Дорога меж Старыми Удами и Бабежом в любое время года выглядела отвратно. Колдобины с ямами изредка сменялись крошевом старого, ещё советского асфальта. Летом ветер гнал на неё пыль с соседней пустоши, а весной и осенью дорога раскисала от воды. Разве что зимой ещё можно было проехать, да только никому не надо. Дачники, что только летом у местного озера отдыхали, к тому времени перебирались в город, а местные… Да что местным, запасались на зиму как хомяки да и сычевали до весны. А коли прижмёт вдругоряд, так река Порубежа прокормит, главное животку запасти да до весны сохранить, чтоб налима али сома добыть можно было. Так на рыбе да на закрутках летних и жили.
Нету молодёжи нонче в деревнях, вся в город подалась, а и новой неоткуда взяться, сплошь старики да старухи век доживают, а в Старых Удах так и вовсе один мужик остался. Вона, в Бабеже даже ржали: Митрич и его гарем. Но всё одно, дорога даже в этот межвежий край надобна. ФАП то только в Бабеже и есть, а по весенней аль осенней распутице фельдшер только к сороковинам, почитай, и добирался.
Вот и брел сейчас Митрич, беззлобно костеря на все лады и природу, и погоду, и свой шибко инициативный гарем, а особенно Никитичну, которую все за глаза Ягой величали, в Бабёж на тамошнюю почту отправить письмо в управу, чтоб эту самую дорогу хоть как-то отремонтировать.
Ноги то и дело разъезжались на глинистой почве, так что вывалялся в грязи да вымок он по самую лысину да к тому ж парадные штаны порвал на самом срамном месте.
Под самый вечер ужо дополз, умаялся, на почту как тать лесной ввалился, баб до визгу перепугал.
— Ты чего, совсем ополоумел? — прогудела Наталья, дебелая и крашеная в ядрёный рыжий начальница почты, в прошлом его, Митрича, а тогда и просто Ваньки-шалапута, однокашница. — Где ты и где город, олух царя небесного! Поржут да писульку твою в топку аль и вовсе в сортир отправят. Порты свои снимай, зашью хоть, горюшко.
— Всё равно письмо принимай давай, — пожевал губами Митрич, сидя у печки в тёплых, с начёсом, подштанниках. — Да не фитюльку какую, а заказное! Чтоб точно дошло. Я заплачу, ежели надобно.
— Вот ведь неймётся, восьмой десяток, а всё одно: в поле ветер, в попе дым! Вот твои штаны, иди уже. Отправлю я твоё письмо да сама оформлю, чтоб не потерялось, авось чудеса бывают? Бабке Матрёне привет передавай. Скрипит хоть ещё?
— Скрипит. Носки вот мне к зиме связала. Ладно, и правда пойду я, к Алле в аптеку ещё заглянуть надо за лекарствами. Вона список какой!
— И в ФАП заверни. Отметишься хоть, что не помер, да на нового фельдшера глянешь, совсем мальчишка ещё. Как его, рурализатор, во!
— Эка слово чудное, — покачал он головой. — В другой раз загляну, вон, видишь, к закату дело идёт.
Сам Митрич хоть и не верил затею своих баб, а всё одно, ждал-пождал весточки. Всю осень ждал да и как снега намело всё в оконце глядел, только звук снегохода почудится. Да всё мимо.
Занесло деревню, укрыло покрывалом пушистым. Незаметно праздники подкатились. Новый год в Матрёниной избе отметили. Попели да похохотали, молодость вспоминаючи. Даже подарки дарили. Митрич, как единственный мужик, в роли Деда Мороза, а Нюрка, как самая молодая — всего-то шестьдесят годочков, — Снегуркой обернулась.
Времечко уж на весну повернуло, а письма всё нет. Махнул Митрич рукой, а потом и вовсе решил сам дорогу ладить.
Натаскал на санях по насту зимнему камней с Порубежи, кирпичей с дому Клавы-покойницы, что сгорел в позатом годе, тоже наковырял. Взбодрился.
А совсем у весны на носу, аккурат перед первыми грачами, приехал на снегоходе и мальчишка-фельдшер. И вовремя так, как раз Матрёна занеможила. Да оно и подавно, сотню лет как-никак разменяла. Выдал ей лекарств, чудных, ненашенских, давление всем перемерил — Нюрка аж два раза подходила, — оглядел натасканную Митричем гору, послушал объяснения, покивал, помочь пообещал да и исчез как не бывало.
Митрич же, как земля подсохла, бабам огороды перекопал и дорогой занялся. По своему разумению. Ямы от грязи очистил, камни выложил ровненько, песка туда накидал да ногами крепенько утрамбовал-натоптал. А сверху потом и цементом жиденьким полил, что с развала местного колхоза остался. Экономил.
Так и жил. Днём на огороде с курятником копается, а вечерами дорогу чинит. А время все катит деньки светлые. Уж береза в серёжки нарядилась-заневестилась, солнышко греть стало.
Вдруг поутру шум-гам за окном. Выглянул Митрич: кто там озорничает? А там народу тьма тьмущая. Молодёжь стоит гурьбой, шушукается. А меж ними парнишка с ФАПа бродит. Увидел Митрича и ну его рукой махать-подзывать.
— Ну что, отец, обещал я тебе помощь, вот и сделал. Пост в блоге выложил, как раз к весне народ и подтянулся.
— Какой пост? — не понял Митрич. — Верующий ты что ль?
— Да нет, — засмеялся тот. — Это в интернете который. Так что принимай тимуровцев. Командуй!
Застеснялся Митрич, даже всплакнул было, так растрогался поначалу, но сдержался, только руками развёл растерянно.
— Ну, здравствуйте, что ли!
А те знай, хохочут в ответ:
— Здравия желаем, товарищ командир!
Как подуспокоились, думать стали, планы чертить да с приборами чудными бегать. Как же, целая группа студентов-дорожников прикатила, а с ними геодезисты всякие и прочие энергетики. И закипела работа. Да и гарем его оживился, молодёжь привечаючи. Между делом дома подновили, у колодца сруб новый поставили. Вечерами Митрич учил парней фигурки из дерева резать да нужности всякие на наковаленке ковать. Нюрка девчонкам как прясть показывала, Яга-Никитична, даром что нелюдимица, в лес молодёжь водила, наукой лесной делилась да пирогами потчевала.
Середина лета подошла, а ни деревню, ни жителей не узнать стало. Дома новой краской блестят, трава вся выкошена. Бабы нарядные ходят, в платочках да юбках ярких. Даже бабка Матрёна будто лет на двадцать помолодела. А у Митрича теперь иная забава — интернет осваивать, чтоб зимними вечерами нескучно было.
Осень лету на пятки наступает, торопит. Асфальт новёхонький на солнышке сверкает, а Митрич всё поверить в такое чудо не может, как дитя малое радуется. А народу постепенно всё меньше. Разъехались названные внучки? и вну?чки, учиться им надобно. Вновь опустела деревня.
Да только не забывал никто стариков, каждое лето приезжала молодёжь к ним погостить да помочь. А несколько парней и девчонок, как институт свой закончили, и вовсе жить туточки остались, турбазу при озере организовали. И теперь уж больше Старые Уды, а не Бабёж слуху знаком. ФАП открыли, магазинчик, почту.
Много лет уж с тех пор прошло. Но дорогу тогда и впрямь на совесть сделали. До сих пор ниточкой ровной по полям-перелескам тянется. А местные так ее и величают уважительно: Митричево чудо.
Нету молодёжи нонче в деревнях, вся в город подалась, а и новой неоткуда взяться, сплошь старики да старухи век доживают, а в Старых Удах так и вовсе один мужик остался. Вона, в Бабеже даже ржали: Митрич и его гарем. Но всё одно, дорога даже в этот межвежий край надобна. ФАП то только в Бабеже и есть, а по весенней аль осенней распутице фельдшер только к сороковинам, почитай, и добирался.
Вот и брел сейчас Митрич, беззлобно костеря на все лады и природу, и погоду, и свой шибко инициативный гарем, а особенно Никитичну, которую все за глаза Ягой величали, в Бабёж на тамошнюю почту отправить письмо в управу, чтоб эту самую дорогу хоть как-то отремонтировать.
Ноги то и дело разъезжались на глинистой почве, так что вывалялся в грязи да вымок он по самую лысину да к тому ж парадные штаны порвал на самом срамном месте.
Под самый вечер ужо дополз, умаялся, на почту как тать лесной ввалился, баб до визгу перепугал.
— Ты чего, совсем ополоумел? — прогудела Наталья, дебелая и крашеная в ядрёный рыжий начальница почты, в прошлом его, Митрича, а тогда и просто Ваньки-шалапута, однокашница. — Где ты и где город, олух царя небесного! Поржут да писульку твою в топку аль и вовсе в сортир отправят. Порты свои снимай, зашью хоть, горюшко.
— Всё равно письмо принимай давай, — пожевал губами Митрич, сидя у печки в тёплых, с начёсом, подштанниках. — Да не фитюльку какую, а заказное! Чтоб точно дошло. Я заплачу, ежели надобно.
— Вот ведь неймётся, восьмой десяток, а всё одно: в поле ветер, в попе дым! Вот твои штаны, иди уже. Отправлю я твоё письмо да сама оформлю, чтоб не потерялось, авось чудеса бывают? Бабке Матрёне привет передавай. Скрипит хоть ещё?
— Скрипит. Носки вот мне к зиме связала. Ладно, и правда пойду я, к Алле в аптеку ещё заглянуть надо за лекарствами. Вона список какой!
— И в ФАП заверни. Отметишься хоть, что не помер, да на нового фельдшера глянешь, совсем мальчишка ещё. Как его, рурализатор, во!
— Эка слово чудное, — покачал он головой. — В другой раз загляну, вон, видишь, к закату дело идёт.
Сам Митрич хоть и не верил затею своих баб, а всё одно, ждал-пождал весточки. Всю осень ждал да и как снега намело всё в оконце глядел, только звук снегохода почудится. Да всё мимо.
Занесло деревню, укрыло покрывалом пушистым. Незаметно праздники подкатились. Новый год в Матрёниной избе отметили. Попели да похохотали, молодость вспоминаючи. Даже подарки дарили. Митрич, как единственный мужик, в роли Деда Мороза, а Нюрка, как самая молодая — всего-то шестьдесят годочков, — Снегуркой обернулась.
Времечко уж на весну повернуло, а письма всё нет. Махнул Митрич рукой, а потом и вовсе решил сам дорогу ладить.
Натаскал на санях по насту зимнему камней с Порубежи, кирпичей с дому Клавы-покойницы, что сгорел в позатом годе, тоже наковырял. Взбодрился.
А совсем у весны на носу, аккурат перед первыми грачами, приехал на снегоходе и мальчишка-фельдшер. И вовремя так, как раз Матрёна занеможила. Да оно и подавно, сотню лет как-никак разменяла. Выдал ей лекарств, чудных, ненашенских, давление всем перемерил — Нюрка аж два раза подходила, — оглядел натасканную Митричем гору, послушал объяснения, покивал, помочь пообещал да и исчез как не бывало.
Митрич же, как земля подсохла, бабам огороды перекопал и дорогой занялся. По своему разумению. Ямы от грязи очистил, камни выложил ровненько, песка туда накидал да ногами крепенько утрамбовал-натоптал. А сверху потом и цементом жиденьким полил, что с развала местного колхоза остался. Экономил.
Так и жил. Днём на огороде с курятником копается, а вечерами дорогу чинит. А время все катит деньки светлые. Уж береза в серёжки нарядилась-заневестилась, солнышко греть стало.
Вдруг поутру шум-гам за окном. Выглянул Митрич: кто там озорничает? А там народу тьма тьмущая. Молодёжь стоит гурьбой, шушукается. А меж ними парнишка с ФАПа бродит. Увидел Митрича и ну его рукой махать-подзывать.
— Ну что, отец, обещал я тебе помощь, вот и сделал. Пост в блоге выложил, как раз к весне народ и подтянулся.
— Какой пост? — не понял Митрич. — Верующий ты что ль?
— Да нет, — засмеялся тот. — Это в интернете который. Так что принимай тимуровцев. Командуй!
Застеснялся Митрич, даже всплакнул было, так растрогался поначалу, но сдержался, только руками развёл растерянно.
— Ну, здравствуйте, что ли!
А те знай, хохочут в ответ:
— Здравия желаем, товарищ командир!
Как подуспокоились, думать стали, планы чертить да с приборами чудными бегать. Как же, целая группа студентов-дорожников прикатила, а с ними геодезисты всякие и прочие энергетики. И закипела работа. Да и гарем его оживился, молодёжь привечаючи. Между делом дома подновили, у колодца сруб новый поставили. Вечерами Митрич учил парней фигурки из дерева резать да нужности всякие на наковаленке ковать. Нюрка девчонкам как прясть показывала, Яга-Никитична, даром что нелюдимица, в лес молодёжь водила, наукой лесной делилась да пирогами потчевала.
Середина лета подошла, а ни деревню, ни жителей не узнать стало. Дома новой краской блестят, трава вся выкошена. Бабы нарядные ходят, в платочках да юбках ярких. Даже бабка Матрёна будто лет на двадцать помолодела. А у Митрича теперь иная забава — интернет осваивать, чтоб зимними вечерами нескучно было.
Осень лету на пятки наступает, торопит. Асфальт новёхонький на солнышке сверкает, а Митрич всё поверить в такое чудо не может, как дитя малое радуется. А народу постепенно всё меньше. Разъехались названные внучки? и вну?чки, учиться им надобно. Вновь опустела деревня.
Да только не забывал никто стариков, каждое лето приезжала молодёжь к ним погостить да помочь. А несколько парней и девчонок, как институт свой закончили, и вовсе жить туточки остались, турбазу при озере организовали. И теперь уж больше Старые Уды, а не Бабёж слуху знаком. ФАП открыли, магазинчик, почту.
Много лет уж с тех пор прошло. Но дорогу тогда и впрямь на совесть сделали. До сих пор ниточкой ровной по полям-перелескам тянется. А местные так ее и величают уважительно: Митричево чудо.
