Небо. Самолет. Девушка18+
рассказ на заданную тему.
– Небо! Небо не видело такой дуры, как ты, Ло! – рассмеялась Яна.
Я кивнула и не обиделась. Она права. Я действительно веду себя глупо. Устроила в корзине автолюльку и покатила железную телегу по магазину. Нежное лицо ребенка обещало нам с его мамой своими закрытыми глазками некоторую паузу.
– Ну, рассказывай! Я же вижу. Ты с обеда сама не своя, – Яна уверенно следовала привычному продуктовому маршруту.
– С утра, – вздохнула я. – Он вернулся.
– Как Карлсон? – улыбнулась насмешница Яна. Единственная из моих многочисленных подруг, кто благородно терпел мое нытье все это гребаное лето. – Он улетел, но обещал вернуться!
Я кивнула. Попыталась улыбнуться в ответ. В глаза полезли ненужные слезы. Прикрылась кудрявыми прядями. Спряталась. Толкнула слепо тяжелую колымагу и напоролась на чью-то злую пятку.
– Женщина-а! Осторожне-е! – визгливый голос приковал нас к продовольственной жизни.
– Извините, – тут же отозвалась моя подруга. Забрала железную телегу из моих дурных рук, интеллигентно сняла колесо с чьей-то пострадавшей ноги и направила большую корзину дальше. Я поплелась следом.
Толчок железным телом в бок. Тут же второй в спину. Больно! Толпа женщин текла сквозь нас, раздвигая и плюя на вежливость. Распрадос. Акция часа. Детское питание с сумасшедшей скидкой. Моя подруга дернулась было за всеми. Но, увидев ходынку возле прилавка, затормозила.
– Нет. Я так не умею. Это выше меня, – почему-то виновато призналась мне Яна.
Я втянула слезы обратно. Огляделась. Черная форма, курсантские нашивки на предплечье. Фуражка сдвинута на затылок в двухметровой высоте. Беззащитный румянец и синие глаза, коротковатый русский нос, недоцелованный рот. Очень милый парниша грустил на якоре набитой едой телеги.
– Молодой человек, вы не могли бы мне помочь? – я подняла влажные от слез глаза к лицу мужчины. Дрожала ресницами и розовыми глянцевыми губами, как положено.
– Конечно, конечно, – морской курсант испугался и обрадовался одновременно. Глядел на меня и не верил сам себе.
– Вы такой волшебно высокий! Сделайте одолжение, дотянитесь до во-он той полки. Снимите для моего ребеночка коробку, пожалуйста-а-а, – пропела я нежным детским голосом.
Без пяти минут офицер и гордость флота легко добыл нам поверх суеты распродажных дам упаковку скидочной удачи. Сложил аккуратно в сетку корзины рядом с мирно спящим ребенком. Возле моих колен под короткой юбкой-колоколом.
– Еще? Что-нибудь еще? – он робко улыбался. Замолк. Не знает, что еще сказать. Не умеет, дурачок. Чудный, милый парниша. Телефон ему дать, что ли? Или пусть живет?
– Достаточно, ей-богу. Вы нас так выручили! Спасибо огромное! – я сделала придурковатый книксен. Прикололась, не хуже старушки Терезы Мэй. Развеселить его хотела. Растормошить, расслабить. Курсант не заметил. Морозился нежным стеснением в мои смеющиеся губы. Хватит. Улыбнулась красиво умирающей надежде в синих глазах. Бай-бай, бэби!– До свидания и удачи.
– И вам, – услышала выдох в спину. Не стала оглядываться. Я, наверное, стерва, по мнению некоторых. Даже, наверняка. Но младенцев не ем. Не потому, что совестно или невкусно. Просто так.
– Ло, ты неистребима! – заметила Яна, отбирая у меня управление тяжеловатой телегой. – Как ты умудряешься всегда и везде находить подходящего мужчину для настоящих, мужских дел?
– Хорошенький, правда? Я все гадала, выплюнуть или проглотить. А потом подумала. Для чего-то ведь господь наградил эту синеглазку такими длинными руками. Явно, в помощь нам, двум хрупким девушкам. Для баланса вселенной, – ухмыльнулась я довольно. Полезла в карман рюкзака, губы подправить хотела. Оп! Веселое настроение растаяло. Повернуло меня обратно к точке входа. Я заткнулась и побрела следом за своими близкими людьми.
– Я письмо получила, – промямлила, наконец, в гуле супермаркета.
– Я догадалась, – ответила Яна, не удивившись ни грамма реверсу старой темы. Знала меня давно и надежно. Двигала неспешно к еде и прочему. – Ты же поставила точку. Ты же сама мне поклялась. Раз и навсегда. Зачем открыла?
– Я не открывала. Оно само.
– Это как? – молодая женщина резко затормозила. Я влетела ей в плечо.
– Вот, – я протянула лист бумаги в клетку. Мятый и чумазый.
– Что это? – Яна не спешила прикасаться к удивительному предмету.
– Само в окно залетело сегодня. Самолетиком, – я глядела в измазанный листок и уже почти не верила в реальность на ладони.
– Письмо? На шестой этаж? Бумажкой в клеточку? – за привычным сарказмом моей лучшей подруги спрятался испуг. Но улыбалась.
– Да, – просто ответила я.
– Бред. Не может быть. Это дети играли, запускали бумажные самолетики, скорее всего, с верхнего этажа…
– Ты забыла, Яночка. Я живу на крайнем этаже. Выше меня только небо.
Яна открыла рот, что-то возразить хотела, глянула в мое расстроенное лицо и взяла себя в руки. Отвернулась. Пошла со спящим ребенком в телеге вдоль холодильников с едой.
– Что там? – деланно-небрежно. Наклонилась к витрине.
– Стихи, – призналась я.
– Да ну? Хорошие, надеюсь?
– Мне нравятся.
– Читай, – Яна вытащила лоток с кроваво-красной вырезкой и придирчиво стала рассматривать.
– «Смысл не ищи. Его нет, ибо утро. Почти», – прочитала я с листа, испачканного бурым по левому краю.
– Не Мандельштам, конечно, – усмехнулась Яна, кладя мясо обратно. Дорого чересчур.
– Ну, не-ет, – протянула я. Печально и прерывисто.
Моя подруга обернулась. Посмотрела яркими, как черная палестинская вишня глазами на бледном в электричестве гипермаркета лице:
– Ладно. Пусть будет Мандельштам. Хоть Губерман. Как скажешь, дорогая. Мне сегодня ближе старик Хайям. Улыбнись, прошу.
Жизнь в разлуке с лозою хмельною – ничто.
Жизнь в разладе с певучей струною – ничто.
Сколько я не вникаю в жизнь под луною:
Наслаждения – все, остальное – ничто.
Яна весело подмигнула заслушавшемуся продавцу и решительно сунула телячью вырезку в корзину.
– Сейчас поедем ко мне. Поджарим по куску. С кровью и перцем, как ты любишь. Откроем бутылку сухого испанского вина. Отметим твою дурацкую радость, милая моя Ло. Кусок захера зацепи в кулинарии. Только маленький! Нам с твоей будущей крестницей нельзя много шоколада. Иначе громко пропукаем тебе мелодию любви. Эх! Гулять. Так гулять.
Яночка оставляла ночевать. Ее прекрасный супруг крепил благосостояние семьи в рабочей командировке. Ее чудная девочка, моя будущая крестная дочь, спала тихо в детской. Я мечтала о небе в открытом настежь окне на шестом этаже своей опустошенной квартиры. Подруга читала в моем нездешнем лице и не настаивала. Жалела мудро и тепло убогую меня.
Я объехала дважды вокруг квартала. Нет парковки. Забит каждый свободный сантиметр железными конями под завязку. Некуда воткнуть короткое тело моего внедорожника. Центр. Спасибо тому, кто приглядывает за всем! Жирная туша белого мерса протиснулась сквозь низкую арку на волю. Я нырнула в темноту проходного двора. Свободное место торчало у стены под низким окном, сразу за помойкой. Запросто, поутру, местные обитатели украсят зеленую крышу моего джимни содержимым мусорного ведра. Я вздохнула, заглушая двигатель. Ничего не поделаешь. В карман машину, по-любому, не засунешь и на шестой этаж не унесешь. Я вышла, пикнув центральным замком.
– Эй! Сигаретка найдется? – в пресловутом окне маячил нетвердый силуэт. Пьяноватый мужской голос в черных штанах.
– Есть, – ответила я, решив задобрить человека над моей машиной.
– Что за сука поставила свою е…ную лайбу под моим окном? – он протягивал лапу к пачке в моих руках. Подцепил между решеткой и рамой.
– Это я, – я призналась. Попрощалась навсегда с сигаретами.
– А! ну тогда ладно. Я три возьму?
– Бери. Мне только оставь хотя бы одну. Курить с утра захочется, сам понимаешь, – я улыбнулась бессознательно-подобострастно открытой створке. Поймала изрядно похудевшую коробку.
– Спасибо, подруга, выручила. Не бзди. Пригляжу за твоей машинкой.
– Спасибо.
– Слушай! Поднимайся к нам. У нас есть… – выдохнул и дотянулся перегаром в лицо. Улыбался.
– Спасибо, мне на работу завтра рано вставать, – спрятала брезгливость за благодарностью. Добрый, по-своему, человек, все-таки.
– Ну, как знаешь. Б…дь! Какая же сука опять засрала мой двор! – мужик добавил еще пару-тройку народных, всем известных перлов.
Два белых листка, в крупную клетку для первоклашек, размазались пятнами по грязи двора. Темнели ребрами знакомого сгиба. Смысл не ищи, ибо утро. Почти. Не долетели, бедняжки. Я отклеила стихи от осенней воды на холодной земле. Спрятала в карман. Пусть отогреются.
Я стучала каблуками в мокрый асфальт, пробираясь к себе в, третий по счету от Проспекта, двор. Вторая половина сентября обманывала. Днем обещала бабье лето, ночью гнала ненастье честно. Дождем и запахом близкого минуса лезла под широкую юбку, хватала за попу в тонких колготках. Ветер подкруживал грязные, палые листья под высокими каблуками. Пачкал нубук ботильонов близкими холодами. Осень. Как не уворачивайся. Настала безнадежно снова в моей северной стране.
Фигура в капюшоне верхом на спинке короткой лавки возле глухой железной двери подъезда. Нет. Да. Не может быть. Ну, разумеется. Он. Весь вечер мечтала о чем-то в таком роде. Весь день. Все утро. Все длинное лето. Три месяца, пялясь тупо в почту. Ноль. Ноль. Ноль. Ти-ши-на. Предатель. Выкинул от себя, поглумился и забыл. Переболела. Отстрадала. Не хочу снова. Врет все. Пошел в жопу! Нет.
– Привет, солнце, – глянул остро в желтом свете вечного фонаря на желтой штукатурке дома.
– При-вет, – сказала я по слогам. Всегда так говорила.
– Покурим? – он зачем-то подвинулся на дереве спинки облезлой скамейки. Словно хотел, чтобы я уселась рядом. Еще чего не хватало.
Я пожала плечами. Лезть каблуками по старым доскам не собиралась. От слова совсем. Поскользнусь еще на неверной склизкой мокроте. Да и не курит он вовсе. Пошел мелкий дождь, доделывая киношный драматизм картинки. Я замерзала, чем дальше, тем верней. Ждала. Пусть еще что-нибудь скажет. Вроде надежного « прости».
– Я принес тебе подарок. Ты же обожаешь подарки, я помню, – он спрыгнул на блестящий асфальт и оказался рядом. – Дай руку.
Что-то маленькое и гладкое в ладони. Слон? Фаянсовая древняя побрякушка. Сорок седьмой год прошлого века или около того. Дешевое изделие Художественной артели безногих и вечно пьяных инвалидов Великой войны. Пустое седьмое место в моей драгоценной коллекции белых накамодных слоников.
– Тебе же не хватало как раз седьмого слона. На счастье. Я помню. Я угадал? Я молодец? Ты не дуешься больше? – он заглядывал в лицо. Целоваться не лез. Не наш с ним жанр. – Угости меня кофе, солнце. Я знаю, у тебя, наверняка, имеется дома какой-нибудь редкий сорт. Ну, давай, отмирай! Я ждал тебя три часа. Я замерз!
Он помнил смешные мои страдания по глупой безделушке. Тупо помнил обо мне. Я обрадовалась, как дура. Точно такая, каких не видело небо до меня. По версии доброй насмешницы Яны. Купил меня, гад, нашел безотказно, чем.
Светлые, в отраженных огнях каменного города, небеса плакали заговорщецки-прозрачной, простодушной водой.
– Что у тебя с рукой? – я ткнула пальцем в короткой коже темно-коричневой гловелетты в перебинтованную кисть его правой руки.
– А, ерунда. Бандитская пуля. Порезался бумагой. Забудь, – он смеялся.
– Ладно, – я поднесла белого слоника к губам. Теплый. Забытый давно запах черной орхидеи. Или она не пахнет вовсе?
– Открывай дверь, – он легоньким хлопком по попе подтолкнул меня к парадной.
– Э, нет, – я усмехнулась и перебросила ему в руки ключ. – Давай сам. Пусть тот, кто закрыл дверь, тот ее и открывает. Закон.
Конец.
рассказ на заданную тему.
– Небо! Небо не видело такой дуры, как ты, Ло! – рассмеялась Яна.
Я кивнула и не обиделась. Она права. Я действительно веду себя глупо. Устроила в корзине автолюльку и покатила железную телегу по магазину. Нежное лицо ребенка обещало нам с его мамой своими закрытыми глазками некоторую паузу.
– Ну, рассказывай! Я же вижу. Ты с обеда сама не своя, – Яна уверенно следовала привычному продуктовому маршруту.
– С утра, – вздохнула я. – Он вернулся.
– Как Карлсон? – улыбнулась насмешница Яна. Единственная из моих многочисленных подруг, кто благородно терпел мое нытье все это гребаное лето. – Он улетел, но обещал вернуться!
Я кивнула. Попыталась улыбнуться в ответ. В глаза полезли ненужные слезы. Прикрылась кудрявыми прядями. Спряталась. Толкнула слепо тяжелую колымагу и напоролась на чью-то злую пятку.
– Женщина-а! Осторожне-е! – визгливый голос приковал нас к продовольственной жизни.
– Извините, – тут же отозвалась моя подруга. Забрала железную телегу из моих дурных рук, интеллигентно сняла колесо с чьей-то пострадавшей ноги и направила большую корзину дальше. Я поплелась следом.
Толчок железным телом в бок. Тут же второй в спину. Больно! Толпа женщин текла сквозь нас, раздвигая и плюя на вежливость. Распрадос. Акция часа. Детское питание с сумасшедшей скидкой. Моя подруга дернулась было за всеми. Но, увидев ходынку возле прилавка, затормозила.
– Нет. Я так не умею. Это выше меня, – почему-то виновато призналась мне Яна.
Я втянула слезы обратно. Огляделась. Черная форма, курсантские нашивки на предплечье. Фуражка сдвинута на затылок в двухметровой высоте. Беззащитный румянец и синие глаза, коротковатый русский нос, недоцелованный рот. Очень милый парниша грустил на якоре набитой едой телеги.
– Молодой человек, вы не могли бы мне помочь? – я подняла влажные от слез глаза к лицу мужчины. Дрожала ресницами и розовыми глянцевыми губами, как положено.
– Конечно, конечно, – морской курсант испугался и обрадовался одновременно. Глядел на меня и не верил сам себе.
– Вы такой волшебно высокий! Сделайте одолжение, дотянитесь до во-он той полки. Снимите для моего ребеночка коробку, пожалуйста-а-а, – пропела я нежным детским голосом.
Без пяти минут офицер и гордость флота легко добыл нам поверх суеты распродажных дам упаковку скидочной удачи. Сложил аккуратно в сетку корзины рядом с мирно спящим ребенком. Возле моих колен под короткой юбкой-колоколом.
– Еще? Что-нибудь еще? – он робко улыбался. Замолк. Не знает, что еще сказать. Не умеет, дурачок. Чудный, милый парниша. Телефон ему дать, что ли? Или пусть живет?
– Достаточно, ей-богу. Вы нас так выручили! Спасибо огромное! – я сделала придурковатый книксен. Прикололась, не хуже старушки Терезы Мэй. Развеселить его хотела. Растормошить, расслабить. Курсант не заметил. Морозился нежным стеснением в мои смеющиеся губы. Хватит. Улыбнулась красиво умирающей надежде в синих глазах. Бай-бай, бэби!– До свидания и удачи.
– И вам, – услышала выдох в спину. Не стала оглядываться. Я, наверное, стерва, по мнению некоторых. Даже, наверняка. Но младенцев не ем. Не потому, что совестно или невкусно. Просто так.
– Ло, ты неистребима! – заметила Яна, отбирая у меня управление тяжеловатой телегой. – Как ты умудряешься всегда и везде находить подходящего мужчину для настоящих, мужских дел?
– Хорошенький, правда? Я все гадала, выплюнуть или проглотить. А потом подумала. Для чего-то ведь господь наградил эту синеглазку такими длинными руками. Явно, в помощь нам, двум хрупким девушкам. Для баланса вселенной, – ухмыльнулась я довольно. Полезла в карман рюкзака, губы подправить хотела. Оп! Веселое настроение растаяло. Повернуло меня обратно к точке входа. Я заткнулась и побрела следом за своими близкими людьми.
– Я письмо получила, – промямлила, наконец, в гуле супермаркета.
– Я догадалась, – ответила Яна, не удивившись ни грамма реверсу старой темы. Знала меня давно и надежно. Двигала неспешно к еде и прочему. – Ты же поставила точку. Ты же сама мне поклялась. Раз и навсегда. Зачем открыла?
– Я не открывала. Оно само.
– Это как? – молодая женщина резко затормозила. Я влетела ей в плечо.
– Вот, – я протянула лист бумаги в клетку. Мятый и чумазый.
– Что это? – Яна не спешила прикасаться к удивительному предмету.
– Само в окно залетело сегодня. Самолетиком, – я глядела в измазанный листок и уже почти не верила в реальность на ладони.
– Письмо? На шестой этаж? Бумажкой в клеточку? – за привычным сарказмом моей лучшей подруги спрятался испуг. Но улыбалась.
– Да, – просто ответила я.
– Бред. Не может быть. Это дети играли, запускали бумажные самолетики, скорее всего, с верхнего этажа…
– Ты забыла, Яночка. Я живу на крайнем этаже. Выше меня только небо.
Яна открыла рот, что-то возразить хотела, глянула в мое расстроенное лицо и взяла себя в руки. Отвернулась. Пошла со спящим ребенком в телеге вдоль холодильников с едой.
– Что там? – деланно-небрежно. Наклонилась к витрине.
– Стихи, – призналась я.
– Да ну? Хорошие, надеюсь?
– Мне нравятся.
– Читай, – Яна вытащила лоток с кроваво-красной вырезкой и придирчиво стала рассматривать.
– «Смысл не ищи. Его нет, ибо утро. Почти», – прочитала я с листа, испачканного бурым по левому краю.
– Не Мандельштам, конечно, – усмехнулась Яна, кладя мясо обратно. Дорого чересчур.
– Ну, не-ет, – протянула я. Печально и прерывисто.
Моя подруга обернулась. Посмотрела яркими, как черная палестинская вишня глазами на бледном в электричестве гипермаркета лице:
– Ладно. Пусть будет Мандельштам. Хоть Губерман. Как скажешь, дорогая. Мне сегодня ближе старик Хайям. Улыбнись, прошу.
Жизнь в разлуке с лозою хмельною – ничто.
Жизнь в разладе с певучей струною – ничто.
Сколько я не вникаю в жизнь под луною:
Наслаждения – все, остальное – ничто.
Яна весело подмигнула заслушавшемуся продавцу и решительно сунула телячью вырезку в корзину.
– Сейчас поедем ко мне. Поджарим по куску. С кровью и перцем, как ты любишь. Откроем бутылку сухого испанского вина. Отметим твою дурацкую радость, милая моя Ло. Кусок захера зацепи в кулинарии. Только маленький! Нам с твоей будущей крестницей нельзя много шоколада. Иначе громко пропукаем тебе мелодию любви. Эх! Гулять. Так гулять.
Яночка оставляла ночевать. Ее прекрасный супруг крепил благосостояние семьи в рабочей командировке. Ее чудная девочка, моя будущая крестная дочь, спала тихо в детской. Я мечтала о небе в открытом настежь окне на шестом этаже своей опустошенной квартиры. Подруга читала в моем нездешнем лице и не настаивала. Жалела мудро и тепло убогую меня.
Я объехала дважды вокруг квартала. Нет парковки. Забит каждый свободный сантиметр железными конями под завязку. Некуда воткнуть короткое тело моего внедорожника. Центр. Спасибо тому, кто приглядывает за всем! Жирная туша белого мерса протиснулась сквозь низкую арку на волю. Я нырнула в темноту проходного двора. Свободное место торчало у стены под низким окном, сразу за помойкой. Запросто, поутру, местные обитатели украсят зеленую крышу моего джимни содержимым мусорного ведра. Я вздохнула, заглушая двигатель. Ничего не поделаешь. В карман машину, по-любому, не засунешь и на шестой этаж не унесешь. Я вышла, пикнув центральным замком.
– Эй! Сигаретка найдется? – в пресловутом окне маячил нетвердый силуэт. Пьяноватый мужской голос в черных штанах.
– Есть, – ответила я, решив задобрить человека над моей машиной.
– Что за сука поставила свою е…ную лайбу под моим окном? – он протягивал лапу к пачке в моих руках. Подцепил между решеткой и рамой.
– Это я, – я призналась. Попрощалась навсегда с сигаретами.
– А! ну тогда ладно. Я три возьму?
– Бери. Мне только оставь хотя бы одну. Курить с утра захочется, сам понимаешь, – я улыбнулась бессознательно-подобострастно открытой створке. Поймала изрядно похудевшую коробку.
– Спасибо, подруга, выручила. Не бзди. Пригляжу за твоей машинкой.
– Спасибо.
– Слушай! Поднимайся к нам. У нас есть… – выдохнул и дотянулся перегаром в лицо. Улыбался.
– Спасибо, мне на работу завтра рано вставать, – спрятала брезгливость за благодарностью. Добрый, по-своему, человек, все-таки.
– Ну, как знаешь. Б…дь! Какая же сука опять засрала мой двор! – мужик добавил еще пару-тройку народных, всем известных перлов.
Два белых листка, в крупную клетку для первоклашек, размазались пятнами по грязи двора. Темнели ребрами знакомого сгиба. Смысл не ищи, ибо утро. Почти. Не долетели, бедняжки. Я отклеила стихи от осенней воды на холодной земле. Спрятала в карман. Пусть отогреются.
Я стучала каблуками в мокрый асфальт, пробираясь к себе в, третий по счету от Проспекта, двор. Вторая половина сентября обманывала. Днем обещала бабье лето, ночью гнала ненастье честно. Дождем и запахом близкого минуса лезла под широкую юбку, хватала за попу в тонких колготках. Ветер подкруживал грязные, палые листья под высокими каблуками. Пачкал нубук ботильонов близкими холодами. Осень. Как не уворачивайся. Настала безнадежно снова в моей северной стране.
Фигура в капюшоне верхом на спинке короткой лавки возле глухой железной двери подъезда. Нет. Да. Не может быть. Ну, разумеется. Он. Весь вечер мечтала о чем-то в таком роде. Весь день. Все утро. Все длинное лето. Три месяца, пялясь тупо в почту. Ноль. Ноль. Ноль. Ти-ши-на. Предатель. Выкинул от себя, поглумился и забыл. Переболела. Отстрадала. Не хочу снова. Врет все. Пошел в жопу! Нет.
– Привет, солнце, – глянул остро в желтом свете вечного фонаря на желтой штукатурке дома.
– При-вет, – сказала я по слогам. Всегда так говорила.
– Покурим? – он зачем-то подвинулся на дереве спинки облезлой скамейки. Словно хотел, чтобы я уселась рядом. Еще чего не хватало.
Я пожала плечами. Лезть каблуками по старым доскам не собиралась. От слова совсем. Поскользнусь еще на неверной склизкой мокроте. Да и не курит он вовсе. Пошел мелкий дождь, доделывая киношный драматизм картинки. Я замерзала, чем дальше, тем верней. Ждала. Пусть еще что-нибудь скажет. Вроде надежного « прости».
– Я принес тебе подарок. Ты же обожаешь подарки, я помню, – он спрыгнул на блестящий асфальт и оказался рядом. – Дай руку.
Что-то маленькое и гладкое в ладони. Слон? Фаянсовая древняя побрякушка. Сорок седьмой год прошлого века или около того. Дешевое изделие Художественной артели безногих и вечно пьяных инвалидов Великой войны. Пустое седьмое место в моей драгоценной коллекции белых накамодных слоников.
– Тебе же не хватало как раз седьмого слона. На счастье. Я помню. Я угадал? Я молодец? Ты не дуешься больше? – он заглядывал в лицо. Целоваться не лез. Не наш с ним жанр. – Угости меня кофе, солнце. Я знаю, у тебя, наверняка, имеется дома какой-нибудь редкий сорт. Ну, давай, отмирай! Я ждал тебя три часа. Я замерз!
Он помнил смешные мои страдания по глупой безделушке. Тупо помнил обо мне. Я обрадовалась, как дура. Точно такая, каких не видело небо до меня. По версии доброй насмешницы Яны. Купил меня, гад, нашел безотказно, чем.
Светлые, в отраженных огнях каменного города, небеса плакали заговорщецки-прозрачной, простодушной водой.
– Что у тебя с рукой? – я ткнула пальцем в короткой коже темно-коричневой гловелетты в перебинтованную кисть его правой руки.
– А, ерунда. Бандитская пуля. Порезался бумагой. Забудь, – он смеялся.
– Ладно, – я поднесла белого слоника к губам. Теплый. Забытый давно запах черной орхидеи. Или она не пахнет вовсе?
– Открывай дверь, – он легоньким хлопком по попе подтолкнул меня к парадной.
– Э, нет, – я усмехнулась и перебросила ему в руки ключ. – Давай сам. Пусть тот, кто закрыл дверь, тот ее и открывает. Закон.
Конец.
