ЧАСТЬ I Шепот ночи
ГЛАВА I Кэлушары
Февраль. На улице стоит стылый мороз. Дороги замело, и сообщение между соседними деревнями потеряно. Мало кто из путников отважится сейчас пуститься в путь через перевалы, где горы раздраженно сбрасывают со своего плеча тяготящие их одежды лавин, укладывающие столетние ели и сосны в штабеля, как костяшки домино. И где пронизывающие ветра, как стая голодных собак, ради забавы набрасываются на неосторожных прохожих, гася ледяным дыханием едва тлеющие огоньки жизни. А потом стыдливо заметают место жестокой забавы гладкой и блестящей снежной пеленой.
Тордэши коротают дни в просторной гостиной, где в огромном очаге весь день потрескивают дрова. Марку с Йонуцом играют в «Мельницу»?. Они отвоевывают друг у друга черные и белые фишки, потирая руки и сопровождая каждый ход азартными выкриками и жестами, иногда совсем неприличными, что вызывает возгласы недовольства у Кателуцы. Отец, выпивший в обед в одиночестве полбутылки вина, теперь сладко подремывает около очага. Луминица с Виорикой и мать, сидя рядом у окна, вышивают. Мать поет грустную дойну?, и дочери вплетают свои голоса в ее песню.
Небо хмуро. Ветер дует.
Под горой пастух тоскует.
И беседует как друг
С лесом, что стоит вокруг.
«Лист ореха, лист осины!
Вэй, ты, лес мой, друг старинный!
Был ты зелен и высок,
А теперь ты вдруг засох!..»
Голоса женщин то говорят звонким голосом пастуха, то шепчут, как лес, то жалуются на судьбу от имени пленников, которых ведут в плен на чужбину. Голоса плачут и сострадают бедным героям. Потом замолкают, и на время в гостиной становится тихо. Слышно, как за стенами воет ветер. Но молча вышивать скучно.
- Матушка, - ласкаясь к матери, просит Виорика, - а расскажите нам, как вы с батюшкой познакомились.
- Я уже много раз рассказывала, Виорика, - с досадой говорит мать, и ее взгляд невольно падает на похрапывающего у очага Богдэна. Сложно сказать, чего в этом взгляде больше – тепла или раздражения.
Ни для кого в семье не являлось секретом, что бегством из города и невольным заточением в глуши семья была в основном обязана главе семьи, его мотовству и неумению пробиться вверх. Несмотря на службу у принца Иштвана?, несмотря на военные походы в Штирию, а затем и в страну Литовоя, где Богдэн покрыл себя славой, заработал он не так уж много. Подозревая, что заработанные на войне деньги Богдэн тут же потратит, продолжая тягаться с другими придворными пышностью одежд, коней и военного снаряжения, Кателуца потребовала от мужа оставить службу при дворе и зажить скромной жизнью в городе.
И снова судьба сыграла с Богдэном злую шутку. Он оставил службу в апреле, а в начале мая умер король Бела IV?, и принц Иштван поспешил в Эстергом, чтобы скинуть там серый и невзрачный кокон своего наследно-принцевства и взойти на трон во всем блеске переродившейся царственной бабочки.
Опять награды посыпались на других, более удачливых или более дальновидных придворных, а Тордешам оставалось лишь грустно размышлять над капризностью фортуны. Их жизнь теперь проходила вдалеке от королевского двора, а небольшой доход не позволял жить на широкую ногу и поддерживать отношения со знатью. Семейство увеличилось: родились дочери Виорика и Луминица.
Король Иштван V смог наслаждаться полной властью над страной очень недолго. Его смерть, подобно земляному обвалу, погребла под могильной толщей последнюю слабую надежду Богдэна на улучшение в судьбе. Политическая ситуация менялась быстро: одних волны перемен возносили вверх, другие, напротив, падали на дно и тонули, но Богдэн Тордеш так и остался стоять с протянутыми руками на пустынном берегу, втуне пытаясь разглядеть что-то прищуренными глазами на далеком горизонте.
Поняв, что судьбу не обманешь, Тордеши решили удалиться в небольшое родовое поместье Богдэна, чтобы зажить там непритязательной, защищенной от бурлящих водоворотов политики жизнью.
Сначала слегка побрюзжавший на новую жизнь глава семейства поневоле утешился. Охота и хозяйствование за неимением лучшего стали его основными занятиями. Тяжелее пришлось его жене. Кателуца, привыкшая в отцовском дому к роскошной жизни и ожидавшая от жизни гораздо большего, чем добровольное затворничество в медвежьем углу, не могла смириться с этим. Постоянные обиды и косые взгляды охладили страсть, и отношения супругов стали больше напоминать худой мир. Мир ненадежный и чреватый в каждый момент разрушиться, мир, во время которого двое избегают касаться больных тем, но эти темы все время вертятся на языке, вызывая мучительное жжение, и оттого хочется разразиться наконец бурей взаимных упреков, надеясь, что земля после грозы обновится, и станет легче дышать.
- Ну тогда расскажите, как кэлушары Луминицу спасали, - отрывает мать от неприятных размышлений Виорика.
- Да рассказывала я вам, много раз рассказывала, - вздыхает Кателуца.
- А мы еще хотим послушать. Правда, Луминица?
- Матушка, ну пожалуйста. Мы очень любим слушать, как вы рассказываете, - вступает в разговор Луминица.
Под просительным взглядом умоляющих зеленых глаз младшей дочери мать тает и не может отказать.
- Ну что с вами будешь делать, - взгляд матери уходит вглубь. Она пытается заглянуть в прошлое, воскресить его, и ее голос становится напевным, задумчивым. Руки машинально продолжают вышивать, но стежки вдруг выпускают ростки, стремительно набирающие рост, а набухшие почки с треском лопаются и выворачивают свою хрупкую липкую начинку. И вот перед глазами у Кателуцы в чашечке цветка начинает свою вакхическую пляску июнь, брызжущий соком трав и лучей, зеленый и юный.
- Случилось это, когда мы только переехали в имение, - начинает мать, задумчиво вглядываясь в зеленый омут прошлого. - Взяли мы с собой старую нянюшку, которая еще меня в детстве нянчила, и одну горничную. Остальную прислугу отец сказал в деревне поискать. Приехали мы в самый канун Духова дня.
После смерти родителей вашего отца дом стоял запущенный и заброшенный. Много лет в нем никто не жил. Так, приглядывали, да и только. А мы с собой много скарба привезли. Мебель, одежду, отцовские безделушки всякие, - опять невольный неодобрительный взгляд в сторону дремлющего супруга, - да и вас, детей, с собой взяли. Вы еще маленькие были, а Луминица и того меньше, только три годика ей исполнилось.
Вот приехали мы, стали обустраиваться. Дом стали сразу по приезду мыть и натирать. Поломки всякие были. В доме и столяры работали, и кровельщики. Отец руководил, да и я тоже целый день суетилась. А нянюшка, чтобы слугам не мешать, с вами частенько из дома уходила.
Вокруг июнь сияет. Травы по пояс, и все в цвету стоит. Как раз была Русальная неделя. Вот пошли вы как-то из дома. Там в конце деревни на лугу полянка была. Нянюшка с вами там порой по полдня проводила.
Прошло несколько часов, а тут вы возвращаетесь. Слышу – крики. Йонуц с Марку ко мне подлетают и кричат: «Матушка, матушка, Луминица!» Я из дома выскочила и вижу: нянюшка бежит, да простоволосая, вся растрепанная, из сил выбилась, а на руках Луминицу несет. Рядом Виорика бежит и ревет-заливается. У меня чуть сердце из груди не вырвалось.
Я к нянюшке: «Няня, няня, что случилось?» - «Ой не спрашивай, в дом скорее! Нашу Луминицу-то русалки чуть не уморили!» - «Как?»
Нянюшка рассказывает.
«Играли мы на полянке, а Луминицу солнышко сморило, она и заснула. Я ее под кустиком в тени положила и укрыла. А дети по лугу разбежались. Я их пошла искать. Насилу нашла озорников. И все вроде спокойно было, тихо. Вдруг слышим – Луминица смеется. И как-то нехорошо смеется, вся от смеха захлебывается, хрипит, ревет. Я назад скорей. Дети со мной.
Подхожу я поближе и вижу: крутится ребенок на месте, как будто щекочут его, и смеется, смеется, остановиться не может. Я сначала обомлела, понять не могла, что такое. А потом догадалась.
Хорошо - там рядом полынь росла. Я кустик из земли – хвать. Сама крещусь, всех святых и Богородицу с Христом поминаю. Потом взяла полынь и давай вокруг Луминицы хлестать полынью. Хлещу и приговариваю: «У меня полынь, ну-ка, нечисть, сгинь! У меня полынь, ну-ка, нечисть, сгинь!» А Луминица уже посинела вся, задыхаться начала.
Ну, тут ее, нечисть, видно, оставила. Я ребенка на руки подхватила и домой. Шаль с головы сбросила, пояс тоже сбросила русалкам, лишь бы до дома, думаю, добежать». Ты, Луминица, наверное, и не помнишь ничего?
Луминица испуганно покачала головой.
- Я тоже этого не помню, матушка, – задумчиво сказала Виорика.
- Ну да что с вас взять, маленькие были, - сказала мать. - Принесли мы Луминицу в дом, а она вся в поту, в ужасе, плачет и с рук у меня не сходит. Ночью совсем разболелась малышка наша: жар приключился. В бреду все что-то лепечет, а что, не разобрать толком. Перепугались мы с отцом: болезнь-то необычная, от нечисти приключилась.
- Кухарка сказала, что это нянюшка виновата. Оставила ребенка одного на Русальной неделе, а в это время русалки всегда на оставленных детей нападают, - с авторитетным видом сказала Виорика.
- Нет, не в этом дело, - возразила Луминица. - Они нападают на того, кто наденет рубашку, которую стирали и сушили на Русальной неделе. Наверное, на мне такая рубашка была.
- Не знаю, в чем тут причина, и какой запрет мы нарушили, - вздохнув, сказала мать, - только заболела Луминица серьезно, а как лечить, непонятно. Нам говорят: «Надо кэлушар звать, кроме них, никто девочку не вылечит». – «А где искать-то их?» - «Ничего, они сами придут, сейчас самое их время».
- И что, пришли?
- Да, на следующий же день постучали к нам в дом. И откуда это только они узнали? Пришли девять молодых мужчин. На головах венки из полыни и других трав и цветов, к поясу ленты привязаны: красные, белые и другие.
- А почему красные и белые?
- Ну а как в пословице-то говорится: «Красную вещь не сглазят в лавке, а белую лошадь в табуне». Ноги у них холстом обмотаны, а внутри холста травы русальские. К поясу и штанам бубенцы привязаны. Так и звенят, так и звенят при каждом шаге. В руках палки еловые, а на палках тоже чеснок, травы и бубунчики. Самый главный из них говорит мне: «Покажите нам девочку». Проводили мы с отцом их в комнату. Вошли кэлушары и около тебя столпились. Главный их говорит: «Оставьте нас на минуту». Вышли мы из комнаты. Я стою, плачу и молитву шепчу: «Господи, помоги нам, Господи, помилуй, не дай моей девочке умереть».
Из глаз матери выкатилась слезинка и пробежала по щеке. Луминица обняла мать и потерлась щекой о ее плечо. Мать погладила Луминицу по голове и вытерла непрошенную слезу.
- Ну вот. Потом вышли они. Отец спрашивает: «Сможете дочь вылечить?» - «Думаю, сможем, хотя зло сильно задело ее. Ну да на все воля Божья. Приготовьте новый глиняный горшок, глиняную новую миску, большой холст и малый рушник, чистые, а лучше новые. Через час придем и к лечению приступим».
- И что? Вылечили Луминицу? – не удержавшись, перебила Виорика.
- Нет, Виорика, не вылечили, - язвительно сказала Луминица, - я умерла, и меня похоронили.
- Тьфу на тебя, Луминица, - рассердилась мать. - Какие ты вещи говоришь ужасные!
- Простите, матушка.
Виорика сердито посмотрела на Луминицу и показала ей язык.
Мать помолчала некоторое время и продолжила.
- Пришли они через час. «Мы, - говорят, - постараемся девочку вылечить, только вы ни в коем случае не вмешивайтесь».
Набрали в горшок воды, развели на поляне огонь и стали зелье варить. Что-то варят и приговаривают. В миске смешали воду, уксус с чесноком и какие-то травы. Рушником накрыли.
Потом вынесли Луминицу из дома на поляну и на холст положили. Двое кэлушаров стали на кавале? и тупане наигрывать. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. И музыка-то такая веселая, живая, игривая. А другие вокруг встали и начали танцевать.
Ах, как они танцевали! Я таких танцев нигде больше и не видала. А я ведь и при дворе пару раз бывала. Нет, это танцы особые, волшебные. Как они крутились и палками друг с другом бились, как подпрыгивали! Казалось, что для них танцевать, как для нас дышать. Мне даже почудилось, что они вот-вот от земли оторвутся и полетят.
А главный рядом с тобой, Луминица, на коленях стоял и время от времени что-то тебе на ухо нашептывал. Потом подняли холст с тобой и стали трясти, на холсте перекатывать и подбрасывать. Потом главный кэлушар сам как начнет прыгать и кружиться. Вот уж танцор от Бога! Лучше всех!
А потом стали кэлушары через тебя прыгать. А главный-то, попрыгает и на тебя слегка наступит, снова попрыгает и снова наступит. Я уж с трудом заставляла себя не вмешаться, так мне страшно за тебя стало. Но отец удержал. «Жена, потерпи, худого они ей не сделают». Ну я и не вмешалась. Потом стал главный кэлушар тебя смесью из миски натирать. Натирает и приговаривает.
- А что он говорил, матушка?
- Откуда ж я знаю? Он говорил шепотом, так что я только отдельные слова разбирала. Не простые слова, видно, говорил, особые, заговорные. Ну, нашептал так он, а потом как ударит по горшку! Горшок и разбился. Брызги во все стороны разлетелись и всех вокруг обрызгали. А тут ты как вскочишь с земли и побежишь! Все за тобой ринулись. А главный кэлушар на землю рухнул и лежит, как будто без сознания.
- А может, он и вправду сознание потерял?
- Не знаю, дочка, не знаю. Мне все это в диковинку было. Поймали мы тебя. Ты в сознании, только плачешь. Все вернулись назад. Кэлушары стали своего главного тормошить, он в себя пришел и на ноги вскочил. Опять танцевать стали. А тут и конец лечению.
- Этот кэлушар главный, он, наверное, болезнь мою на себя принял, поэтому и упал, - задумчиво заметила Луминица.
- Наверное. На этом лечение и окончилось. Спасли кэлушары тебя. Отец их хотел сильно отблагодарить, только они от больших денег отказались. Совсем немного взяли.
- Почему?
- Говорят, не работа это, а призвание людей от зла и нечисти защищать.
- Как бы я хотела их увидеть и поблагодарить за свое спасение! – задумчиво сказала Луминица.
- Да где же ты их найдешь?! Они только одну-две недели в году и появляются. А весь остальной год как обычные люди живут. Ты их и не отличишь от других. Только раз в год, говорят, приходят кэлушары в особое состояние. То ли зыны? их воодушевляют, то ли Бог ими руководит. Собираются группами и ходят по селам, людей спасают. И нельзя им в это время со своей семьей общаться и дома ночевать. Однако куда бы они ни пошли, везде их с почетом встречают. Дай Бог им здоровья и счастья, этим добрым людям.
Мать снова склонилась над шитьем, и тонкая нитка в ее руках проворно засновала взад-вперед по ткани. Виорика искоса поглядывала на Луминицу, которая, продолжая машинально втыкать и тянуть иголку, тоже углубилась в свои мысли.
Луминица… Нет, Виорика, конечно, любила сестру, но нельзя было не признать, что в прекрасном бутоне любви жило жало. Да, жало было, да еще преострое.
Будучи почти погодками, сестры привыкли быть вместе с самого раннего детства, но чувство равенства, которого была вправе требовать Виорика, признавалось только матерью, да и ею не всегда. «Луминица маленькая, уступи! … Оставь последний пирожок младшей сестренке. … Ты должна была присматривать за сестрой, а Луминица упала и ушиблась, куда ты смотрела?! … Ну что тебе жалко эти бусы, отдай сестренке, она же еще не понимает.
