— Он вернется! Я дождусь!
Она шла вперед, пробираясь сквозь толпу туристов, вышедших на прогулку. Эта часть Гагр гудела — она жила, несмотря на то, что по дорогам, по которым ходили люди, не так давно ездили БТР.
Летние кафешки, размещенные под шатрами, веселили народ заунывными песнями, под которые хорошо пьется под шашлычок красное вино... красное .. как кровь..
2 октября 1992 года. С утра начался бой за Гагру. В 9 часов был освобожден вокзал. Казалось, что все закончилось.
Люди вышли на улицы, навстречу своим мужам.
Широкая главная дорога казалось узкой, когда ее заполонили женщины и дети — хорошая мишень для тех, кто поднял в этот день самолеты в небо.
Сначала никто не понял, как на месте местного клуба образовалась воронка. Только люди, стоящие спереди начали падать, да крики перекрывали выстрелы орудий, направленных на воздушных врагов — как будто эти жалкие пули могли что-то сделать летчикам.
— Надо было тогда уезжать из города, — Амина не видела дороги. Какие-то ступени вверх — на возвышавшуюся над пляжем плиту — созданная защита от волн во время прибоя.
— Зачем, мама? Ведь все было так хорошо!
— Надо было.... уезжать!
Она бежала... просто бежала, не различая дороги и прижимая к груди завернутого в одеяльце ребенка, стараясь не оглядываться назад и не смотреть на небо, откуда сыпались снаряды.
— Наала, не отставай!
Девчушка лет восьми бежала следом. Волосы выбились из косичек и торчали в стороны.
— Надо было уезжать, — в который раз повторила она, спрыгивая на песок, который тут же забился в сланцы.
— Не отставай!
Ее голос потонул в свисте пролетающего бомбардировщика. Кажется, она успела крикнуть что-то еще до того, как очередная вспышка резанула по глазам. А дальше... дальше все замерло. Исчезли крики людей, кажется, даже стрелять перестали. Или это так только казалось? Она видела пылающие пальмы, видела, как в замедленном кино, облетающие цветы розового олеандра. А еще она видела, как ее дочь медленно оседала на землю. Больнее чем осколком резанула мысль, что мать не сможет приостановить падение старшей дочери, не выпустив из рук маленький сверток двухмесячной малышки.
Еще один световой удар — и темнота... Лишь слезы, текущие из глаз, смешивающиеся во рту со вкусом крови. Лишь крик младенца и холодная рука дочери.
— Наала!!!
Она упала на колени, погружая руки в мелкую гальку, которая сменила песок.
— Надо ... было...уезжать...
Она хотела плакать, возможно, от этого бы ей стало лучше. Но слез не было. Они были выплаканы семнадцать лет назад здесь, на этом самом месте, над телом восьмилетней девочки.
— На — а — ла! Прости.
— Все хорошо, мама. Мне не было больно.
Девочка присела рядом с матерью, положив голову ей на колени.
Изогнутая дуга побережья неожиданно закруглялось справа и обрывалась слева, сливаясь с возвышающимися над морем горами. Эти горы защищали город от сильных ветров и обильных дождей. Нестройные ряды домов, усеянные по склону, маленькими маячками светили тем, кто каждый день спускался к подножию гор на работу.
Ободранные многоэтажки чередовались с шикарными коттеджами, утопающими в зелени и пропитанными ароматом садовых цветов и цветущих фруктов.
Полуразрушенные дома боязливо прятались за стены новоиспеченных гостиниц, которые были намного уютнее тех санаториев, которые уже который год пытались восстановить, да все безрезультатно. Хотя... очередное покрывало из сетки скрыло лесса, опутавшие несколько отелей на побережье. В свете заката под напором морского ветра прозрачное одеяло дышало. Когда-нибудь оковы сна спадут и с этого здания и еще один дом-призрак проснется, по коридорам будут бегать дети, родители продолжат споры о том, где лучше провести день — и вновь жизнь пойдет своим чередом.
Светлое облако скользнуло по лунной дорожке, прокатилось по волнам и замерло на пирсе.
— Ты вернулся.
— Я же обещал.
Холодная рука дочери коснулось матери.
— Мне пора.
В кафе мелодии Трофима пелись с веселым акцентом, на пирсе влюбленные говорили о том, как прекрасна ночь.
И два облака, соединившись в одно, таяли в теплых испарениях моря.
— Ты снова здесь? — шурша галькой, к женщине подошла девушка лет семнадцати. — Пойдем домой, мама.
Теплые руки коснулись плеча. Руки живого человека, пережившего события девяностых годов.
Девушка не помнила ни стрельбы, ни взрывов. Она даже сестры не помнила. Ее память хранила лишь возрождавшиеся из пепла дома, да обожженные глаза матери, выплакавшей все слезы над телом погибшей старшей дочери.
— Идем, мама.
— Он пришел, — женщина потянула дочь за руку, приглашая ее присесть на остывающий песок, перемешанный с мелкой галькой. — Он пришел за твоей сестрой. Он пришел на ее двадцатипятилетие.
— Ты отпустила ее?
— Конечно. Ведь она пошла не одна.. А с отцом. Он позаботится о ней.
Маленький шарик, застрявший в груди семнадцать лет назад стал расти. Женщина, пытаясь сдержать крик, лишь сжала в кулаке песок. Боль разрасталась. Все, что было накоплено за эти годы, просилось наружу: и обида, и негодование, и память о мертвых людях и разрушенных домах, об обожженных стенах и разграбленных магазинах. И даже тот покосившийся кран так ясно встал перед глазами, что...
— Боль уходит... Люди тоже... но они всегда возвращаются, чтобы понаблюдать, как город возрождается из пепла.
Народные мотивы звучали в кафешках, приезжие пытались плясать абхазские танцы, среди всей этой разрухи, приправленной попытками восстановления.
И высился за спинами матери и дочери ресторан Гагрипш — стройный красавец, гордый иностранец, настолько пропитавшийся воздухом и жизнью этого города, что стал с ним одним целым. Он был главным среди всех этих строений. Он был начальником. Он звал одни разрушенные дома к смирению, других подбадривал к возрождению.
Он был символом новой жизни, выращенной из далекого прошлого. Он жил... Жил ради тех людей, что сберегли его. Жил ради этой девушки и ее матери, которая смотрела на море сквозь пелену слез — первых слез за последние семнадцать лет.
— Боль.. уходит, когда призраки возрождаются...
