кольца. Кольца эти дарил Кристобаль. На помолвку, венчальное, и просто так – потому что ей понравился золотой цветочек с крохотным рубином в середине, потому что хризолит подходил к зелёному её платью, потому что голубой топаз будет напоминать об этом невероятном, высоком небе над Карибами до самой их смерти. Кто же знал, что смерть так близка? Имельда заплакала бы, но в иссушенном теле не хватило влаги даже на одну слезинку.
       – Кольцо как вросло, – с досадой сообщила свояченица, дёргая за указательный палец правой руки, на котором Имельда носила фамильное кольцо с рубином, доставшееся от матушки. – Она его вообще не снимала, что ли?
       – Ну-ка, я гляну, – неподвижный жаркий воздух колыхнулся, когда донья Исабель подошла ближе. – А! Это её собственное. Оставьте, не резать же палец, господи прости!
       – Жалко, – вздохнула Хуана. – Ей уже не пригодится, а красивое, и камень хорош…
       – Восьмая заповедь ^[3] , Хуанита! – построжела донья Исабель.
       – Да, матушка, – прошелестела женщина и оставила, наконец, издёрганный палец Имельды. – Прикажете позвать служанок и одевать?
       – К чему тянуть? Вместе и оденем.
       В четыре руки женщины натянули на Имельду тесноватое платье (кажется, из её старых, девичьих), кое-как собрали волосы. После отошли к телу Кристобаля, завозились, снимая драгоценности и с него. Конечно, их отдадут свёкру, как главе семьи, а после уже дон Алехандро наденет перстень наследника младшему сыну. Неужели дон Алехандро дозволил… Нет, в это Имельда поверить не может. Дон Алехандро любит старшего сына! Всегда гордился им, и её, нежданную невестку, принял с радостью и любовью. Нет, он не мог дозволить это убийство, тем более, его и нет на асьенде, он сейчас с младшим сыном при дворе вице-короля. Его супруга и невестка с нескрываемым удовольствием шептались об этом. А когда дон Алехандро Кастро Нуньес вернётся, всё будет кончено…
       В дверь постучали. Дрожащий голос сообщил, что прибыл доктор Альварес.
       – Зовите его сюда, – распорядилась донья Исабель, а после вполголоса добавила: – Поспешим, Хуанита.
       Женщины и в самом деле засуетились, зашуршала ткань, но они едва успели закончить, когда отворилась дверь и в хижину вошёл упомянутый доктор. В глубину комнаты он, впрочем, заходить не стал, остался у входа. Умирающая Имельда не могла открыть глаз, а то удивилась бы, увидев сеньора Альвареса. Обычно вальяжный, краснолицый и самодовольный, сейчас он был бледен, нервно вздрагивал от каждого шороха и то и дело утирал лицо батистовым платком.
       – Как наши больные? – доктор даже не пытался изобразить надежду.
       – Преставились, сеньор, вот совсем недавно и оба сразу, – с напускной болью сообщила донья Исабель, а Хуанита всхлипнула, закрывая лицо.
       – Бедный дон Кристобаль! Бедная девочка! Несчастный дон Алехандро! – зачастил сеньор Альварес. – О, донья Исабель, каково сейчас вашему материнскому сердцу! Соболезную вам от всей души, но всё в воле Господа нашего.
       – Аминь! – каркнула женщина. – Если бы не зараза… Но я не должна рисковать жизнью младшего сына и дона Алехандро. Тем более, если это не индейская горячка, а краснуха или… ну, вы понимаете. Погребальный костёр уже сложили. Желаете удостовериться в их смерти?
       – Нет-нет! – доктор Альварес даже отшатнулся. Если эти двое умерли не от индейской горячки, то это могла быть и в самом деле краснуха или даже оспа, а эти болезни невероятно заразны, и лекарства от них нет. Доктор насмотрелся на страждущих и совсем не желал пополнить их ряды. – Я и отсюда отлично вижу. Только не забудьте, донья Исабель: две недели не принимайте гостей и не выезжайте сами, ни к чему разносить заразу.
       – Что вы, какие гости! – отмахнулась благородная дама. – Асьенда будет погружена в траур не менее месяца.
       – Верно, верно, смерть наследника… Что ж, сеньоры, тогда я вынужден откланяться, моё присутствие требуется в доме маркиза Сантьяго-и-Фуэнтес.
       – О! Донья Консепсьон готова разрешиться от бремени ^[4] ?
       – Верно, роды уже начались, и мне надобно поспешить.
       – Конечно, поезжайте, сеньор Альварес! Какое бы горе у нас ни случилось, а живым – жить.
       Распрощавшись с доктором, хозяйка асьенды вновь подошла к телу сына. Пальцы её перебирали чётки, губы шевелились в молитве. Хуанита замерла поодаль, стараясь не издать ни звука. Наконец, донья Исабель нарушила молчание:
       – Зовите негров, донья Хуана. Пусть перенесут тела на костёр, прямо на этих… кроватях. И тряпки тоже надо сжечь.
       Спустя несколько минут больная почувствовала, как ложе её взмывает вверх и, покачиваясь, словно плывёт. Её вынесли из хижины, но душная тропическая ночь не принесла облегчения. Сознание Имельды уплывало, мир кружился, и всё, что слышала умирающая, – шелест пальмовых листьев под слабым ветерком, шаги босых ног, тяжёлое рваное дыхание испуганных негров и – поодаль – шорох платьев. Дамы сопровождали тела родственников. Покойных возложат на погребальный костёр, а после соберут прах и захоронят на кладбище в Сан-Феличе, в освящённой земле, как и должно.
       Верно, на какое-то время Имельда потеряла сознание, потому что не помнила, как оказалась… где-то. Её уже не несли, а пришла в себя она, скорее всего, от острого запаха смолы, перебившего запахи немытого тела, горящего факела и тонкий аромат сырого дерева. Сырое… значит, она задохнётся раньше, чем огонь доберётся до неё. Невероятным усилием Имельда приоткрыла глаза, но тьма перед глазами и не думала отступать. И в самом деле, сейчас ведь ночь. Женщина смогла чуть повернуть голову, лишь затем, чтобы задохнуться от боли: рядом, на таком же жалком ложе, покоилось тело её мужа. Алыми языками свет факела лизал его кожу, а скоро и сам огонь охватит тело… и её тело тоже. За что?! Что такого они сделали? Обида жгла душу превыше горя.
       Если в первый миг, осознав, что стала вдовой, Имельда готова была умереть вместе с Кристобалем, то теперь – нет. Теперь она хотела жить. Она хотела вновь ощутить предрассветную прохладу бриза и встретить золотое солнце, встающее из-за океана. Хотела носить шёлковые платья, батистовое бельё, танцевать с каким-нибудь идальго на празднике во дворце вице-короля… И отомстить. Более всего ей хотелось отомстить этим ведьмам, фактически убившим её мужа. Да, обошлось без яда или кинжала, но разве это не было убийством? Когда Кристобаль метался в лихорадке, никто не пригласил доктора, не обтёр пот с его тела, не дал лекарства, чтобы сбить жар, да просто воды не поднесли! Разве это не убийство? Разве не должна она, Имельда, отомстить свекрови и свояченице? Этот вопрос даже не стоило задавать. Будь у Имельды хоть капля сил…
       – Поджигайте! – распорядилась темнота голосом доньи Исабель, и пылающий факел упал на облитые смолой дрова.
       

ГЛАВА 1

       Накануне той ночи, как умер Кристобаль Кастро Нуньес, его слуга Адан молился в бамбуковой роще. Адан почти не спал уже пятые сутки: он молился ночи напролёт – и днём, когда выдавалась свободная минута. Не за себя, потому что кто он такой? Жалкий метис, так его называют господа из-за моря. Бог его отца, испанский бог, не услышал бы его просьбы, а боги его предков-ацтеков со стороны матери никогда не исполняли сердечные желания полукровки. Но ради доньи Имельды Адан готов был молиться любым богам и демонам, лишь бы её дивная красота не угасла, лишь бы исполненное доброты сердце продолжало биться.
       Первый раз Адан увидел донью Имельду, будучи на грани смерти. Дня за два до этого корабль, на котором он плыл со своим прежним господином, разбило штормом о рифы возле острова Монтсеррат ^[5] . Насколько индеец понял, никто, кроме него самого, не выжил; да и сам он готовился распрощаться с жизнью. От того, чтобы утонуть во время шторма, его спасло бревно – как потом оказалось, обломок мачты с реей и обрывком паруса. Вцепившись в него, Адан пережил и шторм, и еще два дня под палящим тропическим солнцем, но у него не оказалось с собой фляги или меха с водой. Не удивительно (кто бы догадался запастись водой, когда с неба обрушивается ливень, а палуба под ногами рассыпается на отдельные доски?), но печально. Жажда сводила с ума, в глазах двоилось, а держаться на плаву становилось всё труднее, так что пришлось привязать себя к мачте. Адан уже начал сожалеть, что не утонул сразу, когда на горизонте появился парус.
       Надежда вспыхнула вновь, но индеец старался отогнать её, не думать о возможном спасении. Если позволить себе надеяться, а потом корабль пройдёт мимо, то пучина отчаяния окажется глубже океана. Так можно и согрешить перед смертью: проклясть всех богов разом. Нет, Адану нужно быть вдвое набожней любого католика или индейца, чтобы хоть кто-то из вышних смилостивился и впустил полукровку в загробный мир. Поэтому он молча истово молился.
       Но корабль направлялся прямо к нему, а вскоре начал убирать паруса и замедлять ход. Адан не сразу поверил своим глазам, когда с борта спустили шлюпку. Из последних сил индеец замахал руками. Кричать он уже не мог: горло пересохло.
       – Ты глянь, и верно – живой! – долетел до него восторженный крик со шлюпки. – Вёсла на воду! Навались, братцы!
       Вёсла заработали быстро и слаженно, сверкая на солнце мокрыми лопастями. Вскоре Адана уже отвязали от мачты, затащили в шлюпку и вручили глиняную флягу с водой. Он едва удержался, чтобы за раз не выхлебать эту тёплую, уже немного затхлую воду; пил мелкими глотками всю дорогу до корабля, жмурясь и не особо слушая, о чём говорят испанские матросы. Запомнилось только название корабля – «Санта-Марта» – и отчего-то слова одного из гребцов: «Бедняга-то крещёный. Донья Имельда права была, во всём права. Хоть и не испанец, а христианская душа, божье дело сделали». Невольно коснулся креста, перекрестился, благодаря грозного белого бога и вызвав этим одобрительный ропот матросов, а потом продолжил медленно пить. Как Адан ни сдерживался, фляга опустела до того, как шлюпка подошла к кораблю.
       Чёрный с жёлтой полосой борт приближался, рос, пока не навис угрожающе над шлюпкой. Золотом сверкало обрамление закрытых окон-портов, свисали до самой воды какие-то верёвки и лестница, а с палубы склонялись над водой любопытные. Подняться по лестнице Адан не смог бы из-за недостойной мужчины слабости, но, даже не спросив, на него нацепили хитро сплетённые верёвки и шустро подняли на палубу. Какие-то люди обступили его, и Адан попытался было встать, но ноги подвели. Он упал на колени, и его позорно стошнило только что выпитой водой. В глазах на пару мгновений потемнело.
       – Ты! Скотина, как ведёшь себя перед благородной доньей Имельдой?! А ведь это она умолила капитана проверить, живой ли ты. Вместо того, чтобы благодарить её за милосердие… – зашипел кто-то за спиной, но его остановил женский голос:
       – Не стоит, падре, несчастный не виноват. Подумайте, какие испытания он перенёс, а тело человеческое слабо. Пусть о нём позаботятся, а воды дают часто, но понемногу.
       Каждое слово доньи звучало, как музыка ветра, словно Тескатлипока ^[6] получил земное воплощение, явился на испанский корабль и заиграл на флейте-тлапитцалли ^[7] . С усилием Адан поднял голову и встретился со взглядом добрых карих глаз самой прекрасной женщины в мире. Все, собравшиеся вокруг: матросы, священник, благородные испанские сеньоры – перестали существовать для него. Все, кроме этой испанки, его спасительницы.
       Если бы индейца спросили, что в ней такого особенного, он не смог бы найти подходящие слова. Белая кожа, высокий лоб, брови вразлёт, волосы как чёрное дерево, губы, нежные и алые, как цветочные лепестки… Если разбить статую на куски, ничего красивого в этих кусках не будет, но целая, неповреждённая статуя – совершенна. Так и обычные человеческие черты складывались в облике доньи Имельды в нечто совершенное и прекрасное, от чего душа Адана исполнилась благоговения.