Часть первая: Выживание
Глава 1: Пробуждение в кошмаре
Последнее, что я чувствовала — это запах пыльных книг и холодный экран монитора, уткнувшись в который я заснула над диссертацией о средневековых налогах. Первое, что я почувствовала теперь — леденящий холод каменного пола под коленями.
Пахло. В нос ударило спертым воздухом, пропахшим потом, ладаном и мокрым камнем. Этот запах въедался в стены, в одежду, в легкие. Он был таким густым, что его можно было почти потрогать. Я стояла на коленях, и холод от каменных плит просачивался сквозь тонкую ткань платья, леденил кожу. В ушах стоял гул — неясный ропот десятков людей, сливавшийся в один сплошной, угрожающий шепот. Они ненавидели. Я чувствовала их ненависть, как жар от раскаленной печи. Она исходила от них волнами, давила на виски.
Но все это — и холод, и запах, и ненависть — было просто фоном. Былом. Пылью.
Потому что был его голос.
Он рубил этот гул, резал эту вязкую пелену страха. В нем не было ни крика, ни злости. В нем была усталость. Усталость человека, который вынужден раз за разом выносить мусор, зная, что назавтра он появится снова. И от этого становилось еще страшнее.
— …и за предательство, — говорил он, и каждое слово падало с высоты его трона, как увесистый камень, — что отравило саму душу этого дома…
Я подняла голову, чтобы увидеть его. Мое сердце колотилось где-то в горле, бешено и бесполезно. Лицо, высеченное из гранита суровых зим и честных сражений. Волосы темные, как вороново крыло, и глаза… Боги, глаза. Не лед, нет. Лед можно растопить. Это был пепел — пепел от всего, что она успела сжечь. Он сидел, откинувшись на спинку трона, и смотрел куда-то поверх моей головы. Смотрел на этих людей, на эту ненависть, которую я чувствовала спиной. И в его взгляде было… отвращение. Ко всему этому. Ко мне.
— …я приговариваю тебя к смерти.
Тишина. Абсолютная. Даже дыхание замерло. Казалось, даже факелы перестали потрескивать.
— Да свершится правосудие.
Он не кричал эти слова. Он их просто констатировал. Как погоду. Как время суток. И в этой обыденности был весь ужас.
Каэлен.
Имя пришло само, ворвавшись в сознание вместе с волной чужой ненависти. И за ним — другие обрывки. Яд. Пес. Верный. Скулящий комочек у ног… улыбка… тишина.
Мое сердце — нет, ее сердце — колотилось в горле, выстукивая приговор. Я пыталась крикнуть, что это не я, но губы не слушались, выдавая лишь беззвучный стон. Его взгляд встретился с моим, и в пепле его глаз вспыхнула последняя искра ярости.
— Уведите ее. Прочь с моих глаз.
Чья-то грубая рука вцепилась мне в плечо. Я зажмурилась от ужаса…
…и дернулась, отчаянно вздохнув, чтобы крикнуть.
Тишина. Мягкость. Тепло.
Я лежала, уткнувшись лицом в шелк. Не холодный камень, а шелк. Я открыла глаза. Сквозь струящийся полог кровати пробивался тусклый утренний свет, играя на стенах, увешанных гобеленами. Воздух пах не ладаном, а сандалом и едва уловимыми духами.
Это сон. Кошмар. Слава всем богам…
Я села на кровати, и по спине пробежал ледяной мурашек. Длинные, как спелая пшеница, волосы упали мне на плечи. Не мои каштановые и едва доходившие до лопаток. Мои руки… Худые, изящные, с безупречным маникюром. На указательном пальце — тяжелая печатка с каким-то хищным зверем.
Паника, до этого глухая и сдавленная, вырвалась на свободу. Мое дыхание участилось, сердце заколотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Нет, нет, нет!
Я отшвырнула шелковое одеяло и встала с кровати, пошатываясь на непривычно длинных ногах. Глаза метались по комнате, выхватывая детали, которые довершали кошмар. Не электрический свет, а свечи в массивном канделябре. Не обои, а резные деревянные панели на стенах. Не пластиковый подоконник, а каменный проем с витражным стеклом. Гобелен с изображением сцен охоты… он выглядел настоящим, пах пылью и шерстью.
Средневековье. Это похоже на… позднее средневековье. Боже правый, да я же в своем же предмете исследования оказалась!
Мой взгляд упал на большой полированный серебряный диск на стене — зеркало. Да, в богатых домах они уже могли быть. Я подбежала к нему, цепляясь за резную мебель для равновесия.
В зеркале на меня смотрелась незнакомка. Светло-коричневые волосы, идеально белая кожа, большие глаза цвета лесной грозы, полные животного ужаса. Черты лица — тонкие, острые, красивые, но в них читалась надменность, которую не мог скрыть даже мой собственный страх. Я дотронулась до щеки. Холодная кожа отозвалась прикосновением. Это было настоящее.
И тут до меня донесся звук с улицы. Не гул машин, а скрип колес, ржание лошадей, отдаленные возгласы и… звон колокола. Нет, не церковный, а какой-то иной, металлический, оповещающий о начале дня.
Я рванулась к арочному окну, распахнула тяжелые ставни и высунулась наружу.
Воздух ударил в лицо — не выхлопами, а запахом навоза, сена, дыма из сотен труб и влажного камня. Внизу, за высокими стенами замкового двора, раскинулся город. Кривые улочки, фахверковые дома, островерхие крыши, покрытые черепицей. Люди, похожие на муравьев, сновали между телегами. На площади у колодца уже шумел рынок. Это была не картинка из книги. Это была жизнь. Шумная, грязная, пахнущая, настоящая.
Ржание лошади и крик торговца огурцами с площади прозвучали для меня как похоронный звон. Каждый звук, каждый запах вбивал в сознание простую и ужасную истину: это не сон, не эксперимент, не кома. Я застряла здесь. В теле монстра. В мире, где меня ждет плаха.
Мне нужно было думать. Действовать. Но мозг, отточенный для анализа древних манускриптов, отказывался работать, захлестываемый адреналином. «Историк, черт возьми, соберись! Ты же знаешь эту эпоху!»
Знаю. Именно поэтому мне еще страшнее.
Внезапно за дверью послышались осторожные шаги. Легкий скрип половиц. Кто-то замер у входа, будто собираясь с духом.
Инстинкт кричал: «Притворись спящей!». Но другой, более сильный — инстинкт выживания — требовал информации. Я должна увидеть, как со мной будут обращаться. Прямо сейчас.
Я отшатнулась от окна, стараясь дышать ровнее, и обернулась к двери как раз в тот момент, когда она бесшумно приоткрылась.
В проеме стояла девушка лет шестнадцати, в простом сером платье и белом чепце. В ее руках был медный таз с водой и полотенце. Увидев, что я не сплю и смотрю прямо на нее, она застыла на месте, будто вкопанная. Глаза ее расширились от чистого, животного страха. Она побледнела так, что веснушки на носу стали казаться темными пятнышками.
— Ваша светлость… — ее голос сорвался на шепот. Она не вошла, не поклонилась. Она просто замерла на пороге, готовая в любой миг броситься прочь. Ее пальцы так сильно сжали ручку таза, что костяшки побелели.
Мое сердце упало. Хуже, чем я думала. Гораздо хуже.
Я должна была что-то сказать. Что-то безобидное. Успокоить ее. Показать, что я не опасна.
Я попыталась улыбнуться. Судя по тому, как девушка съежилась, получилось что-то жутковатое. Улыбка Елены, наверное, всегда была предвестником беды.
— Доброе… доброе утро, — выдавила я, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно. — Входи, не бойся.
Фраза, которая в моем мире была бы обычной вежливостью, здесь прозвучала как насмешка или ловушка. Девушка вздрогнула, сделала шаг вперед, неловко дернулась и…
Медный таз выскользнул из ее дрожащих рук и с оглушительным лязгом грохнулся на пол. Вода разлилась по ковру темным, мокрым пятном.
В ее глазах не было просто страха. Это был всепоглощающий, парализующий ужас, который сводит живот и леденит душу. Ужас существа, загнанного в угол хищником. Я смотрела в глаза девушки и видела не просто испуг перед госпожой — я видела отражение всех тех, кто был до нее. Слуг, искалеченных плетью за опоздание на секунду. Горничных, исчезнувших в темницах за разбитую чашку. Тех, чьи крики затихали в подвалах под предлогом «проверки лояльности». Елена не просто наказывала. Она культивировала страх, как садовник — ядовитый плющ. Ее кнут был не крайней мерой, а привычным инструментом, а темница — продолжением ее гардеробной. И теперь этот ужас, выстраданный десятками других, смотрел на меня стеклянными глазами этой девчонки. В ее взгляде читалось задавленное презрение, но оно тонуло в леденящем душу ожидании боли, ставшем для обитателей замка обыденным фоном жизни.
В комнате повисла мертвая тишина. Служанка смотрела на лужу у своих ног, а потом на меня, и в ее глазах застыла паника обреченного. Она упала на колени.
— Простите, ваша светлость! Простите, я не хотела! Клянусь!
Она закрыла лицо руками, ожидая, видимо, удара или приказа о наказании.
Инстинкт велел броситься к ней, помочь подняться, сказать «да ерунда это все!». Но я была Еленой. «Розой с шипами». Такая реакция была бы самым верным способом вызвать подозрения. Паника застучала в висках: «Что делать? Как должна отреагировать настоящая Елена?»
Обрывки воспоминаний подсказали — холодное равнодушие, приправленное язвительностью. Боль отступает, уступая место леденящему ужасу осознания. Я играю роль, от которой зависит моя жизнь.
Я медленно провела рукой по волосам, сделав вид, что поправляю их, и издала короткий, легкий вздох, полный пресыщения.
— Встань, — сказала я, и голос мой, к моему удивлению, сам по себе приобрел нужные холодные нотки. — Хватит этого театра. Ты привлекательнее выглядишь, когда не разливаешь мой утренний умывальник по ковру.
Девушка замерла, не веря своим ушам. Она медленно подняла голову. В ее глазах страх никуда не делся, но к нему прибавилось недоумение. Обычная Елена, наверное, уже велела бы ее высечь.
— Вода остывает, — добавила я, кивнув на разлитую лужу. — Принеси другую. И постарайся не залить по дороге пол. В нем больше вкуса, чем, кажется, есть в тебе.
Фраза вышла ядовитой. И это сработало. Служанка быстро, почти по-паучьи, вскочила на ноги, схватила таз и, не поднимая глаз, бросилась прочь, пятясь к двери и чуть не споткнувшись о порог.
Дверь захлопнулась. Я осталась одна, дрожа от нервной дрожи. У меня получилось. Я сыграла ее. Но победа была горькой. Каждое такое успешное притворство будет отдалять меня от спасения, закапывая глубже в образ злодейки. Чтобы выжить, мне придется становиться ею все больше.
Я посмотрела на мокрое пятно на ковре. Оно было метафорой моего положения. Я только что вошла в роль, и уже оставила после себя грязь и беспорядок. А где-то за стенами этой комнаты меня ждал Каэлен, который вчера вынес мне приговор. И его не обманешь парой удачных колкостей.
Тишина после ухода служанки была оглушительной. Я стояла, прислушиваясь к собственному сердцебиению, пытаясь загнать обратно панику, что подкатывала к горлу холодным комом. Каждая секунда ожидания была пыткой. Что, если она побежала не за водой, а к стражникам? Или к нему?
Мое тело, ее тело, помнило каждую деталь той сцены в тронном зале. Холодный камень под коленями. Скованность в плечах от грубых рук стражников. И его взгляд. Не горящий ненавистью, а усталый, выжженный дотла. Именно это и было самым страшным.
И тогда за дверью раздались шаги. Но не легкие и робкие, как у служанки. Тяжелые, мерные, уверенные. Два удара сердца — и они уже были прямо за дубовой панелью. Стук в дверь прозвучал не как просьба, а как формальность. Приказ.
Прежде чем я успела найти хоть слово, дверь отворилась.
Он стоял на пороге, заполняя собой все пространство. Не в парадных доспехах, а в простом кожаном дублете, но на нем он выглядел опаснее любого латника. Каэлен. В свете дня, входящий в мои покои, он казался еще более массивным, реальным. Его лицо было бледным от бессонницы, а в уголках губ залегли жесткие складки. Он не смотрел на меня с ненавистью. Он смотрел сквозь меня, будто я была неприятной, но необходимой задачей, которую нужно решить.
— Елена, — произнес он мое новое имя. Оно прозвучало как обвинение. — Ты встала. Я ожидал… иного.
Его голос был ровным, без эмоций. Именно это и пугало больше всего.
Мой разум лихорадочно искал ответ. Что сказать? Как вести себя? Унижаться? Оправдываться? Настоящая Елена, наверное, изрыгала бы яд. Но я не могла заставить себя это сделать.
— Каэлен, — выдавила я, и мой голос предательски дрогнул. Я видела, как его пальцы непроизвольно сжались в кулак. Для него это была слабость. Или игра? — Ты… я не ожидала тебя.
— Очевидно, — он медленно вошел в комнату, его взгляд скользнул по разлитому пятну на ковре, по неубранной постели, и на мгновение задержался на моем лице. Он искал перемены. Искал подвох. — Приговор оглашен. Но до его приведения в исполнение есть время. Время, которое я намерен использовать, чтобы убедиться, что твои интриги умерли вместе с твоей прежней властью.
Он подошел ближе. Я невольно отступила на шаг. И снова ошибка. Его глаза сузились.
— Ты боишься? — в его голосе прозвучало недоумение, смешанное с подозрением. — Ты, которая смотрела в глаза умирающим и улыбалась? Что это за новая маска, Елена?
— Это не маска, — прошептала я, и ноги сами подкосились. Я опустилась на край кровати, не в силах больше стоять. — Я просто… я не та, кем ты меня считаешь.
Он рассмеялся. Коротко, сухо, без тени веселья.
— О, я отлично знаю, кто ты. Ты — предательница. Убийца. Отравительница. И сейчас ты пытаешься выиграть время. На что ты надеешься? Что твои сообщники в городе поднимут мятеж? Что я дрогну? — Он наклонился ко мне так близко, что я увидела крошечную шрам-царапину у виска, которую не разглядела в тронном зале. Пахло им — кожей, дымом и чем-то терпким, вроде старого вина.
— Думаешь, мне нужен твой испуг? — голос его был тихим, почти интимным, и оттого еще более страшным. — Ты как болезнь. И прежде чем выжечь, нужно понять, насколько она успела расползтись. Говори. Альрик де Монфор — где он прячется? Чьи кошельки платили за твой яд?
Имена бились в памяти, как мотыльки о стекло — чужие, незнакомые. Схватить их было невозможно. Одно неверное слово — и казнят невинного. Или поймут, что я не та, за кого себя выдаю.
— Не помню, — выдохнула я. И это была правда, прозвучавшая как самый наглый обман.
Его рука схватила мое запястье. Не чтобы сделать больно. А чтобы ощутить — вот она, плоть, которую можно раздавить. Кости хрустнули под его пальцами.
— Не надо этих шуток, Елена. Взрослые люди за игры в предательство платят по-взрослому. Каждый твой немой день — это чья-то голова на пике над воротами. Твое молчание не делает тебя благородной. Оно делает тебя палачом для тех, кого ты, быть может, и не хотела бы терять.
Он отпустил мою руку, и на запястье остались белые отпечатки пальцев, медленно наполнявшиеся кровью.
— Ты ждешь от них помощи? — он усмехнулся, и в этой усмешке было что-то почти жалостливое. — Глупая. Для них ты теперь проказа. Единственная причина, по которой ты еще дышишь... Ты — последняя ниточка, связывающая всех этих крыс в одну кучу. Но мое терпение... оно не вечно.
Он развернулся и пошел к двери, его плащ подхватил движение. На пороге он остановился, не оборачиваясь.
— Ничто тебя не спасет. Никакие слезы. Ни новые маски.
Дверь закрылась, и я услышала щелчок замка. Звук, поставивший точку.
Я сидела на кровати, окаменев, и смотрела на пятно от пролитой воды.
