I many times thought Peace had come
When Peace was far away -
As Wrecked Men - deem they sight the Land -
At Centre of the Sea —
Emily Dickinson
Я не знаю, смогу ли осуществить свой труд, который задумала, в той объемной мере, захватывающей так много тем одновременно и, взяв их все, сплести из них аутентичное и гармоничное, целостное полотно и не пролететь по поверхности, а временами спускаться вниз и заглядывать в потайные уголки души…
Так вот, капитан фон Эбренак*, пока вы стоите перед полками с книгами в гостиной Жанны, время от времени касаясь их руками, прикасаясь к корешкам, восхищаясь французской литературой, я хожу меж полками в библиотеке, раскрывая то и дело то один роман, то другой, заглядывая в начало, чтоб навести саму себя на мысль, как начать свой роман, какой заманчивой строкой открыть повествование, и вдруг вспоминаю, как вы перечисляли немецких композиторов…
– Французы - да - отличились в литературе, а наши отличились в музыке, и особенно Бах, - сказал он, подходя к инструменту.
Капитан фон Эбренак, вы еще забыли Брамса, мне кажется, ваши собственные произведения похожи именно на его музыкальное существо.
Да, хотелось бы услышать и ваши сочинения… И как-то до конца надеялась, что они не умерли зимой 1942 года на русском фронте, потому что для меня война - это не черно-белое кино.
А я уже давно не оплачивала свой библиотечный билет, несколько лет он был как недействителен, потому на дом книг брать не могла и даже туалет не открывался без этого электронного билета, но могла свободно читать в читальном зале, если зверята не устроили игру в догонялки по этажу и сильно не орали, в тот миг библиотекарь опускала голову и делала вид, что ничего не происходит, пытаясь распространить границы толерантности на все пределы этого здания, даже на лифт и на подсобки, но мороку этому я не поддавалась, а размышляла, стоит ли переждать, насколько хватит нервов, пока они резвятся, или уже пора идти домой…
И вот, я бродила вдоль полок и размышляла, как странно соединяется его судьба с моей, этого человека, который странно оказался на войне, такие люди не имеют права умирать, но русский фронт это тебе не прогулка по французской деревне и не прогулка к морю, чтобы послушать его шум, чтобы окунуться в другую жизнь и потаенные звуки, а скорее, чтоб услышать голос собственной души, ее музыку, а потом ею поделиться…
И не было у меня никакой надежды на хэпи энд, потому что существует историческая правда, от которой нетфликс открестился и не смутился, активно представляя в исторических сериалах африканских высокопоставленных дворян, над которыми потешался интернет и мемизировал их, а сами они не похоже чтоб сопротивлялись тому, как кинопроизводство использует их образы для распространения глобалистских тем, как и бедное лгбт соообщество не возмущалось тому, что на них запилили политические тренды, как и на Грете Тунберг, когда политики играли с ней, как с куклой.
Но и это прошло, как сказал о Грете Экклезиаст…
С самого начала не было надежды на счастье главных персонажей, но что меж ними могло произойти в короткий срок, отмеренный судьбой, – произошло.
Иногда и я сознательно входила в некие жизненные ситуации и сценарии, а потом выходила: не мое. Потому как любила все больше наблюдать и размышлять.
Такие люди не должны быть на войне, но историческая правда нас не спрашивала. И не устану повторять, как ненавижу проклятую, проклятую войну.
У людей был обработан мозг, доктор Розенберг, он умел это делать, но вот незадача, мозг Вернера фон Эбренака не поддался обработке, он любил Францию, язык, литературу. Французы ему были не враги, но, как он сказал Жанне, es gebe keine Hoffnung mehr.
И война - это не черно-белое кино, в этом действе слишком много было нюансов, но теперь уже поздно было говорить, людей уже настроили друг против друга и они, друг друга не зная, ненавидят. А в нашем веке повторилось.
Почему немцы не разрушили Париж и не уничтожили всех его его жителей? - раздраженно спрашивала русскоязычная дама в комментариях под фильмом.
А почему они должны?
Вот сказка: жил да был один император и была у него одна империя и два сына. Как водится, он умер, а сыновья империю разделили на две части, одному отошла западная часть, она зовется теперь Франция, а другому восточная, зовется Германия.
У французов с немцами давняя очень странная любовь.
Интересно, почему территорию именно делили вертикально, а не горизонтально.
Так почему, исходя из этого, немцы должны были уничтожать своих бывших соплеменников?
Адольф уважал нашего дедушку, Карла Великого, был почетным бюргером шарлеманского города, в котором я живу. Власти спустя несколько лет, много лет, поняли, что у них рыльцо в пушку, потому на ратуше повесили плиту, на коей признались, что их бес попутал принять АГ с почетом, но признание это не мешало им проводить ту линию, от которой они на памятной плите официально отказались.
Не мешало это им вывешивать флаги стран, устраивающих холокост и продавать русофобские книги в книжной лавке.
– Keine Hoffnung mehr, - сказал Вернер фон Эбренак, да, и у меня тоже ее больше не было, этой самой надежды. На коллективный человеческий мозг волнами набегали темные порывы мракобесия с обеих сторон.
Другая дама назвала Эбренака палачом, в ее мозгу они были все одинаковые - немцы и фашисты, - генетическая память не спала, наоборот, языческий культ предков был возрожден и будоражил память.
А если он дослужился до капитана, по мнению дамы, то значит многих уничтожил.
Показательно, как люди во все времена легко поддавались перепрограммированию и организованным волнам мракобесия, пока на днях я не заметила за одним, а потом вторым типа историком и научным сотрудником, что их перепрограммировала рпц и все эти научные знания в их головах не помогли сопротивляться опиуму для народа.
Среднестатистический народ судил по себе, он обобщал и гиперболизировал, другие силы он идеализировал, поклонялся им и подобострастничал, раболепствовал, - придите и спасите нас! - священник, поп, царь батюшка, отец народа. - Он все верил во пришествие и спасение, вот уже две тясячи лет, но никто не приходил и не спасал.
Нападки меня не удивляли больше, я вспомнила кузена, которого на одноклассниках обозвали недобитым фашистом… Мы для них теперь недобитые фашисты, а здесь мы русские, - такова наша участь немцев.
Я просто вспомнила, как в русской школе меня называли фашисткой и больше не ждала от людей ничего хорошего. Ну, вроде как нам не привыкать - повторять судьбу бабушек и дедушек.
Сейчас люди еще больше озверели.
Я не поддавалась. Фон Эбренак тоже не поддался, но когда надежда истаяла, он безропотно стоически принял свою судьбу. Не стал от нее прятаться, напротив, он ускорил процесс, и оба, ставшие перед одной и той же дилеммой, приняли одинаковое решение. Меж любовью и долгом они выбрали долг.
Я продолжала ходить между полками, дальше размышляя.
Так был ли Эбренак жестоким палачом?
Он был голубых кровей - это в старом значении слова, а не новом.
Дворяне не бегали по фронту солдатами, у них был титул, офицерское звание и сабля на боку, а в мирное время они жили в своем родовом замке.
Им не нужно было убивать людей пачками, чтобы стать офицерами.
Говорили, сон разума порождает чудовищ, а как по мне, мракобесная ненависть ослепляла и приводила в движение целые массы, вот где рождались чудовища.
Сто лет с большим назад большевикам удалось разбудить зверя в крестьянстве и натравить этого зверя на дворян и интеллигенцию. Когда цель была достигнута, с крестьянством тоже расправились, создав новую рабскую систему без паспортов.
В тот день была жара, начались школьные каникулы, потому никто по библиотеке не бегал, не орал, не прятался в лифте, играя в прятки… Но крыша накалилась и было душно и муторно пахло пылью, и я решила идти домой.
Наш шарлеманский город тоже накалился, было начало июля, листья опадали, а я так и не решила, как начать свой текст, который должен был стать романом… Может быть, мне во сне сегодня что приснится… Может быть.
Выйдя из библиотеки, я завернула за угол направо. На этой улице были синема, магазин музыкальных инструментов, книжный магазин.
Однажды, много лет назад, я искала работу, а в этом книжном магазине появилось объявление, хозяин искал помощника книжечки раскладывать по полкам. Направляясь на собеседование, я уже фантазировала в мечтах, как буду работать среди книг, разговаривать о книгах с покупателями, обсуждать новинки, вдыхать запахи свежей бумаги и прочее, и прочее, и прочее. Вот счастье!
Я так замечталась, что чуть было не прошла мимо магазина. Когда вошла, прозвенел колокольчик, меня это еще больше умилило, - такая домашняя атмосфера и кругом - некоторый творческий беспорядок.
На колокольчик вышел хозяин - немец лет сорока, - я представилась и он задал мне два вопроса: что я штудировала и есть ли у меня опыт в книжной торговле.
Я поняла, что меня не пригласят сесть и ответила, что штудировала в местном университете искусствоведение, а опыта в торговле у меня нет.
– Вы нам не подходите, - сказал он.
До меня не сразу дошло, что пора на выход, все слишком быстро произошло, чтоб мой мозг успел так сказать реализировать отказ, я слишком долго уже прибывала в своей роли сотрудника книжного магазина, чтоб так быстро из нее вывалиться.
Я молча вышла из магазина и пошла, оцепеневшая, куда глаза глядят, по той же самой улице, которая вела в студенческий квартал, мне хорошо знакомый, ощущая крайнее чувство собственной ничтожности.
Оно росло с каждым отказом. К слову сказать, до этого я просилась на работу в библиотеку, из которой только что вышла. Мне ответили в библиотеке, что они не берут людей со стороны.
Мне это было непонятно и через несколько лет я спросила у одной местной тети, что это значит. Она сказала, в коммуне есть определенное количество чиновников, которые тусуются между собой и работают в кабинетах то там, то сям. А я не чиновница.
Что знают о литературе и искусстве эти мужики на выдаче в библиотеке, бодающие своим пивным брюхом стол, с красными лицами и усами-бакенбардами? Однажды я спросила, где у вас тут раздел лирики? -
И по мутному взгляду поняла, он не знает, что такое “лирика”, тогда сказала “стихи”.
И вот, еще одна неудача… Через пару недель я проходила мимо книжного и в большой витрине увидела африканскую девушку, сидящую у стола, судя по ее лицу, вряд ли у нее был опыт в книжной торговле, судя по блуждающим глазам… она как бы не знала, чем ей заняться, единственный опыт, какой у нее мог быть, это в супермаркете на кассе.
“Ну, сам дурак”, - подумала я, но моя самооценка от того не улучшилась, наоборот.
Почему ей можно, а мне нельзя? - спросила себя, но ответа не было.
Я уже прошла мимо этого магазина, на углу улицы Бергдриш в витрине греческого ателье по перепошиву одежды в глаза мне бросилась огромная белая герань в глиняном горшке, так я вспомнила снова историю Вернера и Жанны.
А в русском сериале немецкий врач, попавши на войну, лечил немецких солдат и русских партизан, - они для него все были едино пациенты. Когда было советское наступление, его взяли в плен, а русскую девушку, на которой он хотел жениться и забрать в Германию, ее расстреляли партизаны. Как раз к партизанам она врача и водила, делать операции раненым и перевязки.
Как ненавижу я проклятую войну и то, что люди на истории не учатся.
А вот и главное здание университета, исторический реликт, в этом квартале я не появлялась много лет, связанном с еще одним из моих позор-позоров. А когда случайно забрела, то слезы потекли из глаз без остановки…
Теперь там выставили стеклянный типа сервант на улице с бесплатными поддержанными книгами и я нашла в серванте реликтовую книгу, изданную в 1936 году в Вене с репродукциями произведений искусства и между тем, такими, которые не уцелели во второй мировой войне, они остались только на картинках.
И я больше не плакала, очутившись в этом районе: плач горю не поможет.
Мне пришлось бросить университет в тот год, когда ввели плату за обучение. В тот год многие бросили.
Но немногие пережили то, что я. Прежде всего, у меня была за плечами русская школа, три года в русском колледже и три года в русском университете, и я полагала, что этого достаточно, чтоб пойти в немецкий университет по приезде в Германию.
Но так не получилось: годы моих обучений не признали и мне пришлось сесть в школу, чтоб получить право учиться в немецком университете.
В школе меня наш классный руководитель прежде всего спросил, что я вообще здесь делаю.
Я подумала, что я здесь делаю типа в Германии или что я здесь делаю в его классе? -
я молчала, не поняв вопроса, хотя поняв все его слова.
Скорее всего, он имел ввиду последнее, потому как я была намного старше других учеников.
Я плакала, появляясь в этом районе потому, что вложила в этот жизненный проект слишком много сил, а он провалился… У меня было времени три года поучиться в университете перед введением платы, а если б не сидела в школе, то было бы пять лет.
После этого моя жизнь покатилась по наклонной. Пока ты был студент, у тебя имелся еще какой-то социальный статус, а когда ни работы, ни учебы, ты никто. И из этого “никто” было трудно выбраться.
В этот раз в серванте я не нашла для себя никаких интересных книг и отправилась домой через главную площадь и ратушу.
Да, почему я плакала тогда, мне пришлось расстаться со Штайнером и его искусством.
А он был таким добрым, таким утонченнным, таким умным и начитанным, и впечатлительным, таким располагающим к себе. Я таких прежде не встречала. И он сказал при встрече, что я умею писать, что он меня поддержит в моих научных изысканиях, он видит во мне потенциал…
А я знала, что больше его не увижу, у меня за три месяца не плачено за квартиру, за страховку, за то, за это… Меня выкинут скоро из квартиры, я давно уже экономлю на еде. У меня голова кружится от недоедания…
В тот миг я сидела перед ним в кабинете на кафедре искусствоведения, мы обсуждали мою курсовую, первые наброски, он был ими доволен и говорил с воодушевлением, что нужно ехать в Дорнах и работать с архивами, а потом, когда я приеду, мы снова встретимся…
Я была готова броситься к нему на шею от его невиданной веры в меня, потому что прежде… Прежде в меня никто не верил и таких слов я не слышала даже в детстве, но…
Мы принадлежали к разным мирам. В его мире люди ездили заграницу, чтоб написать курсовую, а в моем - экономили на еде и ходили пешком, чтоб не покупать билет. Я так долго уже тянулась, оттягивая свой уход из университета.
Я вышла с кафедры на улицу и заплакала, а чтоб никто не видел, раскрыла зонт и прикрывалась им, лавируя между прохожими.
В тот день шел дождь со снегом, я отбивалась от них зонтиком, но зонты у нас из-за штормов ломаются и вот мой тоже покосился, я пыталась его схлопнуть, но не тут то было.
– С вами все в порядке? -услышала я.
Это был студент какой-то. Честно говоря, вопросу я удивилась и его участию, и растерялась.
When Peace was far away -
As Wrecked Men - deem they sight the Land -
At Centre of the Sea —
Emily Dickinson
Я не знаю, смогу ли осуществить свой труд, который задумала, в той объемной мере, захватывающей так много тем одновременно и, взяв их все, сплести из них аутентичное и гармоничное, целостное полотно и не пролететь по поверхности, а временами спускаться вниз и заглядывать в потайные уголки души…
***В библиотеке
Так вот, капитан фон Эбренак*, пока вы стоите перед полками с книгами в гостиной Жанны, время от времени касаясь их руками, прикасаясь к корешкам, восхищаясь французской литературой, я хожу меж полками в библиотеке, раскрывая то и дело то один роман, то другой, заглядывая в начало, чтоб навести саму себя на мысль, как начать свой роман, какой заманчивой строкой открыть повествование, и вдруг вспоминаю, как вы перечисляли немецких композиторов…
– Французы - да - отличились в литературе, а наши отличились в музыке, и особенно Бах, - сказал он, подходя к инструменту.
Капитан фон Эбренак, вы еще забыли Брамса, мне кажется, ваши собственные произведения похожи именно на его музыкальное существо.
Да, хотелось бы услышать и ваши сочинения… И как-то до конца надеялась, что они не умерли зимой 1942 года на русском фронте, потому что для меня война - это не черно-белое кино.
А я уже давно не оплачивала свой библиотечный билет, несколько лет он был как недействителен, потому на дом книг брать не могла и даже туалет не открывался без этого электронного билета, но могла свободно читать в читальном зале, если зверята не устроили игру в догонялки по этажу и сильно не орали, в тот миг библиотекарь опускала голову и делала вид, что ничего не происходит, пытаясь распространить границы толерантности на все пределы этого здания, даже на лифт и на подсобки, но мороку этому я не поддавалась, а размышляла, стоит ли переждать, насколько хватит нервов, пока они резвятся, или уже пора идти домой…
И вот, я бродила вдоль полок и размышляла, как странно соединяется его судьба с моей, этого человека, который странно оказался на войне, такие люди не имеют права умирать, но русский фронт это тебе не прогулка по французской деревне и не прогулка к морю, чтобы послушать его шум, чтобы окунуться в другую жизнь и потаенные звуки, а скорее, чтоб услышать голос собственной души, ее музыку, а потом ею поделиться…
И не было у меня никакой надежды на хэпи энд, потому что существует историческая правда, от которой нетфликс открестился и не смутился, активно представляя в исторических сериалах африканских высокопоставленных дворян, над которыми потешался интернет и мемизировал их, а сами они не похоже чтоб сопротивлялись тому, как кинопроизводство использует их образы для распространения глобалистских тем, как и бедное лгбт соообщество не возмущалось тому, что на них запилили политические тренды, как и на Грете Тунберг, когда политики играли с ней, как с куклой.
Но и это прошло, как сказал о Грете Экклезиаст…
С самого начала не было надежды на счастье главных персонажей, но что меж ними могло произойти в короткий срок, отмеренный судьбой, – произошло.
Иногда и я сознательно входила в некие жизненные ситуации и сценарии, а потом выходила: не мое. Потому как любила все больше наблюдать и размышлять.
Такие люди не должны быть на войне, но историческая правда нас не спрашивала. И не устану повторять, как ненавижу проклятую, проклятую войну.
У людей был обработан мозг, доктор Розенберг, он умел это делать, но вот незадача, мозг Вернера фон Эбренака не поддался обработке, он любил Францию, язык, литературу. Французы ему были не враги, но, как он сказал Жанне, es gebe keine Hoffnung mehr.
И война - это не черно-белое кино, в этом действе слишком много было нюансов, но теперь уже поздно было говорить, людей уже настроили друг против друга и они, друг друга не зная, ненавидят. А в нашем веке повторилось.
Почему немцы не разрушили Париж и не уничтожили всех его его жителей? - раздраженно спрашивала русскоязычная дама в комментариях под фильмом.
А почему они должны?
Вот сказка: жил да был один император и была у него одна империя и два сына. Как водится, он умер, а сыновья империю разделили на две части, одному отошла западная часть, она зовется теперь Франция, а другому восточная, зовется Германия.
У французов с немцами давняя очень странная любовь.
Интересно, почему территорию именно делили вертикально, а не горизонтально.
Так почему, исходя из этого, немцы должны были уничтожать своих бывших соплеменников?
Адольф уважал нашего дедушку, Карла Великого, был почетным бюргером шарлеманского города, в котором я живу. Власти спустя несколько лет, много лет, поняли, что у них рыльцо в пушку, потому на ратуше повесили плиту, на коей признались, что их бес попутал принять АГ с почетом, но признание это не мешало им проводить ту линию, от которой они на памятной плите официально отказались.
Не мешало это им вывешивать флаги стран, устраивающих холокост и продавать русофобские книги в книжной лавке.
– Keine Hoffnung mehr, - сказал Вернер фон Эбренак, да, и у меня тоже ее больше не было, этой самой надежды. На коллективный человеческий мозг волнами набегали темные порывы мракобесия с обеих сторон.
Другая дама назвала Эбренака палачом, в ее мозгу они были все одинаковые - немцы и фашисты, - генетическая память не спала, наоборот, языческий культ предков был возрожден и будоражил память.
А если он дослужился до капитана, по мнению дамы, то значит многих уничтожил.
Показательно, как люди во все времена легко поддавались перепрограммированию и организованным волнам мракобесия, пока на днях я не заметила за одним, а потом вторым типа историком и научным сотрудником, что их перепрограммировала рпц и все эти научные знания в их головах не помогли сопротивляться опиуму для народа.
Среднестатистический народ судил по себе, он обобщал и гиперболизировал, другие силы он идеализировал, поклонялся им и подобострастничал, раболепствовал, - придите и спасите нас! - священник, поп, царь батюшка, отец народа. - Он все верил во пришествие и спасение, вот уже две тясячи лет, но никто не приходил и не спасал.
Нападки меня не удивляли больше, я вспомнила кузена, которого на одноклассниках обозвали недобитым фашистом… Мы для них теперь недобитые фашисты, а здесь мы русские, - такова наша участь немцев.
Я просто вспомнила, как в русской школе меня называли фашисткой и больше не ждала от людей ничего хорошего. Ну, вроде как нам не привыкать - повторять судьбу бабушек и дедушек.
Сейчас люди еще больше озверели.
Я не поддавалась. Фон Эбренак тоже не поддался, но когда надежда истаяла, он безропотно стоически принял свою судьбу. Не стал от нее прятаться, напротив, он ускорил процесс, и оба, ставшие перед одной и той же дилеммой, приняли одинаковое решение. Меж любовью и долгом они выбрали долг.
Я продолжала ходить между полками, дальше размышляя.
Так был ли Эбренак жестоким палачом?
Он был голубых кровей - это в старом значении слова, а не новом.
Дворяне не бегали по фронту солдатами, у них был титул, офицерское звание и сабля на боку, а в мирное время они жили в своем родовом замке.
Им не нужно было убивать людей пачками, чтобы стать офицерами.
Говорили, сон разума порождает чудовищ, а как по мне, мракобесная ненависть ослепляла и приводила в движение целые массы, вот где рождались чудовища.
Сто лет с большим назад большевикам удалось разбудить зверя в крестьянстве и натравить этого зверя на дворян и интеллигенцию. Когда цель была достигнута, с крестьянством тоже расправились, создав новую рабскую систему без паспортов.
В тот день была жара, начались школьные каникулы, потому никто по библиотеке не бегал, не орал, не прятался в лифте, играя в прятки… Но крыша накалилась и было душно и муторно пахло пылью, и я решила идти домой.
Наш шарлеманский город тоже накалился, было начало июля, листья опадали, а я так и не решила, как начать свой текст, который должен был стать романом… Может быть, мне во сне сегодня что приснится… Может быть.
***Чувство ничтожности
Выйдя из библиотеки, я завернула за угол направо. На этой улице были синема, магазин музыкальных инструментов, книжный магазин.
Однажды, много лет назад, я искала работу, а в этом книжном магазине появилось объявление, хозяин искал помощника книжечки раскладывать по полкам. Направляясь на собеседование, я уже фантазировала в мечтах, как буду работать среди книг, разговаривать о книгах с покупателями, обсуждать новинки, вдыхать запахи свежей бумаги и прочее, и прочее, и прочее. Вот счастье!
Я так замечталась, что чуть было не прошла мимо магазина. Когда вошла, прозвенел колокольчик, меня это еще больше умилило, - такая домашняя атмосфера и кругом - некоторый творческий беспорядок.
На колокольчик вышел хозяин - немец лет сорока, - я представилась и он задал мне два вопроса: что я штудировала и есть ли у меня опыт в книжной торговле.
Я поняла, что меня не пригласят сесть и ответила, что штудировала в местном университете искусствоведение, а опыта в торговле у меня нет.
– Вы нам не подходите, - сказал он.
До меня не сразу дошло, что пора на выход, все слишком быстро произошло, чтоб мой мозг успел так сказать реализировать отказ, я слишком долго уже прибывала в своей роли сотрудника книжного магазина, чтоб так быстро из нее вывалиться.
Я молча вышла из магазина и пошла, оцепеневшая, куда глаза глядят, по той же самой улице, которая вела в студенческий квартал, мне хорошо знакомый, ощущая крайнее чувство собственной ничтожности.
Оно росло с каждым отказом. К слову сказать, до этого я просилась на работу в библиотеку, из которой только что вышла. Мне ответили в библиотеке, что они не берут людей со стороны.
Мне это было непонятно и через несколько лет я спросила у одной местной тети, что это значит. Она сказала, в коммуне есть определенное количество чиновников, которые тусуются между собой и работают в кабинетах то там, то сям. А я не чиновница.
Что знают о литературе и искусстве эти мужики на выдаче в библиотеке, бодающие своим пивным брюхом стол, с красными лицами и усами-бакенбардами? Однажды я спросила, где у вас тут раздел лирики? -
И по мутному взгляду поняла, он не знает, что такое “лирика”, тогда сказала “стихи”.
И вот, еще одна неудача… Через пару недель я проходила мимо книжного и в большой витрине увидела африканскую девушку, сидящую у стола, судя по ее лицу, вряд ли у нее был опыт в книжной торговле, судя по блуждающим глазам… она как бы не знала, чем ей заняться, единственный опыт, какой у нее мог быть, это в супермаркете на кассе.
“Ну, сам дурак”, - подумала я, но моя самооценка от того не улучшилась, наоборот.
Почему ей можно, а мне нельзя? - спросила себя, но ответа не было.
Я уже прошла мимо этого магазина, на углу улицы Бергдриш в витрине греческого ателье по перепошиву одежды в глаза мне бросилась огромная белая герань в глиняном горшке, так я вспомнила снова историю Вернера и Жанны.
А в русском сериале немецкий врач, попавши на войну, лечил немецких солдат и русских партизан, - они для него все были едино пациенты. Когда было советское наступление, его взяли в плен, а русскую девушку, на которой он хотел жениться и забрать в Германию, ее расстреляли партизаны. Как раз к партизанам она врача и водила, делать операции раненым и перевязки.
Как ненавижу я проклятую войну и то, что люди на истории не учатся.
***Позор позоров
А вот и главное здание университета, исторический реликт, в этом квартале я не появлялась много лет, связанном с еще одним из моих позор-позоров. А когда случайно забрела, то слезы потекли из глаз без остановки…
Теперь там выставили стеклянный типа сервант на улице с бесплатными поддержанными книгами и я нашла в серванте реликтовую книгу, изданную в 1936 году в Вене с репродукциями произведений искусства и между тем, такими, которые не уцелели во второй мировой войне, они остались только на картинках.
И я больше не плакала, очутившись в этом районе: плач горю не поможет.
Мне пришлось бросить университет в тот год, когда ввели плату за обучение. В тот год многие бросили.
Но немногие пережили то, что я. Прежде всего, у меня была за плечами русская школа, три года в русском колледже и три года в русском университете, и я полагала, что этого достаточно, чтоб пойти в немецкий университет по приезде в Германию.
Но так не получилось: годы моих обучений не признали и мне пришлось сесть в школу, чтоб получить право учиться в немецком университете.
В школе меня наш классный руководитель прежде всего спросил, что я вообще здесь делаю.
Я подумала, что я здесь делаю типа в Германии или что я здесь делаю в его классе? -
я молчала, не поняв вопроса, хотя поняв все его слова.
Скорее всего, он имел ввиду последнее, потому как я была намного старше других учеников.
Я плакала, появляясь в этом районе потому, что вложила в этот жизненный проект слишком много сил, а он провалился… У меня было времени три года поучиться в университете перед введением платы, а если б не сидела в школе, то было бы пять лет.
После этого моя жизнь покатилась по наклонной. Пока ты был студент, у тебя имелся еще какой-то социальный статус, а когда ни работы, ни учебы, ты никто. И из этого “никто” было трудно выбраться.
В этот раз в серванте я не нашла для себя никаких интересных книг и отправилась домой через главную площадь и ратушу.
Да, почему я плакала тогда, мне пришлось расстаться со Штайнером и его искусством.
А он был таким добрым, таким утонченнным, таким умным и начитанным, и впечатлительным, таким располагающим к себе. Я таких прежде не встречала. И он сказал при встрече, что я умею писать, что он меня поддержит в моих научных изысканиях, он видит во мне потенциал…
А я знала, что больше его не увижу, у меня за три месяца не плачено за квартиру, за страховку, за то, за это… Меня выкинут скоро из квартиры, я давно уже экономлю на еде. У меня голова кружится от недоедания…
В тот миг я сидела перед ним в кабинете на кафедре искусствоведения, мы обсуждали мою курсовую, первые наброски, он был ими доволен и говорил с воодушевлением, что нужно ехать в Дорнах и работать с архивами, а потом, когда я приеду, мы снова встретимся…
Я была готова броситься к нему на шею от его невиданной веры в меня, потому что прежде… Прежде в меня никто не верил и таких слов я не слышала даже в детстве, но…
Мы принадлежали к разным мирам. В его мире люди ездили заграницу, чтоб написать курсовую, а в моем - экономили на еде и ходили пешком, чтоб не покупать билет. Я так долго уже тянулась, оттягивая свой уход из университета.
Я вышла с кафедры на улицу и заплакала, а чтоб никто не видел, раскрыла зонт и прикрывалась им, лавируя между прохожими.
В тот день шел дождь со снегом, я отбивалась от них зонтиком, но зонты у нас из-за штормов ломаются и вот мой тоже покосился, я пыталась его схлопнуть, но не тут то было.
– С вами все в порядке? -услышала я.
Это был студент какой-то. Честно говоря, вопросу я удивилась и его участию, и растерялась.
