Боевики, не смотря на низкую ценность своей и чужой жизней, страдают обостренным чувством нарциссизма и болезненным желанием быть услышанными. Террористы, как правило, через некоторое время идут по обратному пути эволюции – регрессивному, становясь в моральном плане на уровне животного.
Чтобы боевик стал меня слушать, мне было необходимо принять его позицию, показать ему, что я его услышала и согласна с его мнением.
Единственное, что точно не удалось бы мне – это донести до него свою позицию. Для террористов мы вроде жертв, загнанных хищником зверей, расходного материала. Попытавшись я требовать, указывать на свои права, закатывать истерики, он бы просто пристрелил меня. Все равно, что ваш ужин заставил бы вернуть его в холодильник, пригрозив пальчиком.
Если у обычных людей это вызвало бы смех, то агрессивный боевик засунул бы сэндвич в измельчитель в раковине.
- Сэр, - я произнесла это вежливо, не глядя в глаза субъекту. До установления контакта этот жест может вызвать у него агрессивное поведение. – вы можете ответить на несколько моих вопросов?
Наставив на меня дула автомата, террорист заставил меня сесть на место кивком головы.
То, что экстремист откажется говорить, выбило меня из колеи, заставив растеряться.
Обычно террористы, взявшие заложников, всегда идут на контакт, потому что для них важно донести свою позицию, даже путем случайных жертв. Эти же разрывали шаблон.
Какие же тогда цели могут преследовать террористы, не желающие донести свой лозунг? Убить как можно больше людей без какой-либо мнимой цели, просто так, ради забавы? Тогда чем они отличаются от животных? Можно ли вообще спасти их от совершения этой ошибки?
Мы просидели в гнетущей тишине так не больше получаса, когда один из боевиков поднял руку, сигнализируя остальным. Не проронив больше ни слова, террорист, наблюдавший за нами, подхватил упирающуюся девушку и поволок ее в свободный угол.
Она умоляла ее не трогать, кричала, упиралась ногами и пыталась отбиться. Но этот человек был слишком силен, чтобы хрупкая на вид девушка могла что-то ему противопоставить. Она вцепилась в его руку, воткнув ногти. С других сторон точно также подтаскивали заложников: толкая автоматами в спину или насильно волоча, словно животное на бойню.
Бросив людей на пол, они наставили на них стволы автоматов, не сказав друг другу не слова. Я ждала услышать от них лозунгов, причин, заставивших их так поступить. Но то, как методично и бесчеловечно они одновременно выстрелили в случайных жертв, повергло меня в состояние близкое к истерии.
Происходящее не укладывалось в голове. Перед глазами мелькали яркие всполохи, в ушах стоял рваный шум. Чувствуя, как слезы скатываются по щекам, я уже не могла смотреть на этих людей с жалостью, думая, что они просто оступились. В тот момент они начали восприниматься именно как убийцы, жестокие, безжалостные звери, не знакомые с принципами цивилизованного общества, а не запутавшиеся в своих убеждениях люди.
Я сидела там, на полу, среди мертвых и полуживых людей, раненных, изнемогающих от страха и отчаянья, и думала, а чем они лучше обезьян, убивающих детенышей конкурента на пост альфы стаи, просто так, ради забавы? Чем они лучше животных?
Стало кристально ясно, что террористы давно растеряли главную идею своих неправильных, несправедливых, беззаконных поступков. Из религиозных фанатиков, революционеров, максималистов, они превратились в экстремистов, не имеющих причин для убийств. В обычных, безжалостных гарпий.
После массовой казни каждый из них занял прежнее место, наблюдая за нами. Любого, кто произносил хоть слово, точно также оттаскивали в угол, показательно расстреливая. Террористы действовали расчетливо, хладнокровно и жестоко. Их образ не вязался с тем, что преподавали нам в университете.
Ничего не выказывало названия их группировки, планов или цели захвата. Нам не были зачитаны условия освобождения, никто из них не вел переговоров с правительством. Складывалось ощущение, что они делают это только для того, чтобы убить как можно больше людей.
Тем не менее, мы слышали сирены полицейских машин и скорой помощи, сквозь закрытые террористами окна просачивался характерный свет полицейских машин.
Каждый раз, когда кто-то из заложников рисковал подать голос или срывался на более громкие рыдания, наблюдавший в ближайшем секторе террорист добивал пострадавшего выстрелом в голову.
Это было похоже на ад. Из всех тех людей, что пришли на концерт, выжило меньше половины. Огромное количество раненых и агонизирующих людей, молча зажимающих зубами ткань своей одежды, чтобы не кричать от боли слишком громко. Сотни тел, наваленных у свободной стены друг на друга. Безжалостные убийцы, смотрящие на нас так, словно мы были животные, приговоренные к убийству.
Когда пространство прорезал крик, я только сильнее прижалось к стене, приготовившись наблюдать очередной акт самосуда. Но, к радости или сожалению, я поняла, что крик не имел никакого отношения к расстрелу. Боевики нашли ту девушку, которой я помогла спрятаться в запертой туалетной кабинке. Ее, удерживая за волосы, волок один из террористов, что-то выкрикивая на незнакомом языке. Девушка визжала и пыталась вырваться, оставляла на доступных частых тела террориста кровавые борозды от ногтей, пиналась в попытках вырваться.
Я ожидала, что боевик просто швырнет ее на пол к другим заложникам, но тот еще раз доказал, что мыслим мы по-разному. Толкнув ее так, что девушка рухнула на пол, террорист вставил новую гильзу с патронами в автомат, приготовившись вынести приговор найденной жертве. Девушка, оказавшись на полу, попыталась отползти в угол, но была придавлена ногой.
Я, зажмурившись, приготовилась к звуку пули, прорезающей пространство. Но как бы я не старалась не вздрогнуть, мое тело содрогнулось, когда раздался свист пули и короткий крик девушки. Ее тело обмякло, и боевик просто оттолкнул его ногой к другим наваленным друг на друга телам.
Сил на то, чтобы анализировать поступки этих гарпий не оставалось. Перед глазами стояли глаза девушки, преисполненные первобытным ужасом. Мне было страшно, холодно и тело пробивала мелкая дрожь. Сунув в рот кулак, чтобы не рыдать слишком громко, я сильнее вжалась спиной в стену. Несколько часов, проведенных в заложниках концертного зала Bataclan, выели что-то внутри меня. Больше не было сил на сопротивление или даже мысль о побеге. Перед глазами стояли извивающиеся на полу в предсмертной агонии тела людей. В ушах раздавался рваный шум, прерываемый всхлипами и молитвами людей, которым больше ничего не оставалось кроме как просить Бога сохранить им жизнь.
Я сидела в углу здания, мелко подрагивая, когда начался стремительный штурм зала Bataclan. Сознание не воспринимало происходящее. Я видела, как военные стреляли в боевиков, устроивших все это, пока другие выводили через стеклянную дверь выживших людей. Они выбегали, прикрывая голову руками. Те, кто был не в состоянии идти, держались за военных как за спасательный круг, позволяя выносить себя. Многие выползали, цепляясь подрагивающими пальцами за сколький от крови пол.
Я же не могла и пошевелиться. Глядя на завязавшуюся перестрелку, я понимала, что у боевиком не осталось и шанса. Но террористы не собирались сдаваться. Они кричали и отстреливались из-за барной стойки, даже сейчас действуя слаженно и методично. Когда меня подцепили чьи-то руки, выводя из здания, я не могла перестать смотреть на происходящее.
Я отвернулась только тогда, когда лицо обжог холодный ветер ночного округа Парижа. Военный, что вывел меня из-под обстрела, что-то говорил, глядя в лицо. Работники скорой помощи тоже пытались достучаться до находившейся в глубоком шоке меня. А я, почувствовав себя в относительной безопасности, наконец могла перестать контролировать себя и ускользнула во тьму, сквозь пелену понимая, что происходит.
Находясь в больнице я думала над случившемся. Пыталась проанализировать произошедшее, даже понять причину поступка террористов, но так и не смогла принять тот факт, что люди способны убивать невинных и вести несправедливый самосуд. Эти существа, называющие себя революционерами, верующими лишь прикрываются благородными причинами для того, чтобы вершить беззаконие, нести хаос, разрушение и агонию людям.
Однажды я услышала фразу: «Каждый человек имеет разум, историю и жизнь за пределами того, что ты знаешь; они испытали вещи, о которых ты не знаешь, они говорили слова, которые ты не слышал, они смеялись над шутками, они плакали, они сражались, они проигрывали, они выигрывали, и именно поэтому ты не в праве судить их». Но как бы я не пыталась принять позицию террористов, я так и не смогла сделать этого.
Для меня дико и необоснованно то, что делают эти существа. Нельзя убивать неповинных, нельзя разрушать чужие жизни, нельзя мстить невиновным, нельзя убивать новорожденных, нельзя вершить самосуд, нельзя заставить людей верить в то, что они не хотят. Это нечестно, несправедливо и бесчеловечно. Люди, способные на зло, уже не могут считаться людьми. И я никогда не смогу принять действия террористов.
Чтобы боевик стал меня слушать, мне было необходимо принять его позицию, показать ему, что я его услышала и согласна с его мнением.
Единственное, что точно не удалось бы мне – это донести до него свою позицию. Для террористов мы вроде жертв, загнанных хищником зверей, расходного материала. Попытавшись я требовать, указывать на свои права, закатывать истерики, он бы просто пристрелил меня. Все равно, что ваш ужин заставил бы вернуть его в холодильник, пригрозив пальчиком.
Если у обычных людей это вызвало бы смех, то агрессивный боевик засунул бы сэндвич в измельчитель в раковине.
- Сэр, - я произнесла это вежливо, не глядя в глаза субъекту. До установления контакта этот жест может вызвать у него агрессивное поведение. – вы можете ответить на несколько моих вопросов?
Наставив на меня дула автомата, террорист заставил меня сесть на место кивком головы.
То, что экстремист откажется говорить, выбило меня из колеи, заставив растеряться.
Обычно террористы, взявшие заложников, всегда идут на контакт, потому что для них важно донести свою позицию, даже путем случайных жертв. Эти же разрывали шаблон.
Какие же тогда цели могут преследовать террористы, не желающие донести свой лозунг? Убить как можно больше людей без какой-либо мнимой цели, просто так, ради забавы? Тогда чем они отличаются от животных? Можно ли вообще спасти их от совершения этой ошибки?
Мы просидели в гнетущей тишине так не больше получаса, когда один из боевиков поднял руку, сигнализируя остальным. Не проронив больше ни слова, террорист, наблюдавший за нами, подхватил упирающуюся девушку и поволок ее в свободный угол.
Она умоляла ее не трогать, кричала, упиралась ногами и пыталась отбиться. Но этот человек был слишком силен, чтобы хрупкая на вид девушка могла что-то ему противопоставить. Она вцепилась в его руку, воткнув ногти. С других сторон точно также подтаскивали заложников: толкая автоматами в спину или насильно волоча, словно животное на бойню.
Бросив людей на пол, они наставили на них стволы автоматов, не сказав друг другу не слова. Я ждала услышать от них лозунгов, причин, заставивших их так поступить. Но то, как методично и бесчеловечно они одновременно выстрелили в случайных жертв, повергло меня в состояние близкое к истерии.
Происходящее не укладывалось в голове. Перед глазами мелькали яркие всполохи, в ушах стоял рваный шум. Чувствуя, как слезы скатываются по щекам, я уже не могла смотреть на этих людей с жалостью, думая, что они просто оступились. В тот момент они начали восприниматься именно как убийцы, жестокие, безжалостные звери, не знакомые с принципами цивилизованного общества, а не запутавшиеся в своих убеждениях люди.
Я сидела там, на полу, среди мертвых и полуживых людей, раненных, изнемогающих от страха и отчаянья, и думала, а чем они лучше обезьян, убивающих детенышей конкурента на пост альфы стаи, просто так, ради забавы? Чем они лучше животных?
Стало кристально ясно, что террористы давно растеряли главную идею своих неправильных, несправедливых, беззаконных поступков. Из религиозных фанатиков, революционеров, максималистов, они превратились в экстремистов, не имеющих причин для убийств. В обычных, безжалостных гарпий.
После массовой казни каждый из них занял прежнее место, наблюдая за нами. Любого, кто произносил хоть слово, точно также оттаскивали в угол, показательно расстреливая. Террористы действовали расчетливо, хладнокровно и жестоко. Их образ не вязался с тем, что преподавали нам в университете.
Ничего не выказывало названия их группировки, планов или цели захвата. Нам не были зачитаны условия освобождения, никто из них не вел переговоров с правительством. Складывалось ощущение, что они делают это только для того, чтобы убить как можно больше людей.
Тем не менее, мы слышали сирены полицейских машин и скорой помощи, сквозь закрытые террористами окна просачивался характерный свет полицейских машин.
Каждый раз, когда кто-то из заложников рисковал подать голос или срывался на более громкие рыдания, наблюдавший в ближайшем секторе террорист добивал пострадавшего выстрелом в голову.
Это было похоже на ад. Из всех тех людей, что пришли на концерт, выжило меньше половины. Огромное количество раненых и агонизирующих людей, молча зажимающих зубами ткань своей одежды, чтобы не кричать от боли слишком громко. Сотни тел, наваленных у свободной стены друг на друга. Безжалостные убийцы, смотрящие на нас так, словно мы были животные, приговоренные к убийству.
Когда пространство прорезал крик, я только сильнее прижалось к стене, приготовившись наблюдать очередной акт самосуда. Но, к радости или сожалению, я поняла, что крик не имел никакого отношения к расстрелу. Боевики нашли ту девушку, которой я помогла спрятаться в запертой туалетной кабинке. Ее, удерживая за волосы, волок один из террористов, что-то выкрикивая на незнакомом языке. Девушка визжала и пыталась вырваться, оставляла на доступных частых тела террориста кровавые борозды от ногтей, пиналась в попытках вырваться.
Я ожидала, что боевик просто швырнет ее на пол к другим заложникам, но тот еще раз доказал, что мыслим мы по-разному. Толкнув ее так, что девушка рухнула на пол, террорист вставил новую гильзу с патронами в автомат, приготовившись вынести приговор найденной жертве. Девушка, оказавшись на полу, попыталась отползти в угол, но была придавлена ногой.
Я, зажмурившись, приготовилась к звуку пули, прорезающей пространство. Но как бы я не старалась не вздрогнуть, мое тело содрогнулось, когда раздался свист пули и короткий крик девушки. Ее тело обмякло, и боевик просто оттолкнул его ногой к другим наваленным друг на друга телам.
Сил на то, чтобы анализировать поступки этих гарпий не оставалось. Перед глазами стояли глаза девушки, преисполненные первобытным ужасом. Мне было страшно, холодно и тело пробивала мелкая дрожь. Сунув в рот кулак, чтобы не рыдать слишком громко, я сильнее вжалась спиной в стену. Несколько часов, проведенных в заложниках концертного зала Bataclan, выели что-то внутри меня. Больше не было сил на сопротивление или даже мысль о побеге. Перед глазами стояли извивающиеся на полу в предсмертной агонии тела людей. В ушах раздавался рваный шум, прерываемый всхлипами и молитвами людей, которым больше ничего не оставалось кроме как просить Бога сохранить им жизнь.
Я сидела в углу здания, мелко подрагивая, когда начался стремительный штурм зала Bataclan. Сознание не воспринимало происходящее. Я видела, как военные стреляли в боевиков, устроивших все это, пока другие выводили через стеклянную дверь выживших людей. Они выбегали, прикрывая голову руками. Те, кто был не в состоянии идти, держались за военных как за спасательный круг, позволяя выносить себя. Многие выползали, цепляясь подрагивающими пальцами за сколький от крови пол.
Я же не могла и пошевелиться. Глядя на завязавшуюся перестрелку, я понимала, что у боевиком не осталось и шанса. Но террористы не собирались сдаваться. Они кричали и отстреливались из-за барной стойки, даже сейчас действуя слаженно и методично. Когда меня подцепили чьи-то руки, выводя из здания, я не могла перестать смотреть на происходящее.
Я отвернулась только тогда, когда лицо обжог холодный ветер ночного округа Парижа. Военный, что вывел меня из-под обстрела, что-то говорил, глядя в лицо. Работники скорой помощи тоже пытались достучаться до находившейся в глубоком шоке меня. А я, почувствовав себя в относительной безопасности, наконец могла перестать контролировать себя и ускользнула во тьму, сквозь пелену понимая, что происходит.
Находясь в больнице я думала над случившемся. Пыталась проанализировать произошедшее, даже понять причину поступка террористов, но так и не смогла принять тот факт, что люди способны убивать невинных и вести несправедливый самосуд. Эти существа, называющие себя революционерами, верующими лишь прикрываются благородными причинами для того, чтобы вершить беззаконие, нести хаос, разрушение и агонию людям.
Однажды я услышала фразу: «Каждый человек имеет разум, историю и жизнь за пределами того, что ты знаешь; они испытали вещи, о которых ты не знаешь, они говорили слова, которые ты не слышал, они смеялись над шутками, они плакали, они сражались, они проигрывали, они выигрывали, и именно поэтому ты не в праве судить их». Но как бы я не пыталась принять позицию террористов, я так и не смогла сделать этого.
Для меня дико и необоснованно то, что делают эти существа. Нельзя убивать неповинных, нельзя разрушать чужие жизни, нельзя мстить невиновным, нельзя убивать новорожденных, нельзя вершить самосуд, нельзя заставить людей верить в то, что они не хотят. Это нечестно, несправедливо и бесчеловечно. Люди, способные на зло, уже не могут считаться людьми. И я никогда не смогу принять действия террористов.
