1.
Тихий, ясный вечер наступал в Гамельне. Солнечный свет тускнел, розовел, чах. Закатный холодок уже гулял по улицам. Тени удлинялись. И, казалось, что воды Везера, заласканные косыми лучами, текут медленней.
У этих лучей еще хватало сил пробиваться в окна трактира. Розоватый свет лежал на чистом глиняном полу, на грубо тесаных столах, на толстостенных кружках с пивом и щербатых тарелках с едой. Тучный кожевенник и его молодой зять лоснящимися от жира пальцами рвали на куски жареных кур и увлеченно, но негромко спорили, вроде бы, и не замечая за разговором жаркого. Два торговца молча и жадно уплетали тушеную капусту с колбасой. А парочка прыщавых школяров в компании со смазливым подмастерьем нагружались пивом и самозабвенно метали кости. Был здесь монах средних лет, паломник, с обветренным лицом, с густыми седеющими волосами вкруг бритой макушки. Он ел хлеб, набивая полный рот и прикладываясь к кружке с молоком. Когда монах жевал, белые капли просачивались меж его тонких губ и сбегали по колючему подбородку, а паломник утирался рукавом рясы. Трактирщик, крепкий скуластый парень, красными, оголенными по локти руками нарезал ломтями окорок. В теплом углу близь очага дремала его жена, округлившаяся последним месяцем беременности. Их десятилетний сын Курт, мальчик с глазами теленка, вместе со своим приятелем Гансом, пристроившись рядом с монахом, следили за тем, как он ест.
Вдруг, что-то темное метнулось из одного угла трактира в другой. Курт испуганно поджал ноги. Трактирщик на секунду замер. Один из торговцев чертыхнулся. И жизнь потекла прежним ходом. Кожевенник с зятем обглодали куриные кости и, кряхтя от удовольствия, принялись ковыряться в зубах.
– Курт! – окликнул трактирщик сына.
Мальчик выскочил из-за стола, забрал тарелки с объедками, а взамен принес две кружки пива. Сделав дело, Курт уселся на прежнее место. Паломник закончил свой ужин и, еще дожевывая и утираясь, обратился к мальчикам:
– Ну, дети мои, о чем бы вам хотелось сегодня послушать? О ярмарке в Брюгге? О коварстве нечестивого Саладина? О лесных разбойниках? О славных подвигах рыцарей Храма? О битве за Сен-Жан д Акр?
– Отец Бенедикт, почему крестоносцы не смогли удержать Иерусалим? – спросил Курт.
Монах развел руками и печально скривил рот:
– Грехи. Крестоносцы отважные войны. Иоанниты и тамплиеры, благочестивые рыцари. Но все мы люди. А раз ты человек – значит грешен. Грехи не дали нам удержать Иерусалим.
– Почему же он достался сарацинам? Разве сарацины не грешники? – поинтересовался Ганс.
– Мало сказать, грешники – безбожники! – притворно ужаснулся отец Бенедикт. – За то они и будут гореть в аду. А ты, Ганс, не сваливай всех в одну кучу. Сарацинам свое – добрым христианам свое.
– Значит, не бывает безгрешных людей? – уточнил Курт.
Монах с уверенностью кивнул:
– Бывают, есть святые на земле, но их мало.
– А отец Августин? – вспомнил Курт местного настоятеля.
– Эй, Курт, что это ты вздумал считать чужие грехи? – прикрикнул на мальчика отец, звеня кочергой у очага.
– Твой батюшка прав, малыш. Нам следует интересоваться, прежде всего, своими собственными грехами. Но, добрый трактирщик, не будь строг с Куртом. Дети – ангелы на земле. Чистые существа. Ведь говорил Иисус: «Будьте как дети…» Если бы наши крестоносцы имели чистые детские души…
Тут раздался грохот: трактирщик метнул кочергу, проскользив по полу и ударившись о стену, она отскочила и застряла под ножкой стола.
– Эх! – с досадой крякнул кожевенник и ударил себя по колену.
Разбуженная шумом жена трактирщика, в испуге схватилась за грудь.
– Да что ты, Фриц? Опять? Да разве можно? Все равно никакого проку, только посуду переколотишь.
– Это точно, – подхватил один из школяров.
Бормоча проклятья, трактирщик наклонился за кочергой, но как ее поднял, так и застыл на месте. Кожевенник с зятем притихли, вытянув шеи. Торговцы забыли о своей капусте и перестали жевать. Школяры и подмастерье разинули рты. Трактирщица снова приложила руку к груди. Мальчики переглянулись. Монах надул щеки.
На пороге появился человек, он был молод и строен, и одет в пестрый нелепый костюм. Куртка – правая половина желтая, левая половина красная, правый рукав красный, левый рукав желтый. Так же распределялись цвета на штанах и гетрах. На голове незнакомца сидел яркий малиновый капюшон с длинным хвостом и зубчатым воротником. За плечами висел широкий короткий плащ, зеленый с желтой каймой. К широкому кожаному поясу была прицеплена сумка из меха с коротким черным ворсом. А на шее гостя на шнуре висела флейта. Осмотревшись, незнакомец дернул за хвост капюшона и обнажил голову с темными жесткими волосами.
– Мир вам, добрые люди, – сказал он, улыбнувшись и прищуря глаза.
– Мир и тебе, добрый человек, – ответил трактирщик.
Не обращая внимания на любопытные настороженные взгляды, незнакомец сел за стол, снял плащ и положил его рядом с собой на скамью. Новый посетитель оказался напротив монаха и детей.
– Cxиltemиs Domino, Pater revenendissime (Вознесем хвалы Господу, преподобный отец /лат./ ), – сказал незнакомец монаху и подмигнул ему как заговорщик.
– Venedicite, me fili (Славь Господа, сын мой /лат./), – с тихой серьезностью ответил монах.
Подмигнув мальчикам, незнакомец пробарабанил по столу длинными пальцами чистых, почти белых рук. Трактирщик, поставив перед ним тарелку с жарким и кружку пива, спросил негромко, дружелюбно.
– Кто же такой ты будешь, путешественник? Не шпильман ли?
– Нет, я музыкант.
– Он не шпильман, он музыкант, – хохотнул кожевенник, обращаясь к своему зятю.
Школяры и подмастерье оживленно зашептались.
– Из каких краев идешь? Не расскажешь ли каких новостей? – расспрашивал гостеприимный хозяин. – Вот отец Бенедикт неделю назад прибыл из Бремена. Слыхал, чума надвигается.
– Эта новость и мне знакома, – ответил музыкант, поднимая взгляд на монаха. – Значит, и в Бремене о чуме поговаривают?
Монах, подтверждая слова трактирщика, молча прикрыл глаза и наклонил голову.
– Ну, если крысам во всем городе живется так же вольготно, как в этом трактире, печальная учесть ждет добрых обитателей славного Гамельна, – заметил музыкант.
– Что говорить! В каждом доме крысы! – встрепенулась трактирщица.
– Даже не знаем, что и делать, – подтвердил ее муж. – Город полон этих тварей. Отрава их не берет, ловушки они обходят. Уже и кошки их боятся.
– Поди не бойся! – воскликнул кожевенник. – Мою так сожрали! Ей богу! Остались от нее только хвост да блохи!
– Что кошки! Они детей по ночам кусают, – с горечью добавила трактирщица.
– Такого засилья крыс даже мой дед не припомнит, – вставил подмастерье. – А он самый старый человек в Гамельне. Он уже давно ничему не удивлялся, а теперь только охает да затылок скребет.
Пока горожане жаловались на свою беду, да прикидывали, что из той беды может выйти, музыкант, молча, ел свой ужин. И когда гамельнцы выпустили пары, в наступившей тишине незнакомец произнес:
– Ну что ж, значит, я пришел туда, куда нужно.
– Как понимать эти слова? – спросил трактирщик.
– Я не только музыкант, – ответил незнакомец, – Я еще и охотник – крысолов.
– Ага… Вот так значит? Послушай, парень, если ты выведешь из моего трактира крыс, можешь каждый день ужинать у меня бесплатно. Я немалые убытки терплю от этих тварей.
– Я, конечно, могу истребить крыс в твоем трактире, хозяин, но какой в этом прок, если зубастые зверюшки кишат в домах твоих соседей? Надо извести эту породу во всем городе.
– Ну, так оно… Так если бы… – проговорил кожевенник, с любопытством поднимаясь с места, чтобы лучше видеть крысолова. – А как же это можно сделать?
– Я знаю, как сделать. Нужно поговорить с вашим бургомистром. Где я смогу его найти?
– Да в ратуше, где же еще. Зайди в ратушу, парень. Она у нас, как и положено, в центре города на площади.
Крысолов сощурил глаза и щелкнул языком:
– Я надеюсь, мы сойдемся в цене с вашим бургомистром. Благословите, святой отец, In no nime patris et fili. (Во имя Отца Сына и Святого духа / лат./)
– Избавить весь город разом от крыс… – проговорил монах с сомнением. – Я опасаюсь, сын мой, не хочешь ли ты в таком деле прибегнуть к помощи чародейства.
– Никакого чародейства, святой отец. Это искусство, всего лишь искусство.
Ловко перекинув ноги через скамью, крысолов встал, потер ладони о колени, взял тонкими пальцами, висевшую на шее флейту, облизал губы, сжал их, вытянул в трубочку, растянул, оскалясь, снова облизался и, закрыв глаза, приложил флейту ко рту, осторожно и нежно, словно целуя невесту на свадьбе. Легонько вздохнул, и… Заструилось, растеклось, поплыло… По стенам, по полу, обвивая ноги, согревая руки, лаская щеки, забираясь в сердце… Пронизывая и обволакивая… Мягко-мягко, вязко-вязко, сладко-сладко и чуть-чуть больно.
Крысолов стоял посреди трактира, склонив голову, целуясь со своей флейтой, закрыв глаза в неге. Никто его не видел, никто на него не смотрел. Никто ничего не видел и никто ни о чем не думал, потому что ничего нигде не было, ни сейчас, ни раньше… Не было и не надо… Только мягкие теплые волны, только спокойно и радостно и чуть-чуть больно…
Флейта смолкла, и проступили, обрисовались будто забытые черты: глиняный пол, серые стены, тесаные столы и горящий зев очага. Люди словно проснулись, не до конца еще понимая, где они находятся. Трактирщица всхлипнула и размазала пальцем по щеке слезу.
– А у тебя волшебная флейта, шпильман, – сказал кожевенник, хлопая глазами, удивленно осматриваясь и замечая, что музыка пробрала всех, так же как и его.
– Не называй мою флейту волшебной, добрый человек, – усмехнулся крысолов. – Святой отец может обвинить меня в чародействе.
– Не знаю, – ответил монах, зажмурившись, он ухватился за переносицу и широко раскрыл покрасневшие глаза. – Если это не чародейство, то что-то очень похожее на него. Конечно, вам хочется избавиться от крыс, но помните, дети мои, добрые дела с помощью Дьявола не делаются. Дьявол всегда отбирает в десять раз больше, чем дает.
– Дудка у него колдовская, это точно, – проговорил один из молчаливых торговцев.
– И сам он на черта похож, – добавил другой.
– Но как же ты разделаешься с крысами? – спросил подмастерье.
– Я знаю много разных мелодий, – ответил крысолов.
– Ха! Этот парень так сыграет, что все крысы сдохнут, – загоготали школяры.
2.
Солнечный свет лился сквозь узкие высокие окна ратуши и падал на лицо бургомистра. Ослепленный правый глаз щурился, кривя бровь и морща скулу. Бургомистр сидел в кресле, раскинув на подлокотниках широкие рукава бархатного, отороченного мехом камзола. Одним глазом, он смотрел на стоящего перед ним крысолова и, поигрывая большими пальцами сцепленных в замок рук, деловито расспрашивал:
– Всех крыс в городе?
– Всех, – уверенно ответил крысолов.
– Всех разом?
– Да, именно так – за раз.
– И ни одной не останется?
– Ни одной.
– Много обещаешь. Знаю я таких хватов. Чего же ты попросишь за свою работу?
– Всего лишь денег. Тридцать гульденов.
– Тридцать гульденов, – бесстрастно повторил бургомистр, подавшись вперед и раскрыв прищуренный глаз. – Ну, предположим, тридцать гульденов. Но я должен быть уверен в том, что ты, действительно, истребишь всех крыс в городе.
– Вы сможете убедиться в этом собственными глазами. Я даже прошу вас непременно посмотреть на мою работу, чтобы у вас не осталось никаких сомнений.
Крысолов улыбнулся, слегка наклонившись, будто хотел отдать поклон, но вместо этого, вдруг выпрямился и, задрав подбородок, посмотрел на бургомистра сверху вниз, отчего улыбка крысолова показалась тому насмешливой.
– Я обязательно прослежу за тобой, – бургомистр поднял руку и направил в крысолова толстый указательный палец. – Мне еще не встречался человек до такой степени похожий на мошенника. Тебе придется очень потрудиться, чтобы провести меня. Но за честную работу я расплачусь с тобой сполна.
Крысолов вышел из ратуши, на площади горластая толпа обсуждала слухи о пестром бродяге с дудкой, который обещал извести всех крыс в городе. При появлении крысолова, гамельнцы смолкли, с опаской уставившись на чужака. А крысолову не было дела до любопытной толпы, он стоял перед ней только потому, что горожане не давали ему пройти.
– Эй, пестряк, это правда, что ты можешь избавить весь наш город от крыс?
– Могу. И избавлю.
Горожане снова загалдели, а крысолов, не обращая больше ни на кого внимания, подошел к стоящему здесь же трактирщику.
– Я договорился с бургомистром, но мне нужен помощник.
– Я к твоим услугам.
– Тогда вот что, Фриц, раздобудь лодку и, когда стемнеет, жди меня на берегу Везера.
3.
Полная и яркая луна встала в ту ночь над Гамельном. Улицы опустели, но горожане не спали. Они замерли у окон в своих домах, ждали и не верили. Ждал и бургомистр. Он остался в ратуше и глядел на пустую площадь, серебристую от тревожного лунного света. Тихо и ни души, только рыжая кошка бесшумно пробежала на мягких лапах. Тихо и ни души…
Вдруг, послышался переливчатый голос флейты, бодро и радостно пропел он у северных ворот. Одна трель, за ней другая и еще одна. Словно флейта пробовала свои силы, словно подманивала и предупреждала: «Я здесь, я иду за вами, готовьтесь». Трели эти потянулись друг за другом и соединились в громкий призывный марш. И в домах, в подвалах и на чердаках, в кладовых и кухнях насторожилось… Зашуршало, загремело, зацепило, повалило… и побежало, понеслось… по лестнице вверх, по лестнице вниз, по полу, по стенам, через дыры и щели, в окна и двери. По улицам, освещенным яркой луной и тусклыми фонарями, шел крысолов, приплясывая под пенье своей флейты, а за ним, собираясь со всех домов, спешили черные хвостатые тени. Сочились ручейками, сливались в поток и текли-текли за ногами крысолова, за трелями его марша.
А горожане в удивленье, восторге и страхе смотрели на эту процессию. Смотрел кожевенник, вцепившись руками в оконную раму, и будто не слыша, как визжит в истерике его жена. Смотрел монах, стоя в дверях трактира, держа за плечи обомлевшего Курта, и быстро читая: «Domint, exaudi ora tionem meam». (Господь, услышь мою молитву / лат./)
И бургомистр в ратуше видел: шел крысолов в желто-красной одежде, весело наигрывая и оглядываясь, а за ним… Бургомистр отпрянул от окна и бросился вон. Словно помолодев на двадцать лет, он слетел по лестнице и распахнул дверь. Крысолов уже прошел, марш звучал тише, а крысы все бежали по площади толпой, сбиваясь, давясь, толкаясь, наступая на лапы и хвосты…
Крысолов вышел из города и направился к реке, безмятежно блестевшей в свете стоявшей над ней луны. Крысы устремились за флейтой. У берега в лодке сидел трактирщик. Он давно прислушивался к долетавшим из Гамельна звукам марша и гадал о том, что делается в городе. Теперь, увидев крысолова и тянувшуюся за ним огромную живую тень, трактирщик оторопел и поднялся на ноги. Не отрываясь от флейты, крысолов вскочил в лодку, и крысы за ним подошли к самой воде. Трактирщик не двигался, и несколько зверьков вскарабкались на корму.
– Ну что же ты, Фриц! Отчаливай, греби! – крикнул крысолов, оборвав свой марш.
Опомнившись, трактирщик ухватился за весло и оттолкнул лодку от берега. Флейта звала за собой. Крысы бросались в воды Везера и плыли за лодкой.
Тихий, ясный вечер наступал в Гамельне. Солнечный свет тускнел, розовел, чах. Закатный холодок уже гулял по улицам. Тени удлинялись. И, казалось, что воды Везера, заласканные косыми лучами, текут медленней.
У этих лучей еще хватало сил пробиваться в окна трактира. Розоватый свет лежал на чистом глиняном полу, на грубо тесаных столах, на толстостенных кружках с пивом и щербатых тарелках с едой. Тучный кожевенник и его молодой зять лоснящимися от жира пальцами рвали на куски жареных кур и увлеченно, но негромко спорили, вроде бы, и не замечая за разговором жаркого. Два торговца молча и жадно уплетали тушеную капусту с колбасой. А парочка прыщавых школяров в компании со смазливым подмастерьем нагружались пивом и самозабвенно метали кости. Был здесь монах средних лет, паломник, с обветренным лицом, с густыми седеющими волосами вкруг бритой макушки. Он ел хлеб, набивая полный рот и прикладываясь к кружке с молоком. Когда монах жевал, белые капли просачивались меж его тонких губ и сбегали по колючему подбородку, а паломник утирался рукавом рясы. Трактирщик, крепкий скуластый парень, красными, оголенными по локти руками нарезал ломтями окорок. В теплом углу близь очага дремала его жена, округлившаяся последним месяцем беременности. Их десятилетний сын Курт, мальчик с глазами теленка, вместе со своим приятелем Гансом, пристроившись рядом с монахом, следили за тем, как он ест.
Вдруг, что-то темное метнулось из одного угла трактира в другой. Курт испуганно поджал ноги. Трактирщик на секунду замер. Один из торговцев чертыхнулся. И жизнь потекла прежним ходом. Кожевенник с зятем обглодали куриные кости и, кряхтя от удовольствия, принялись ковыряться в зубах.
– Курт! – окликнул трактирщик сына.
Мальчик выскочил из-за стола, забрал тарелки с объедками, а взамен принес две кружки пива. Сделав дело, Курт уселся на прежнее место. Паломник закончил свой ужин и, еще дожевывая и утираясь, обратился к мальчикам:
– Ну, дети мои, о чем бы вам хотелось сегодня послушать? О ярмарке в Брюгге? О коварстве нечестивого Саладина? О лесных разбойниках? О славных подвигах рыцарей Храма? О битве за Сен-Жан д Акр?
– Отец Бенедикт, почему крестоносцы не смогли удержать Иерусалим? – спросил Курт.
Монах развел руками и печально скривил рот:
– Грехи. Крестоносцы отважные войны. Иоанниты и тамплиеры, благочестивые рыцари. Но все мы люди. А раз ты человек – значит грешен. Грехи не дали нам удержать Иерусалим.
– Почему же он достался сарацинам? Разве сарацины не грешники? – поинтересовался Ганс.
– Мало сказать, грешники – безбожники! – притворно ужаснулся отец Бенедикт. – За то они и будут гореть в аду. А ты, Ганс, не сваливай всех в одну кучу. Сарацинам свое – добрым христианам свое.
– Значит, не бывает безгрешных людей? – уточнил Курт.
Монах с уверенностью кивнул:
– Бывают, есть святые на земле, но их мало.
– А отец Августин? – вспомнил Курт местного настоятеля.
– Эй, Курт, что это ты вздумал считать чужие грехи? – прикрикнул на мальчика отец, звеня кочергой у очага.
– Твой батюшка прав, малыш. Нам следует интересоваться, прежде всего, своими собственными грехами. Но, добрый трактирщик, не будь строг с Куртом. Дети – ангелы на земле. Чистые существа. Ведь говорил Иисус: «Будьте как дети…» Если бы наши крестоносцы имели чистые детские души…
Тут раздался грохот: трактирщик метнул кочергу, проскользив по полу и ударившись о стену, она отскочила и застряла под ножкой стола.
– Эх! – с досадой крякнул кожевенник и ударил себя по колену.
Разбуженная шумом жена трактирщика, в испуге схватилась за грудь.
– Да что ты, Фриц? Опять? Да разве можно? Все равно никакого проку, только посуду переколотишь.
– Это точно, – подхватил один из школяров.
Бормоча проклятья, трактирщик наклонился за кочергой, но как ее поднял, так и застыл на месте. Кожевенник с зятем притихли, вытянув шеи. Торговцы забыли о своей капусте и перестали жевать. Школяры и подмастерье разинули рты. Трактирщица снова приложила руку к груди. Мальчики переглянулись. Монах надул щеки.
На пороге появился человек, он был молод и строен, и одет в пестрый нелепый костюм. Куртка – правая половина желтая, левая половина красная, правый рукав красный, левый рукав желтый. Так же распределялись цвета на штанах и гетрах. На голове незнакомца сидел яркий малиновый капюшон с длинным хвостом и зубчатым воротником. За плечами висел широкий короткий плащ, зеленый с желтой каймой. К широкому кожаному поясу была прицеплена сумка из меха с коротким черным ворсом. А на шее гостя на шнуре висела флейта. Осмотревшись, незнакомец дернул за хвост капюшона и обнажил голову с темными жесткими волосами.
– Мир вам, добрые люди, – сказал он, улыбнувшись и прищуря глаза.
– Мир и тебе, добрый человек, – ответил трактирщик.
Не обращая внимания на любопытные настороженные взгляды, незнакомец сел за стол, снял плащ и положил его рядом с собой на скамью. Новый посетитель оказался напротив монаха и детей.
– Cxиltemиs Domino, Pater revenendissime (Вознесем хвалы Господу, преподобный отец /лат./ ), – сказал незнакомец монаху и подмигнул ему как заговорщик.
– Venedicite, me fili (Славь Господа, сын мой /лат./), – с тихой серьезностью ответил монах.
Подмигнув мальчикам, незнакомец пробарабанил по столу длинными пальцами чистых, почти белых рук. Трактирщик, поставив перед ним тарелку с жарким и кружку пива, спросил негромко, дружелюбно.
– Кто же такой ты будешь, путешественник? Не шпильман ли?
– Нет, я музыкант.
– Он не шпильман, он музыкант, – хохотнул кожевенник, обращаясь к своему зятю.
Школяры и подмастерье оживленно зашептались.
– Из каких краев идешь? Не расскажешь ли каких новостей? – расспрашивал гостеприимный хозяин. – Вот отец Бенедикт неделю назад прибыл из Бремена. Слыхал, чума надвигается.
– Эта новость и мне знакома, – ответил музыкант, поднимая взгляд на монаха. – Значит, и в Бремене о чуме поговаривают?
Монах, подтверждая слова трактирщика, молча прикрыл глаза и наклонил голову.
– Ну, если крысам во всем городе живется так же вольготно, как в этом трактире, печальная учесть ждет добрых обитателей славного Гамельна, – заметил музыкант.
– Что говорить! В каждом доме крысы! – встрепенулась трактирщица.
– Даже не знаем, что и делать, – подтвердил ее муж. – Город полон этих тварей. Отрава их не берет, ловушки они обходят. Уже и кошки их боятся.
– Поди не бойся! – воскликнул кожевенник. – Мою так сожрали! Ей богу! Остались от нее только хвост да блохи!
– Что кошки! Они детей по ночам кусают, – с горечью добавила трактирщица.
– Такого засилья крыс даже мой дед не припомнит, – вставил подмастерье. – А он самый старый человек в Гамельне. Он уже давно ничему не удивлялся, а теперь только охает да затылок скребет.
Пока горожане жаловались на свою беду, да прикидывали, что из той беды может выйти, музыкант, молча, ел свой ужин. И когда гамельнцы выпустили пары, в наступившей тишине незнакомец произнес:
– Ну что ж, значит, я пришел туда, куда нужно.
– Как понимать эти слова? – спросил трактирщик.
– Я не только музыкант, – ответил незнакомец, – Я еще и охотник – крысолов.
– Ага… Вот так значит? Послушай, парень, если ты выведешь из моего трактира крыс, можешь каждый день ужинать у меня бесплатно. Я немалые убытки терплю от этих тварей.
– Я, конечно, могу истребить крыс в твоем трактире, хозяин, но какой в этом прок, если зубастые зверюшки кишат в домах твоих соседей? Надо извести эту породу во всем городе.
– Ну, так оно… Так если бы… – проговорил кожевенник, с любопытством поднимаясь с места, чтобы лучше видеть крысолова. – А как же это можно сделать?
– Я знаю, как сделать. Нужно поговорить с вашим бургомистром. Где я смогу его найти?
– Да в ратуше, где же еще. Зайди в ратушу, парень. Она у нас, как и положено, в центре города на площади.
Крысолов сощурил глаза и щелкнул языком:
– Я надеюсь, мы сойдемся в цене с вашим бургомистром. Благословите, святой отец, In no nime patris et fili. (Во имя Отца Сына и Святого духа / лат./)
– Избавить весь город разом от крыс… – проговорил монах с сомнением. – Я опасаюсь, сын мой, не хочешь ли ты в таком деле прибегнуть к помощи чародейства.
– Никакого чародейства, святой отец. Это искусство, всего лишь искусство.
Ловко перекинув ноги через скамью, крысолов встал, потер ладони о колени, взял тонкими пальцами, висевшую на шее флейту, облизал губы, сжал их, вытянул в трубочку, растянул, оскалясь, снова облизался и, закрыв глаза, приложил флейту ко рту, осторожно и нежно, словно целуя невесту на свадьбе. Легонько вздохнул, и… Заструилось, растеклось, поплыло… По стенам, по полу, обвивая ноги, согревая руки, лаская щеки, забираясь в сердце… Пронизывая и обволакивая… Мягко-мягко, вязко-вязко, сладко-сладко и чуть-чуть больно.
Крысолов стоял посреди трактира, склонив голову, целуясь со своей флейтой, закрыв глаза в неге. Никто его не видел, никто на него не смотрел. Никто ничего не видел и никто ни о чем не думал, потому что ничего нигде не было, ни сейчас, ни раньше… Не было и не надо… Только мягкие теплые волны, только спокойно и радостно и чуть-чуть больно…
Флейта смолкла, и проступили, обрисовались будто забытые черты: глиняный пол, серые стены, тесаные столы и горящий зев очага. Люди словно проснулись, не до конца еще понимая, где они находятся. Трактирщица всхлипнула и размазала пальцем по щеке слезу.
– А у тебя волшебная флейта, шпильман, – сказал кожевенник, хлопая глазами, удивленно осматриваясь и замечая, что музыка пробрала всех, так же как и его.
– Не называй мою флейту волшебной, добрый человек, – усмехнулся крысолов. – Святой отец может обвинить меня в чародействе.
– Не знаю, – ответил монах, зажмурившись, он ухватился за переносицу и широко раскрыл покрасневшие глаза. – Если это не чародейство, то что-то очень похожее на него. Конечно, вам хочется избавиться от крыс, но помните, дети мои, добрые дела с помощью Дьявола не делаются. Дьявол всегда отбирает в десять раз больше, чем дает.
– Дудка у него колдовская, это точно, – проговорил один из молчаливых торговцев.
– И сам он на черта похож, – добавил другой.
– Но как же ты разделаешься с крысами? – спросил подмастерье.
– Я знаю много разных мелодий, – ответил крысолов.
– Ха! Этот парень так сыграет, что все крысы сдохнут, – загоготали школяры.
2.
Солнечный свет лился сквозь узкие высокие окна ратуши и падал на лицо бургомистра. Ослепленный правый глаз щурился, кривя бровь и морща скулу. Бургомистр сидел в кресле, раскинув на подлокотниках широкие рукава бархатного, отороченного мехом камзола. Одним глазом, он смотрел на стоящего перед ним крысолова и, поигрывая большими пальцами сцепленных в замок рук, деловито расспрашивал:
– Всех крыс в городе?
– Всех, – уверенно ответил крысолов.
– Всех разом?
– Да, именно так – за раз.
– И ни одной не останется?
– Ни одной.
– Много обещаешь. Знаю я таких хватов. Чего же ты попросишь за свою работу?
– Всего лишь денег. Тридцать гульденов.
– Тридцать гульденов, – бесстрастно повторил бургомистр, подавшись вперед и раскрыв прищуренный глаз. – Ну, предположим, тридцать гульденов. Но я должен быть уверен в том, что ты, действительно, истребишь всех крыс в городе.
– Вы сможете убедиться в этом собственными глазами. Я даже прошу вас непременно посмотреть на мою работу, чтобы у вас не осталось никаких сомнений.
Крысолов улыбнулся, слегка наклонившись, будто хотел отдать поклон, но вместо этого, вдруг выпрямился и, задрав подбородок, посмотрел на бургомистра сверху вниз, отчего улыбка крысолова показалась тому насмешливой.
– Я обязательно прослежу за тобой, – бургомистр поднял руку и направил в крысолова толстый указательный палец. – Мне еще не встречался человек до такой степени похожий на мошенника. Тебе придется очень потрудиться, чтобы провести меня. Но за честную работу я расплачусь с тобой сполна.
Крысолов вышел из ратуши, на площади горластая толпа обсуждала слухи о пестром бродяге с дудкой, который обещал извести всех крыс в городе. При появлении крысолова, гамельнцы смолкли, с опаской уставившись на чужака. А крысолову не было дела до любопытной толпы, он стоял перед ней только потому, что горожане не давали ему пройти.
– Эй, пестряк, это правда, что ты можешь избавить весь наш город от крыс?
– Могу. И избавлю.
Горожане снова загалдели, а крысолов, не обращая больше ни на кого внимания, подошел к стоящему здесь же трактирщику.
– Я договорился с бургомистром, но мне нужен помощник.
– Я к твоим услугам.
– Тогда вот что, Фриц, раздобудь лодку и, когда стемнеет, жди меня на берегу Везера.
3.
Полная и яркая луна встала в ту ночь над Гамельном. Улицы опустели, но горожане не спали. Они замерли у окон в своих домах, ждали и не верили. Ждал и бургомистр. Он остался в ратуше и глядел на пустую площадь, серебристую от тревожного лунного света. Тихо и ни души, только рыжая кошка бесшумно пробежала на мягких лапах. Тихо и ни души…
Вдруг, послышался переливчатый голос флейты, бодро и радостно пропел он у северных ворот. Одна трель, за ней другая и еще одна. Словно флейта пробовала свои силы, словно подманивала и предупреждала: «Я здесь, я иду за вами, готовьтесь». Трели эти потянулись друг за другом и соединились в громкий призывный марш. И в домах, в подвалах и на чердаках, в кладовых и кухнях насторожилось… Зашуршало, загремело, зацепило, повалило… и побежало, понеслось… по лестнице вверх, по лестнице вниз, по полу, по стенам, через дыры и щели, в окна и двери. По улицам, освещенным яркой луной и тусклыми фонарями, шел крысолов, приплясывая под пенье своей флейты, а за ним, собираясь со всех домов, спешили черные хвостатые тени. Сочились ручейками, сливались в поток и текли-текли за ногами крысолова, за трелями его марша.
А горожане в удивленье, восторге и страхе смотрели на эту процессию. Смотрел кожевенник, вцепившись руками в оконную раму, и будто не слыша, как визжит в истерике его жена. Смотрел монах, стоя в дверях трактира, держа за плечи обомлевшего Курта, и быстро читая: «Domint, exaudi ora tionem meam». (Господь, услышь мою молитву / лат./)
И бургомистр в ратуше видел: шел крысолов в желто-красной одежде, весело наигрывая и оглядываясь, а за ним… Бургомистр отпрянул от окна и бросился вон. Словно помолодев на двадцать лет, он слетел по лестнице и распахнул дверь. Крысолов уже прошел, марш звучал тише, а крысы все бежали по площади толпой, сбиваясь, давясь, толкаясь, наступая на лапы и хвосты…
Крысолов вышел из города и направился к реке, безмятежно блестевшей в свете стоявшей над ней луны. Крысы устремились за флейтой. У берега в лодке сидел трактирщик. Он давно прислушивался к долетавшим из Гамельна звукам марша и гадал о том, что делается в городе. Теперь, увидев крысолова и тянувшуюся за ним огромную живую тень, трактирщик оторопел и поднялся на ноги. Не отрываясь от флейты, крысолов вскочил в лодку, и крысы за ним подошли к самой воде. Трактирщик не двигался, и несколько зверьков вскарабкались на корму.
– Ну что же ты, Фриц! Отчаливай, греби! – крикнул крысолов, оборвав свой марш.
Опомнившись, трактирщик ухватился за весло и оттолкнул лодку от берега. Флейта звала за собой. Крысы бросались в воды Везера и плыли за лодкой.
