Я пришла слишком рано и сразу поняла: перрон не любит тех, кто торопится ждать.
Воздух здесь всегда чуть холоднее, чем в городе, — будто станция держит свою погоду. Жёлтый фонарь над скамейкой мерцает, как свечка, прикрытая ладонью. Я стала под свет и сняла резинку с букета: лаванда расправилась, пахнуло тёплым югом, стало легче.
Я ждала человека, которого два года привыкала не ждать. «Давай хотя бы поговорим», — написала я накануне. Он ответил через час: «Хорошо. Завтра в восемь. На твоей станции».
Сейчас было без двадцати восемь. Телефон лежал экраном вниз — пусть молчит.
По перрону ходил охранник в форменной куртке, шаркал подошвами и время от времени поглядывал на меня так, будто хотел предложить сесть, но передумывал: вдруг у меня всё продумано. Бабушка в платке таскала к краю платформы сумки — похоже, встречала кого-то с поздней электрички; мальчишка с рюкзаком бросал и ловил мяч, как метроном для вечера. Мир занимался своими делами и не заметил, как я пришла слишком рано, чтобы передумать.
Я всегда оставляю себе лазейку. Сегодня — никаких лазеек. Если он не придёт — уеду первой попавшейся электричкой. Не в знак обиды; просто пора идти туда, где не ждут.
— Девочка, не мёрзнешь? — спросила дежурная по станции, вихрем вылетев из своей комнатки. На ней была ватная жилетка и вязаная шапка с помпоном; пряди выбились и торчали забавными петельками.
— Нет. Я недолго, — сказала я и сама услышала, как неуверенно это прозвучало.
Дежурная кивнула на букет:
— Лаванда… красивая. Душистая. Редко такую вижу — обычно розочки пластиковые носят. Для кого?
— Для разговора, — ответила я, и она не стала задавать лишних вопросов.
Я села на край скамейки и развернула записку, которую носила в кармане с весны. Вверху было чужое аккуратное: «7:42. Завтра — там же». Записка случайно попала ко мне — принесли с документами; хотела вернуть, не нашла хозяина. И почему-то не выбросила. Дурацкая бумажка стала талисманом: «завтра — там же» означало, что где-то в мире люди обещают друг другу не пропасть.
7:42. У каждого ли своё расписание счастья?
Телефон вздрогнул. Сообщение от него: «Задерживаюсь. Буду позже».
— Не позже, — прошептала я. — Или сейчас, или никак.
Отвечать не стала. Сегодня время — на моей стороне.
Я придвинула букет ближе к лицу, вдохнула. Сначала сладко, затем слегка горчит — будто у запаха есть собственный ответ. Я вспомнила лето у тёти в станице: мы набивали полотняные мешочки сухими веточками и раскладывали по ящикам с бельём. Тётя говорила: «Лаванда прогоняет не только моль, но и дурные мысли». Тогда — не верила. Сейчас — очень хочется.
— Помочь? — спросил мальчишка с мячом, подбежав к бабушке с сумками.
— Да куда тебе, — отмахнулась она и тут же смягчилась: — Ну, спасибо, внучек.
Я смотрела на них и думала, как мало усилий нужно, чтобы в чьём-то дне появилась запятая.
На табло зелёные строки дёрнулись, съехали на следующую — восьмая уже близко. Телефон снова вздрогнул: «Минут на двадцать».
Я положила его в сумку и застегнула молнию. Всё. У обещаний с хвостиком «потом» нет шанса остаться обещаниями.
Ближайшая электричка в город — через десять минут. Я встала. Дежурная выглянула, увидела меня на ногах и кивнула — как командир перед стартом.
Я пошла вдоль платформы, придерживая ленту, чтобы букет не рассыпался. Пара крошечных цветков сорвалась ветром. У края стояла девушка в бежевом пальто и говорила по телефону: «Да, я сама… Нет, всё нормально…» Голос дрожал так знакомо, что захотелось подойти и обнять. Я прошла мимо и лишь пожелала ей мысленно, чтобы тот, кому она звонила, не опоздал.
Где-то объявили ограничение скорости. Вдалеке загорелись прожектора. Я поймала себя на глупой мысли: а вдруг он всё-таки появится сейчас, взлохмаченный, виноватый, скажет «извини», и я, как обычно, улыбнусь и скажу «ничего».
Нет. Ничего — это и были эти два года.
Я остановилась под жёлтым светом. Лампа тихо потрескивала, словно замёрзла.
Я вынула записку «7:42», перевернула и, едва берущей по мятым волокнам ручкой, написала: «Если опоздал — пусть это будет последним». Приколола бумажку булавкой к ленте на стеблях. Немного по-детски, зато честно.
Электричка подошла мягко, почти беззвучно. Двери раскрылись, и вагон выдохнул тёплый воздух. Я вошла в переднюю дверь, руку с букетом пронесла над чьей-то головой — аромат тут же накрыл полвагона. Кто-то чихнул, кто-то улыбнулся. На ближнем сиденье парень держал раскрытую книгу; девушка рядом ловила укатившийся телефон — он перехватил его и обеими ладонями подал обратно, и они рассмеялись. Я села дальше по проходу, у окна, и мне стало вдруг хорошо от того, что чужая ловкость спасла чужой день.
Поезд тронулся. Платформа поплыла, как медленная лента. Под фонарём никого. Телефон пискнул, когда мы уже набирали скорость: «Подхожу. Ты где?»
Я не ответила. Закрыла переписку и набрала мамин номер.
— Доча? — её голос сразу стал лучшим пледом в мире.
— Мам, я приеду к тебе завтра. Рано утром.
— Приезжай. Пирог испеку. С лавандой?
— С чем хочешь, — я улыбнулась. — Лаванды мне пока хватит.
В вагоне было неспешно. Под потолком гудели светильники, на стыках чуть покачивало. Букет подрагивал в такт, и вокруг меня образовался ароматный круг. Пожилой мужчина напротив повернулся:
— Простите, барышня, у вас пахнет как в молодости.
— В хорошей? — уточнила я.
— В настоящей, — сказал он. — Там плохого мало было.
На следующей станции вошла женщина с картонной коробкой и растерянно огляделась — ей нужно было пристроить свой маленький мир. Я приподняла букет, освобождая место; она поблагодарила и села, прижав коробку к груди. Каждый что-то обнимает, чтобы не распасться.
Я думала о том, что сказала себе вечером: «Если не придёт — уеду». Уехать — легко. Труднее — не оглядываться. Я попыталась представить его лицо, когда он прибежал на платформу и не нашёл меня. Пожалела ли я? Нет. Пожалела, что так долго выкарабкивалась из привычки жалеть.
— Следующая — Приволье, — объявил громкоговоритель. Голос был женский, вежливый и неожиданно домашний.
Слово «Приволье» прозвучало как обещание места, где дышится свободнее. Захотелось выйти. Просто поставить ещё одну запятую в дне.
Двери раскрылись, и в вагон вкатился прохладный воздух. На платформе — одинокий фонарь, под ним почти никого. Я поднялась, прижала букет к груди и ступила на бетон. Пахло железом, мокрой травой и чем-то хвойным.
Я подошла к свету. Жёлтый круг лежал на плитке, как приглашение. В самый центр я поставила букет — аккуратно, как ставят свечу. Ленту закрепила булавкой на спинке скамейки, чтобы не унесло ветром. На бумажке белело: «Если опоздал — пусть это будет последним».
Мне хотелось, чтобы кто-то, у кого не сложилось, нашёл эти стебли и почувствовал, что не один.
Мимо прошёл мужчина с рюкзаком, на секунду остановился, посмотрел и улыбнулся как человек, который понял чужой смысл. Он поднял руку кому-то в вагоне — я проследила взглядом и увидела девушку у окна, которая тоже подняла ладонь. Между ними было «до встречи», в котором не сомневаются. Я отступила в тень, чтобы не мешать чужому моменту.
Поезд всё ещё стоял — я могла вернуться в тёплый, пахнущий лавандой вагон. Но не захотела. Захотелось побыть здесь, пока вечер не схлопнется в ночь.
Когда двери зашипели и сомкнулись, воздух стал тише. Вдалеке загудели рельсы, красные огни унеслись к городу. Я осталась на платформе одна — точнее, с букетом, который теперь был чуть более чужим и оттого важным.
— Девочка, — услышала я за спиной голос дежурной, — электричка через двадцать две минуты. Успеешь замёрзнуть.
— Я подожду, — сказала я. — Здесь тепло.
Она посмотрела на свет и кивнула:
— Тепло там, где свет есть.
Мы сели на скамейку. Дежурная достала из кармана конфету в золотой фольге и сунула мне — как делают бабушки на любых вокзалах мира.
— Это кому? — кивнула она на букет.
— Тому, кто опоздал. Или тому, кто придёт вовремя. Посмотрим, кто первый, — сказала я.
— Правильный ответ, — усмехнулась она.
Мы помолчали вместе. В молчании иногда больше разговора. Я думала о том, что в моём словаре сегодня меняются значения: «ждать» — не значит «терпеть», «уйти» — не значит «бросить», а лаванда — не только про запах, но и про выбор. И ещё о том, что важные повороты выглядят как мелочи: уступить место женщине с коробкой, помочь бабушке с сумками, оставить букет под светом.
До следующей электрички оставалось пятнадцать минут, когда на платформу вышел мальчишка с мячом — тот самый. Он заметил букет, остановился, тронул осторожно, будто боялся обжечься ароматом.
— Можно понюхать? — спросил он у меня, как у хранителя.
— Конечно.
Он вдохнул и улыбнулся:
— Похоже на лето у тёти. Там у нас такое росло.
— У меня тоже, — сказала я. — Бери веточку на память.
— А вы?
— Мне хватит света, — ответила я и сама удивилась, как это звучит.
На табло вспыхнули цифры, и вдали снова загорелись прожектора. Я поднялась, поправила булавку на ленте — пусть держится крепче. Дежурная проводила меня до двери вагона:
— Если завтра опять придёшь раньше — заходи, чай налью.
— Обязательно, — пообещала я. Люблю обещания, которые легко исполнить.
Я вошла в вагон и, когда он тронулся, оглянулась. Букет остался в круге света и казался живым существом, решившим немного пожить на этой платформе. В том же круге уже стояли двое — мужчина и женщина. Мужчина что-то говорил, женщина смеялась и утирала глаза рукавом. Не знала, кто из них опоздал раньше, но теперь они оба успевали.
Я прислонилась лбом к прохладному стеклу и закрыла глаза. Завтра утром поеду к маме и скажу ей: «Я возвращаюсь к себе». А ещё — распечатаю снимок этого фонаря и повешу над столом: иногда не надо ждать, чтобы стало теплее; иногда достаточно поставить свет в нужное место.
Телефон бесстыдно завибрировал. «Ты где? Я на платформе».
Я набрала ответ без паузы: «Там, где вовремя». И выключила звук.
Поезд шёл ровно. Рядом два подростка спорили о музыке, женщина с коробкой задремала. Я сунула записку «7:42» в книгу вместо закладки. Завтра мне эта цифра не нужна — у меня теперь есть свой свет. Но пусть лежит: кто-то однажды оставил мне маленькое «завтра». Значит, и я смогла оставить кому-то «сегодня».
Когда мы вошли в тоннель, стекло стало зеркалом, и я увидела в нём себя — такую, какая давно не ловилась взглядом: без ожиданий, но с движением. Стало немного страшно и очень спокойно.
Лаванда на коленях пахла югом. А впереди, я точно знала, будет рассвет.
Воздух здесь всегда чуть холоднее, чем в городе, — будто станция держит свою погоду. Жёлтый фонарь над скамейкой мерцает, как свечка, прикрытая ладонью. Я стала под свет и сняла резинку с букета: лаванда расправилась, пахнуло тёплым югом, стало легче.
Я ждала человека, которого два года привыкала не ждать. «Давай хотя бы поговорим», — написала я накануне. Он ответил через час: «Хорошо. Завтра в восемь. На твоей станции».
Сейчас было без двадцати восемь. Телефон лежал экраном вниз — пусть молчит.
По перрону ходил охранник в форменной куртке, шаркал подошвами и время от времени поглядывал на меня так, будто хотел предложить сесть, но передумывал: вдруг у меня всё продумано. Бабушка в платке таскала к краю платформы сумки — похоже, встречала кого-то с поздней электрички; мальчишка с рюкзаком бросал и ловил мяч, как метроном для вечера. Мир занимался своими делами и не заметил, как я пришла слишком рано, чтобы передумать.
Я всегда оставляю себе лазейку. Сегодня — никаких лазеек. Если он не придёт — уеду первой попавшейся электричкой. Не в знак обиды; просто пора идти туда, где не ждут.
— Девочка, не мёрзнешь? — спросила дежурная по станции, вихрем вылетев из своей комнатки. На ней была ватная жилетка и вязаная шапка с помпоном; пряди выбились и торчали забавными петельками.
— Нет. Я недолго, — сказала я и сама услышала, как неуверенно это прозвучало.
Дежурная кивнула на букет:
— Лаванда… красивая. Душистая. Редко такую вижу — обычно розочки пластиковые носят. Для кого?
— Для разговора, — ответила я, и она не стала задавать лишних вопросов.
Я села на край скамейки и развернула записку, которую носила в кармане с весны. Вверху было чужое аккуратное: «7:42. Завтра — там же». Записка случайно попала ко мне — принесли с документами; хотела вернуть, не нашла хозяина. И почему-то не выбросила. Дурацкая бумажка стала талисманом: «завтра — там же» означало, что где-то в мире люди обещают друг другу не пропасть.
7:42. У каждого ли своё расписание счастья?
Телефон вздрогнул. Сообщение от него: «Задерживаюсь. Буду позже».
— Не позже, — прошептала я. — Или сейчас, или никак.
Отвечать не стала. Сегодня время — на моей стороне.
Я придвинула букет ближе к лицу, вдохнула. Сначала сладко, затем слегка горчит — будто у запаха есть собственный ответ. Я вспомнила лето у тёти в станице: мы набивали полотняные мешочки сухими веточками и раскладывали по ящикам с бельём. Тётя говорила: «Лаванда прогоняет не только моль, но и дурные мысли». Тогда — не верила. Сейчас — очень хочется.
— Помочь? — спросил мальчишка с мячом, подбежав к бабушке с сумками.
— Да куда тебе, — отмахнулась она и тут же смягчилась: — Ну, спасибо, внучек.
Я смотрела на них и думала, как мало усилий нужно, чтобы в чьём-то дне появилась запятая.
На табло зелёные строки дёрнулись, съехали на следующую — восьмая уже близко. Телефон снова вздрогнул: «Минут на двадцать».
Я положила его в сумку и застегнула молнию. Всё. У обещаний с хвостиком «потом» нет шанса остаться обещаниями.
Ближайшая электричка в город — через десять минут. Я встала. Дежурная выглянула, увидела меня на ногах и кивнула — как командир перед стартом.
Я пошла вдоль платформы, придерживая ленту, чтобы букет не рассыпался. Пара крошечных цветков сорвалась ветром. У края стояла девушка в бежевом пальто и говорила по телефону: «Да, я сама… Нет, всё нормально…» Голос дрожал так знакомо, что захотелось подойти и обнять. Я прошла мимо и лишь пожелала ей мысленно, чтобы тот, кому она звонила, не опоздал.
Где-то объявили ограничение скорости. Вдалеке загорелись прожектора. Я поймала себя на глупой мысли: а вдруг он всё-таки появится сейчас, взлохмаченный, виноватый, скажет «извини», и я, как обычно, улыбнусь и скажу «ничего».
Нет. Ничего — это и были эти два года.
Я остановилась под жёлтым светом. Лампа тихо потрескивала, словно замёрзла.
Я вынула записку «7:42», перевернула и, едва берущей по мятым волокнам ручкой, написала: «Если опоздал — пусть это будет последним». Приколола бумажку булавкой к ленте на стеблях. Немного по-детски, зато честно.
Электричка подошла мягко, почти беззвучно. Двери раскрылись, и вагон выдохнул тёплый воздух. Я вошла в переднюю дверь, руку с букетом пронесла над чьей-то головой — аромат тут же накрыл полвагона. Кто-то чихнул, кто-то улыбнулся. На ближнем сиденье парень держал раскрытую книгу; девушка рядом ловила укатившийся телефон — он перехватил его и обеими ладонями подал обратно, и они рассмеялись. Я села дальше по проходу, у окна, и мне стало вдруг хорошо от того, что чужая ловкость спасла чужой день.
Поезд тронулся. Платформа поплыла, как медленная лента. Под фонарём никого. Телефон пискнул, когда мы уже набирали скорость: «Подхожу. Ты где?»
Я не ответила. Закрыла переписку и набрала мамин номер.
— Доча? — её голос сразу стал лучшим пледом в мире.
— Мам, я приеду к тебе завтра. Рано утром.
— Приезжай. Пирог испеку. С лавандой?
— С чем хочешь, — я улыбнулась. — Лаванды мне пока хватит.
В вагоне было неспешно. Под потолком гудели светильники, на стыках чуть покачивало. Букет подрагивал в такт, и вокруг меня образовался ароматный круг. Пожилой мужчина напротив повернулся:
— Простите, барышня, у вас пахнет как в молодости.
— В хорошей? — уточнила я.
— В настоящей, — сказал он. — Там плохого мало было.
На следующей станции вошла женщина с картонной коробкой и растерянно огляделась — ей нужно было пристроить свой маленький мир. Я приподняла букет, освобождая место; она поблагодарила и села, прижав коробку к груди. Каждый что-то обнимает, чтобы не распасться.
Я думала о том, что сказала себе вечером: «Если не придёт — уеду». Уехать — легко. Труднее — не оглядываться. Я попыталась представить его лицо, когда он прибежал на платформу и не нашёл меня. Пожалела ли я? Нет. Пожалела, что так долго выкарабкивалась из привычки жалеть.
— Следующая — Приволье, — объявил громкоговоритель. Голос был женский, вежливый и неожиданно домашний.
Слово «Приволье» прозвучало как обещание места, где дышится свободнее. Захотелось выйти. Просто поставить ещё одну запятую в дне.
Двери раскрылись, и в вагон вкатился прохладный воздух. На платформе — одинокий фонарь, под ним почти никого. Я поднялась, прижала букет к груди и ступила на бетон. Пахло железом, мокрой травой и чем-то хвойным.
Я подошла к свету. Жёлтый круг лежал на плитке, как приглашение. В самый центр я поставила букет — аккуратно, как ставят свечу. Ленту закрепила булавкой на спинке скамейки, чтобы не унесло ветром. На бумажке белело: «Если опоздал — пусть это будет последним».
Мне хотелось, чтобы кто-то, у кого не сложилось, нашёл эти стебли и почувствовал, что не один.
Мимо прошёл мужчина с рюкзаком, на секунду остановился, посмотрел и улыбнулся как человек, который понял чужой смысл. Он поднял руку кому-то в вагоне — я проследила взглядом и увидела девушку у окна, которая тоже подняла ладонь. Между ними было «до встречи», в котором не сомневаются. Я отступила в тень, чтобы не мешать чужому моменту.
Поезд всё ещё стоял — я могла вернуться в тёплый, пахнущий лавандой вагон. Но не захотела. Захотелось побыть здесь, пока вечер не схлопнется в ночь.
Когда двери зашипели и сомкнулись, воздух стал тише. Вдалеке загудели рельсы, красные огни унеслись к городу. Я осталась на платформе одна — точнее, с букетом, который теперь был чуть более чужим и оттого важным.
— Девочка, — услышала я за спиной голос дежурной, — электричка через двадцать две минуты. Успеешь замёрзнуть.
— Я подожду, — сказала я. — Здесь тепло.
Она посмотрела на свет и кивнула:
— Тепло там, где свет есть.
Мы сели на скамейку. Дежурная достала из кармана конфету в золотой фольге и сунула мне — как делают бабушки на любых вокзалах мира.
— Это кому? — кивнула она на букет.
— Тому, кто опоздал. Или тому, кто придёт вовремя. Посмотрим, кто первый, — сказала я.
— Правильный ответ, — усмехнулась она.
Мы помолчали вместе. В молчании иногда больше разговора. Я думала о том, что в моём словаре сегодня меняются значения: «ждать» — не значит «терпеть», «уйти» — не значит «бросить», а лаванда — не только про запах, но и про выбор. И ещё о том, что важные повороты выглядят как мелочи: уступить место женщине с коробкой, помочь бабушке с сумками, оставить букет под светом.
До следующей электрички оставалось пятнадцать минут, когда на платформу вышел мальчишка с мячом — тот самый. Он заметил букет, остановился, тронул осторожно, будто боялся обжечься ароматом.
— Можно понюхать? — спросил он у меня, как у хранителя.
— Конечно.
Он вдохнул и улыбнулся:
— Похоже на лето у тёти. Там у нас такое росло.
— У меня тоже, — сказала я. — Бери веточку на память.
— А вы?
— Мне хватит света, — ответила я и сама удивилась, как это звучит.
На табло вспыхнули цифры, и вдали снова загорелись прожектора. Я поднялась, поправила булавку на ленте — пусть держится крепче. Дежурная проводила меня до двери вагона:
— Если завтра опять придёшь раньше — заходи, чай налью.
— Обязательно, — пообещала я. Люблю обещания, которые легко исполнить.
Я вошла в вагон и, когда он тронулся, оглянулась. Букет остался в круге света и казался живым существом, решившим немного пожить на этой платформе. В том же круге уже стояли двое — мужчина и женщина. Мужчина что-то говорил, женщина смеялась и утирала глаза рукавом. Не знала, кто из них опоздал раньше, но теперь они оба успевали.
Я прислонилась лбом к прохладному стеклу и закрыла глаза. Завтра утром поеду к маме и скажу ей: «Я возвращаюсь к себе». А ещё — распечатаю снимок этого фонаря и повешу над столом: иногда не надо ждать, чтобы стало теплее; иногда достаточно поставить свет в нужное место.
Телефон бесстыдно завибрировал. «Ты где? Я на платформе».
Я набрала ответ без паузы: «Там, где вовремя». И выключила звук.
Поезд шёл ровно. Рядом два подростка спорили о музыке, женщина с коробкой задремала. Я сунула записку «7:42» в книгу вместо закладки. Завтра мне эта цифра не нужна — у меня теперь есть свой свет. Но пусть лежит: кто-то однажды оставил мне маленькое «завтра». Значит, и я смогла оставить кому-то «сегодня».
Когда мы вошли в тоннель, стекло стало зеркалом, и я увидела в нём себя — такую, какая давно не ловилась взглядом: без ожиданий, но с движением. Стало немного страшно и очень спокойно.
Лаванда на коленях пахла югом. А впереди, я точно знала, будет рассвет.
