Село спит давно. Зимняя ночь накрыла его, словно глухой глиняной кружкой, отрезав все звуки. Ночь прозрачная, ясная. Еще недавно снег шел, падал неспешно огромными хлопьями, споро сглаживая дневные людские следы. Поутру придется заново топтать все тропинки да обметать занесенные окна, чтобы поймать и без того редкий в это время солнечный свет.
А сейчас за каждым из них – тоже ночь. Только два во всем селище светятся. Одно Яринкино – засиделась травница за своими зельями да настоями, теми из них, что требуют чуткой ночной тишины и в иное время приготовленные лишатся всей своей силы целебной. А другое…
А другое – мое.
Безветренна эта ночь. Ни снежинки не упадет с деревьев, накрытых тяжелыми шапками – только тронь, похоронит в сугробе. А все равно стелется по земле снежный вихрь, летит, взмывает ввысь в прыжке, опускается на землю четырьмя волчьими лапами, не оставляя следов, и снова распадается на снежинки. Спешит, торопится. Летит по прямой, сквозь кусты и деревья, через поле, искрясь в лунном свете, через плетни, через крыши…
Чтобы толкнуться грудью в тяжелую дверь, впуская в сени колкий морозный воздух, и стать мной. Той другой мной, у которой есть дом, а в нем горит свет.
В горницу дверь я открыла уже беззвучно, проскользнула ужом – ни скрипа, ни шороха, да только Горд все равно вскинулся, но ничего не сказал, только палец к губам приложил. А потом осторожно высвободил из крепко сжатого маленького кулачка тряпицу с молочной кашей и бережно опустил крохотного в его лапищах (хотя среди ребятишек-то и покрупнее всех будет!) сына в люльку. И едва намеченные, еще совсем прозрачные бровки сурово сдвинулись, как у отца, когда тот рычит: «Нежа, не балуй!».
Я нырнула в ворот висящей на крючке за дверью рубахи. Ношеная ткань ласково прильнула к телу, напоминая тому, что такое тепло. Несколько шагов босыми ногами по полу – и уткнуться носом в шею, почувствовать, как пахнущие молоком руки, обхватывают меня, отрывают от земли. И губы, такие родные губы…
Но сразу увлечь себя на постель я не позволила:
- Подожди немножко. Дай посмотреть.
Горд выпустил нехотя. Но даже не столько потому, что не хотел выпускать, сколько…
- Разбудишь ведь.
Ой, медведь-ворчун, поворчи мне тут!
Я склонилась над колыбелью, невесомо коснулась губами темного хохолка на лбу, круглой щеки, вложила палец в ладошку, и та тут же сжалась, ухватив крепко-накрепко – откуда только силы столько? Брови еще больше сдвинулись, да губы причмокнули, будто почуял, что мать рядом. Нет, не буду я тебя будить, счастье мое. И так уходить непросто, и так то и дело силком вертает проклятье, когда нет никакой воли себя заставить. А уходить под плач брошенного ребенка… бедное ты мое счастье. До последней метели не так долго осталось, потерпи еще. И я потерплю.
Догорели лучины, погасло мое окно. Только сна ни в одном глазу. Не для того я пришла, не для того он меня ждал. Стелется шорохами по горнице громкое дыхание, жаркий шепот. И поговорить хочется, и помолчать, только не наговориться и не намолчаться нам до того, как срок истечет. Вот и перемешиваются слова с поцелуями, а звуки голосов с отдающей горчинкой тишиной прикосновений.
Потерпи еще, сердце мое. И я потерплю.
И хорошо мне лежать расслабленно на широкой груди, слушать, как стучит под ней сердце, разгоняет кровь, чувствовать, как тяжелая ладонь лежит на бедре, поглаживая изредка кожу шершавыми пальцами. Только все едино – звучит извечный приговор: «Пора».
Поцеловать мужа. Поцеловать сына. Рубашку с пола – на крючок. И серой тенью в холодные сени, а оттуда уже белой поземкой назад – через крыши, через плетни, через поле…
Мороз горит в ноздрях, ветер свистит в ушах, расцветает в груди пьянящая звонкая сила.
Потерпи еще, Нежана. А потом, летом – я потерплю.
А сейчас за каждым из них – тоже ночь. Только два во всем селище светятся. Одно Яринкино – засиделась травница за своими зельями да настоями, теми из них, что требуют чуткой ночной тишины и в иное время приготовленные лишатся всей своей силы целебной. А другое…
А другое – мое.
Безветренна эта ночь. Ни снежинки не упадет с деревьев, накрытых тяжелыми шапками – только тронь, похоронит в сугробе. А все равно стелется по земле снежный вихрь, летит, взмывает ввысь в прыжке, опускается на землю четырьмя волчьими лапами, не оставляя следов, и снова распадается на снежинки. Спешит, торопится. Летит по прямой, сквозь кусты и деревья, через поле, искрясь в лунном свете, через плетни, через крыши…
Чтобы толкнуться грудью в тяжелую дверь, впуская в сени колкий морозный воздух, и стать мной. Той другой мной, у которой есть дом, а в нем горит свет.
В горницу дверь я открыла уже беззвучно, проскользнула ужом – ни скрипа, ни шороха, да только Горд все равно вскинулся, но ничего не сказал, только палец к губам приложил. А потом осторожно высвободил из крепко сжатого маленького кулачка тряпицу с молочной кашей и бережно опустил крохотного в его лапищах (хотя среди ребятишек-то и покрупнее всех будет!) сына в люльку. И едва намеченные, еще совсем прозрачные бровки сурово сдвинулись, как у отца, когда тот рычит: «Нежа, не балуй!».
Я нырнула в ворот висящей на крючке за дверью рубахи. Ношеная ткань ласково прильнула к телу, напоминая тому, что такое тепло. Несколько шагов босыми ногами по полу – и уткнуться носом в шею, почувствовать, как пахнущие молоком руки, обхватывают меня, отрывают от земли. И губы, такие родные губы…
Но сразу увлечь себя на постель я не позволила:
- Подожди немножко. Дай посмотреть.
Горд выпустил нехотя. Но даже не столько потому, что не хотел выпускать, сколько…
- Разбудишь ведь.
Ой, медведь-ворчун, поворчи мне тут!
Я склонилась над колыбелью, невесомо коснулась губами темного хохолка на лбу, круглой щеки, вложила палец в ладошку, и та тут же сжалась, ухватив крепко-накрепко – откуда только силы столько? Брови еще больше сдвинулись, да губы причмокнули, будто почуял, что мать рядом. Нет, не буду я тебя будить, счастье мое. И так уходить непросто, и так то и дело силком вертает проклятье, когда нет никакой воли себя заставить. А уходить под плач брошенного ребенка… бедное ты мое счастье. До последней метели не так долго осталось, потерпи еще. И я потерплю.
Догорели лучины, погасло мое окно. Только сна ни в одном глазу. Не для того я пришла, не для того он меня ждал. Стелется шорохами по горнице громкое дыхание, жаркий шепот. И поговорить хочется, и помолчать, только не наговориться и не намолчаться нам до того, как срок истечет. Вот и перемешиваются слова с поцелуями, а звуки голосов с отдающей горчинкой тишиной прикосновений.
Потерпи еще, сердце мое. И я потерплю.
И хорошо мне лежать расслабленно на широкой груди, слушать, как стучит под ней сердце, разгоняет кровь, чувствовать, как тяжелая ладонь лежит на бедре, поглаживая изредка кожу шершавыми пальцами. Только все едино – звучит извечный приговор: «Пора».
Поцеловать мужа. Поцеловать сына. Рубашку с пола – на крючок. И серой тенью в холодные сени, а оттуда уже белой поземкой назад – через крыши, через плетни, через поле…
Мороз горит в ноздрях, ветер свистит в ушах, расцветает в груди пьянящая звонкая сила.
Потерпи еще, Нежана. А потом, летом – я потерплю.
