Охотник
Елизавета сидела в будуаре, по-турецки скрестив ноги. По щеке катилась слеза. А взгляд её уходил в ночную пустоту. Елизавета раз за разом перемалывала в голове всё те же мысли.
Вчера он посмотрел на неё. А потом сделал это ещё раз, но уже менее робко. Он будто бы следил за каждым её движением. Хотя это и не должно было удивлять. Взгляды многих офицеров были нацелены в её сторону. Но только от его внимательного взора начинали розоветь щёки.
Она не знала его. Очередной мастер лихой шутки, и, по донёсшимся слухам, большой охотник до верховой езды. Лицо у него было неприлично наглое, как у многих некрасивых, но статных мужчин. Да и усы его явно портили.
Но вот брови. Брови подчёркивали какое-то невыразимое упорство и совершенно чрезмерную кичливую гордость. Казалось, этот человек будет стоять на своём даже в том случае, если все в открытую будут над ним смеяться.
Многие считают таких людей фанфаронами, в то время как в них чаще всего говорит их неуёмная гордыня. Но чёрные глаза его обжигали. Они были наполнены самой искренней простотой, которая заставляет проникаться собой даже самых невосприимчивых к чужим чувствам людей.
И Елизавета была убеждена. Убеждена, что он до безумия в неё влюблён. И её почему-то трогал этот по-своему неловкий момент. Вообще она с самого детства себя красавицей не считала. Ещё с ранней юности она была отдана за Александра, чистого и светлого юношу, который ни капли её не любил.
Александр любил соколиную охоту, любил сладкое и громко хохотать по утрам. Любил хорошо поспать после обеда. А вот её не любил совсем. Не любил её задумчивое выражение лица, не любил её колкие шутки. Не любил её резкий, будто бы истерический, смех. Не любил её манеру скромно наряжаться перед выходом в свет. Не любил её кудри, смявшиеся по утрам.
А тот самый человек из толпы любил её до безумия. Любил, хотя и не знал совсем. Любил её мягкую походку, любил её чёрный насмешливый взгляд, любил чуть приоткрытую улыбку и немного выдающиеся клычки.
Кажется, она чувствовала это. И не могла понять, что ей делать с этим чувством. Даже если бы она и могла ему чем-то ответить, её душа бы покрылась мраком, а на сердце бы лежало сознание собственной порочности. Из этого страшного и не совсем понятного для Елизаветы круга чувств ей было никак не выкарабкаться.
Она тяжело дышала и смотрела во мрак. И мрак подсказывал ей ответ. Мрак говорил ей, что счастье лежит за границей реальности, а понимание находится за границей сна. Но сердце её, как безумное, колотилось. Елизавета никак не могла уснуть. Наконец, она решилась встать и открыть окно, чтобы немного подышать ночным воздухом.
Шея приятно хрустнула после долгой неподвижности. Елизавета изогнулась как кошка, размяла спину и свесила ноги вниз. Половицы приятно охлаждали стопы. Она медленными шагами подошла к окну и с усилием распахнула сворки. Её лицо умыл приятный поток ветра. По коленям пробежали мурашки…
Александр сидел в длинной зеркальной гостиной, покуривал турецкий кальян и не мог справиться с томительной скукой. Джули обещала не приходить ни сегодня, ни завтра. Они с мужем отправились в долгое путешествие к минеральным водам. Уж не любит же она этого хмурого ничем не примечательного генерала, хотя и родила ему двоих детей… Александр же должен был развлекаться тем, чтобы находить новые причины для откладывания земельной реформы.
В государстве итак было полно дел, чтобы брать и менять его устройство росчерком пера. Такие решения принимать в одно мгновение было бы рискованно и крайне небезопасно. Отец реформировал-реформировал, а потом был удавлен гвардейской лентой.
Александр не хотел крови. Меньше всего он был готов к тому, чтобы запятнать своё имя или вызвать чем-нибудь народные волнения. Он покорял Финляндию, подавлял восстания бунтующих черкесов, поверг в бегство великую наполеоновскую армию, и всё, не выходя за пределы своей уютной резиденции.
Но к внутренним делам он прикасался с особенной неохотой. А вдруг аристократия снова восстанет, а если поднимут голову классы и начнут требовать власти, а вдруг святую православную Русь постигнет французская революция? Всё это наводило на Александра тяжёлые и неприятные мысли.
Елизавета хворала. Она уже второй день не выходила из своей комнаты и не могла ничем его развлечь. Кальян расслаблял его утомлённый измученный мозг, но не мог снять боли, которая появлялась ниоткуда и долго не могла пройти. Ах, если бы сейчас укусить её за пятку… Александр зевнул, и решил, что пора бы чего-нибудь перекусить.
Охотник крался по тёмной аллее. Здесь всё было неподвижно. Идеально подстриженные в английском стиле кусты не изгибал даже ветер. Здесь в саду не было живой души. И его здесь тоже не должно было быть. Но неуёмное томительное желание звало его идти сюда. Он должен был ещё хоть раз, хоть краем глаза увидеть её. Хоть сквозь шторы и тюль.
В горле пересохло от томящего ожидания. Он не знал, что она появится. Не мог этого знать. Но чувствовал… Инстинктивно он понимал, что она тоже чувствует что-то, и что внутри её тоже что-то стремится вырваться наружу. Вряд ли он сможет увидеть её вблизи, ему не удастся заговорить с ней. Но даже её случайный взгляд бы согрел пронзающий холод в его душе.
Елизавета. Как сладко ласкало слух её имя. Как величественна была её походка на светских приёмах, и как беспомощно она выглядела в минуты задумчивости. Многие офицеры находили себе муз для написания стихов. Или чтобы с их именами отправиться в лихую кавалерийскую атаку на верную гибель.
Но охотник хотел жить. Жить её именем и ради неё. Он хотел прикоснуться к её ладони и прошептать на ухо, что он и раньше видел её. Что она и раньше являлась ему во снах, а теперь её образ не оставляет его в ночи. Он хотел видеть её. Видеть любой ценой. И тут, в дальнем окне дворца, словно бы обликом ночи явился силуэт.
Она стояла, омываемая прохладным ветром и созерцала недвижимое звёздное небо. Где-то вдалеке шумели волны Финского залива. Покой окутывал мятежную душу, которая мечтала воспарить… И не видеть ничего суетного более. И вспоминать об этой жизни как о странном чудаковатом сне. Не быть частью земного, а раствориться в вечно летящем и неуловимом мире. Видеть и знать всё, что происходит, и ничего не касаться.
Но нет. Она была фарфоровой фигуркой в чьём-то изящном сервизе. Была очень значительной и чтимой совершенно ненужной деталью сакральной монархической власти.
Тут что-то кольнуло её. Елизавета смущённо отскочила от окна. Будто бы кто-то из темноты хищно на неё смотрел. Через мгновение Елизавета звонко рассмеялась. До какого же безумия её может довести свежий воздух и собственная головная боль. Совсем уже начали мысли мутиться.
Посмеялась и со страхом посмотрела в темноту. Вдруг стало почему-то совсем не смешно. По спине пробежали мурашки. А что, если он в самом деле смотрит? И почему её нигде не оставляет этот взгляд? Она ещё раз внимательно оглядела темноту. И тут же резко захлопнула окно. Ей не хотелось, чтобы кто-то так нагло проникал в её душу. Пусть это будет даже тень в глубине сада.
С самого детства всё в этом мире стремилось нарушить её внутренний покой. Все говорили ей, как она должна держать себя, что говорить и что из себя представлять. Из её горячей ранимой натуры всё время пытались сделать что-то плавное и обтекаемое.
Волею судеб ей было уготовано стать императрицей. Она не хотела, но была главной дамой в империи. Но мысль об этом назойливом вездесущем взгляде её особенно раздражала. Что этому подлецу могло быть нужно от неё? Этот пронзительный взор не оставлял её даже во сне.
Александр в последние дни был задумчив и хмур, и старался вообще не обращать на неё внимания или делать вид, что вовсе не замечает. Великий покоритель Финляндии. Он не прикасался к Елизавете даже из обыденной мужской жадности. И даже не смотрел в её сторону.
Порой, ей могло показаться, что этот голодный и хищный взгляд, взирающий на неё из темноты- это и есть её единственный союзник в этих холодных пустынных просторах дворца. Она часто ходила по нему по ночам. По холодному мраморному полу осторожно ступали её босые разгорячённые жаром ноги. Она ходила и ходила, пока сон предательски не слипал глаза. И иногда портрет обнажённой Венеры заговорщически улыбался ей.
В глубине души Елизавета понимала, что грешна, что не должна думать не о ком, кроме Александра. Но так часто ей приходилось оставаться наедине с собой, что её душе ничего не оставалось, кроме как поддаться этому пылкому и щемящему чувству.
И кто же он? И от чего же он мог так пламенно в неё влюбиться? И почему у него такая странная фамилия? Слухи донесли ей, что офицера, что так неосторожно смотрел в её сторону, звали Алексей Охотников. Самый обыкновенный отставной гусар, заразившийся вирусом Ланцелота. Да и могло ли не быть тайных почитателей у самой императрицы и княгини всей русской земли. Но этот был самым дерзновенным и настырным, даже не решаясь заговорить с ней.
И неужели он мог быть там в саду? Нет, но неужели он был там? Чтобы офицер, рискуя своей головой, пробрался ночью в императорский сад, лишь чтобы мельком взглянуть на неё. Такое решительно невозможно было бы себе даже представить. Хотя Елизавета уже не совсем понимала, где быль, а где сон…
Охотник снова перемахнул через забор. Его пошатывало. Он чувствовал себя вором, укравшим нечто бесценное. Он видел её, или ему это только казалось… Страсть лишила его способности спокойно и ясно мыслить. Но в его голове он явственно видел её светлый лик и её чистые блестящие глаза, с надеждой смотрящие в небо. И одного этого момента хватило ему, чтобы поверить, что все его даже самые сокрытые тайные мысли и мечтания могут быть осуществлены. Он успел увидеть её тонкие изящные пальцы и ласкал их в своих мыслях. Охотник шёл по улицам мрачного северного города и в лицо ему дул холодный ветер.
И тогда он вознёс руки к небу и прошептал молитву. Он молил небо простить его. И небо ответило ему громом. Холодная капля упала ему за шиворот. Охотника будто бы обожгло изнутри. Но это никак не изменило его пьянящего состояния. Он был счастлив. Ему удалось почувствовать то, чего не случалось испытывать никому. Краткое соприкосновение с совершенством.
Никто бы не оценил его намерений в обществе. Для них весь мир протекал в ярких красках. Они не замечали движения времени. И им казалось, что так будет всегда. Благость и лёгкое безразличие ко всему.
В небе снова прогремел гром. Дождь начал лить и лить, будто стремился смыть всю улицу. А Охотник всё шёл, пошатываясь, словно не знал, к чему приткнуться. Его чувства стремились вырваться наружу, а буря грозила затопить город.
Елизавета закуталась в одеяло. Она чувствовала какую-то дикую усталость. Будто бы у неё кто-то высосал все силы. Но сердце при этом продолжало яростно стучать. И почему-то очень холодно было ногам.
Утренний свет обжёг её открывшиеся глаза. Элен слишком рано сегодня раздвинула шторы. Вероятно, она думала, что так заботится о Елизавете. Почему-то очень сильно болела спина. Императрица встала, протёрла глаза и начала медленно одеваться к утреннему чаю.
Александр сидел за столом и напряжённо смотрел в пустоту, надменно чавкая. Михаил Михалыч Сперанский, общественный деятель и видный представитель законотворчества, начинал стремительно терять статус и положения в обществе. Никто не научил этого в высшей степени образованного человека тому, что либеральные идеи вредят репутации и хорошему сну.
По всему складывалось так, что Александру следовало отстранить от службы своего давнего товарища за опасные и вольнодумческие настроения. Но как же бы он мог такое сделать? Нет, на такое у него решительно не хватало духа. Руки Александра затряслись от отчаяния. Его лицо исказила гримаса ужаса. Он вдруг вспомнил окровавленный лик отца.
«Какое же тупое и бессмысленное лицо у нашего государя»- почему-то невольно подумалось Елизавете. Он вдруг уставился в стену и затрясся как припадошный.
- Саш…- неловко спросила она,- Всё хорошо?
- De сomilfo, Madame,- осветил он с глупой, по детски кривой улыбкой.
Она посмотрела в арчатое окно. В глубину этого холодного серого города. Над ним тяжёлой дымкой повисал туман. Шпили и крыши домов обволакивала эта холодная мерзость. Капля стекала по её спине. Где-то сейчас в этом мерзопакостном городе был он. И наверняка сейчас он думал о ней. Иначе бы не жгло так внутри.
На глаза почему-то навернулись слёзы. Она не знала, что скажет ему, если встретит. Да и что бы она вообще могла ответить ему? Только смерит его холодным отвлечённым взглядом. Ничего не ответит на его слова. И на наглый вульгарный взгляд. Опустошённый он уйдёт от неё. Если хоть раз нарушит грань и приблизится. Елизавета тихо встала из-за стола.
- Ou vas-tu, mon miracle?
- Je n`ai pas pris de bain.
( Куда же ты, моё чудо?
Я давно не принимала ванны.)
Самодержец безразлично кивнул.
Елизавета медленно погрузилась в горячую жидкость. Воздух наполнил запах благовоний. По телу растекалось горячее тепло. Она с удовольствием вдохнула сладкий аромат. Её мысли постепенно расплывались, а внутренняя буря скрывалось за дымной пеленой. Она не думала ни о чём кроме постепенного расслабления и отдыха конечностей.
Она словно всё это время находилась в каком-то коконе. И тут расправила крылья и улетела куда-то вдаль. Там, на опушке леса, ветер ласково обдувал её плечи. Её не смущала нагота. Она была там совсем одна. И лишь птицы вокруг напевали ей что-то слегка знакомое.
Елизавета вздохнула. Это Элен ласково натирала ей спину какими-то маслами. Поднимавшийся от их испарения эфир слегка обдувал кожу. Она всё ещё была в этом длинном промозглом дворце. Элен любила напевать что-то из народного. Елизавете эта мелодия не нравилась. Ей вообще не нравились заунывные тоскливые мелодии, так часто игравшие во дворце. Но прощала своей лучшей и единственной подруге все её странности.
Елизавета любила лёгкого и изящного Моцарта. Любила лёгкие заводные польки. А громогласные тяжёлые оперы, где каждый голос был истерически надрывен, и прочую германскую музыку не любила. Её гул, отражаясь от стен дворца, создавал тягучее ощущение безысходности. Ей хотелось унестись куда-то вдаль, быть неуёмной и дикой, словно амазонка или страстной, как египетская царица. Она хотела думать о нём, и быть при этом безгрешной. Взлетать в облака и опускаться вниз, не опасаясь при этом божьей кары.
Её мечтания прервал голос Элен:
- Вы похорошели, моя милая. Неужели же вам не приглянулся Охотников?
- Элен… О чём ты говоришь?
- Я просто подумала… Вдруг, вы влюблены… Ведь ничего зазорного в этом нет.
- Я даже думать не могу о таком!
- Вернее… Я хотела сказать… Его величество…
- Я не хочу об этом знать. Слушай, ты не права. Милая, давай об этом не будем.
- Простите, вы так покраснели… Я не хотела…
- Ах, знала бы ты, Элен, как страдает моё сердце. Мне непросто дальше это выносить. Со мной происходит что-то совсем странное. Я боюсь…
- Вам не стоит бояться, моя прекрасная. Вы чувствуете потому, что живая.
Елизавета сидела в будуаре, по-турецки скрестив ноги. По щеке катилась слеза. А взгляд её уходил в ночную пустоту. Елизавета раз за разом перемалывала в голове всё те же мысли.
Вчера он посмотрел на неё. А потом сделал это ещё раз, но уже менее робко. Он будто бы следил за каждым её движением. Хотя это и не должно было удивлять. Взгляды многих офицеров были нацелены в её сторону. Но только от его внимательного взора начинали розоветь щёки.
Она не знала его. Очередной мастер лихой шутки, и, по донёсшимся слухам, большой охотник до верховой езды. Лицо у него было неприлично наглое, как у многих некрасивых, но статных мужчин. Да и усы его явно портили.
Но вот брови. Брови подчёркивали какое-то невыразимое упорство и совершенно чрезмерную кичливую гордость. Казалось, этот человек будет стоять на своём даже в том случае, если все в открытую будут над ним смеяться.
Многие считают таких людей фанфаронами, в то время как в них чаще всего говорит их неуёмная гордыня. Но чёрные глаза его обжигали. Они были наполнены самой искренней простотой, которая заставляет проникаться собой даже самых невосприимчивых к чужим чувствам людей.
И Елизавета была убеждена. Убеждена, что он до безумия в неё влюблён. И её почему-то трогал этот по-своему неловкий момент. Вообще она с самого детства себя красавицей не считала. Ещё с ранней юности она была отдана за Александра, чистого и светлого юношу, который ни капли её не любил.
Александр любил соколиную охоту, любил сладкое и громко хохотать по утрам. Любил хорошо поспать после обеда. А вот её не любил совсем. Не любил её задумчивое выражение лица, не любил её колкие шутки. Не любил её резкий, будто бы истерический, смех. Не любил её манеру скромно наряжаться перед выходом в свет. Не любил её кудри, смявшиеся по утрам.
А тот самый человек из толпы любил её до безумия. Любил, хотя и не знал совсем. Любил её мягкую походку, любил её чёрный насмешливый взгляд, любил чуть приоткрытую улыбку и немного выдающиеся клычки.
Кажется, она чувствовала это. И не могла понять, что ей делать с этим чувством. Даже если бы она и могла ему чем-то ответить, её душа бы покрылась мраком, а на сердце бы лежало сознание собственной порочности. Из этого страшного и не совсем понятного для Елизаветы круга чувств ей было никак не выкарабкаться.
Она тяжело дышала и смотрела во мрак. И мрак подсказывал ей ответ. Мрак говорил ей, что счастье лежит за границей реальности, а понимание находится за границей сна. Но сердце её, как безумное, колотилось. Елизавета никак не могла уснуть. Наконец, она решилась встать и открыть окно, чтобы немного подышать ночным воздухом.
Шея приятно хрустнула после долгой неподвижности. Елизавета изогнулась как кошка, размяла спину и свесила ноги вниз. Половицы приятно охлаждали стопы. Она медленными шагами подошла к окну и с усилием распахнула сворки. Её лицо умыл приятный поток ветра. По коленям пробежали мурашки…
Александр сидел в длинной зеркальной гостиной, покуривал турецкий кальян и не мог справиться с томительной скукой. Джули обещала не приходить ни сегодня, ни завтра. Они с мужем отправились в долгое путешествие к минеральным водам. Уж не любит же она этого хмурого ничем не примечательного генерала, хотя и родила ему двоих детей… Александр же должен был развлекаться тем, чтобы находить новые причины для откладывания земельной реформы.
В государстве итак было полно дел, чтобы брать и менять его устройство росчерком пера. Такие решения принимать в одно мгновение было бы рискованно и крайне небезопасно. Отец реформировал-реформировал, а потом был удавлен гвардейской лентой.
Александр не хотел крови. Меньше всего он был готов к тому, чтобы запятнать своё имя или вызвать чем-нибудь народные волнения. Он покорял Финляндию, подавлял восстания бунтующих черкесов, поверг в бегство великую наполеоновскую армию, и всё, не выходя за пределы своей уютной резиденции.
Но к внутренним делам он прикасался с особенной неохотой. А вдруг аристократия снова восстанет, а если поднимут голову классы и начнут требовать власти, а вдруг святую православную Русь постигнет французская революция? Всё это наводило на Александра тяжёлые и неприятные мысли.
Елизавета хворала. Она уже второй день не выходила из своей комнаты и не могла ничем его развлечь. Кальян расслаблял его утомлённый измученный мозг, но не мог снять боли, которая появлялась ниоткуда и долго не могла пройти. Ах, если бы сейчас укусить её за пятку… Александр зевнул, и решил, что пора бы чего-нибудь перекусить.
Охотник крался по тёмной аллее. Здесь всё было неподвижно. Идеально подстриженные в английском стиле кусты не изгибал даже ветер. Здесь в саду не было живой души. И его здесь тоже не должно было быть. Но неуёмное томительное желание звало его идти сюда. Он должен был ещё хоть раз, хоть краем глаза увидеть её. Хоть сквозь шторы и тюль.
В горле пересохло от томящего ожидания. Он не знал, что она появится. Не мог этого знать. Но чувствовал… Инстинктивно он понимал, что она тоже чувствует что-то, и что внутри её тоже что-то стремится вырваться наружу. Вряд ли он сможет увидеть её вблизи, ему не удастся заговорить с ней. Но даже её случайный взгляд бы согрел пронзающий холод в его душе.
Елизавета. Как сладко ласкало слух её имя. Как величественна была её походка на светских приёмах, и как беспомощно она выглядела в минуты задумчивости. Многие офицеры находили себе муз для написания стихов. Или чтобы с их именами отправиться в лихую кавалерийскую атаку на верную гибель.
Но охотник хотел жить. Жить её именем и ради неё. Он хотел прикоснуться к её ладони и прошептать на ухо, что он и раньше видел её. Что она и раньше являлась ему во снах, а теперь её образ не оставляет его в ночи. Он хотел видеть её. Видеть любой ценой. И тут, в дальнем окне дворца, словно бы обликом ночи явился силуэт.
Она стояла, омываемая прохладным ветром и созерцала недвижимое звёздное небо. Где-то вдалеке шумели волны Финского залива. Покой окутывал мятежную душу, которая мечтала воспарить… И не видеть ничего суетного более. И вспоминать об этой жизни как о странном чудаковатом сне. Не быть частью земного, а раствориться в вечно летящем и неуловимом мире. Видеть и знать всё, что происходит, и ничего не касаться.
Но нет. Она была фарфоровой фигуркой в чьём-то изящном сервизе. Была очень значительной и чтимой совершенно ненужной деталью сакральной монархической власти.
Тут что-то кольнуло её. Елизавета смущённо отскочила от окна. Будто бы кто-то из темноты хищно на неё смотрел. Через мгновение Елизавета звонко рассмеялась. До какого же безумия её может довести свежий воздух и собственная головная боль. Совсем уже начали мысли мутиться.
Посмеялась и со страхом посмотрела в темноту. Вдруг стало почему-то совсем не смешно. По спине пробежали мурашки. А что, если он в самом деле смотрит? И почему её нигде не оставляет этот взгляд? Она ещё раз внимательно оглядела темноту. И тут же резко захлопнула окно. Ей не хотелось, чтобы кто-то так нагло проникал в её душу. Пусть это будет даже тень в глубине сада.
С самого детства всё в этом мире стремилось нарушить её внутренний покой. Все говорили ей, как она должна держать себя, что говорить и что из себя представлять. Из её горячей ранимой натуры всё время пытались сделать что-то плавное и обтекаемое.
Волею судеб ей было уготовано стать императрицей. Она не хотела, но была главной дамой в империи. Но мысль об этом назойливом вездесущем взгляде её особенно раздражала. Что этому подлецу могло быть нужно от неё? Этот пронзительный взор не оставлял её даже во сне.
Александр в последние дни был задумчив и хмур, и старался вообще не обращать на неё внимания или делать вид, что вовсе не замечает. Великий покоритель Финляндии. Он не прикасался к Елизавете даже из обыденной мужской жадности. И даже не смотрел в её сторону.
Порой, ей могло показаться, что этот голодный и хищный взгляд, взирающий на неё из темноты- это и есть её единственный союзник в этих холодных пустынных просторах дворца. Она часто ходила по нему по ночам. По холодному мраморному полу осторожно ступали её босые разгорячённые жаром ноги. Она ходила и ходила, пока сон предательски не слипал глаза. И иногда портрет обнажённой Венеры заговорщически улыбался ей.
В глубине души Елизавета понимала, что грешна, что не должна думать не о ком, кроме Александра. Но так часто ей приходилось оставаться наедине с собой, что её душе ничего не оставалось, кроме как поддаться этому пылкому и щемящему чувству.
И кто же он? И от чего же он мог так пламенно в неё влюбиться? И почему у него такая странная фамилия? Слухи донесли ей, что офицера, что так неосторожно смотрел в её сторону, звали Алексей Охотников. Самый обыкновенный отставной гусар, заразившийся вирусом Ланцелота. Да и могло ли не быть тайных почитателей у самой императрицы и княгини всей русской земли. Но этот был самым дерзновенным и настырным, даже не решаясь заговорить с ней.
И неужели он мог быть там в саду? Нет, но неужели он был там? Чтобы офицер, рискуя своей головой, пробрался ночью в императорский сад, лишь чтобы мельком взглянуть на неё. Такое решительно невозможно было бы себе даже представить. Хотя Елизавета уже не совсем понимала, где быль, а где сон…
Охотник снова перемахнул через забор. Его пошатывало. Он чувствовал себя вором, укравшим нечто бесценное. Он видел её, или ему это только казалось… Страсть лишила его способности спокойно и ясно мыслить. Но в его голове он явственно видел её светлый лик и её чистые блестящие глаза, с надеждой смотрящие в небо. И одного этого момента хватило ему, чтобы поверить, что все его даже самые сокрытые тайные мысли и мечтания могут быть осуществлены. Он успел увидеть её тонкие изящные пальцы и ласкал их в своих мыслях. Охотник шёл по улицам мрачного северного города и в лицо ему дул холодный ветер.
И тогда он вознёс руки к небу и прошептал молитву. Он молил небо простить его. И небо ответило ему громом. Холодная капля упала ему за шиворот. Охотника будто бы обожгло изнутри. Но это никак не изменило его пьянящего состояния. Он был счастлив. Ему удалось почувствовать то, чего не случалось испытывать никому. Краткое соприкосновение с совершенством.
Никто бы не оценил его намерений в обществе. Для них весь мир протекал в ярких красках. Они не замечали движения времени. И им казалось, что так будет всегда. Благость и лёгкое безразличие ко всему.
В небе снова прогремел гром. Дождь начал лить и лить, будто стремился смыть всю улицу. А Охотник всё шёл, пошатываясь, словно не знал, к чему приткнуться. Его чувства стремились вырваться наружу, а буря грозила затопить город.
Елизавета закуталась в одеяло. Она чувствовала какую-то дикую усталость. Будто бы у неё кто-то высосал все силы. Но сердце при этом продолжало яростно стучать. И почему-то очень холодно было ногам.
Утренний свет обжёг её открывшиеся глаза. Элен слишком рано сегодня раздвинула шторы. Вероятно, она думала, что так заботится о Елизавете. Почему-то очень сильно болела спина. Императрица встала, протёрла глаза и начала медленно одеваться к утреннему чаю.
Александр сидел за столом и напряжённо смотрел в пустоту, надменно чавкая. Михаил Михалыч Сперанский, общественный деятель и видный представитель законотворчества, начинал стремительно терять статус и положения в обществе. Никто не научил этого в высшей степени образованного человека тому, что либеральные идеи вредят репутации и хорошему сну.
По всему складывалось так, что Александру следовало отстранить от службы своего давнего товарища за опасные и вольнодумческие настроения. Но как же бы он мог такое сделать? Нет, на такое у него решительно не хватало духа. Руки Александра затряслись от отчаяния. Его лицо исказила гримаса ужаса. Он вдруг вспомнил окровавленный лик отца.
«Какое же тупое и бессмысленное лицо у нашего государя»- почему-то невольно подумалось Елизавете. Он вдруг уставился в стену и затрясся как припадошный.
- Саш…- неловко спросила она,- Всё хорошо?
- De сomilfo, Madame,- осветил он с глупой, по детски кривой улыбкой.
Она посмотрела в арчатое окно. В глубину этого холодного серого города. Над ним тяжёлой дымкой повисал туман. Шпили и крыши домов обволакивала эта холодная мерзость. Капля стекала по её спине. Где-то сейчас в этом мерзопакостном городе был он. И наверняка сейчас он думал о ней. Иначе бы не жгло так внутри.
На глаза почему-то навернулись слёзы. Она не знала, что скажет ему, если встретит. Да и что бы она вообще могла ответить ему? Только смерит его холодным отвлечённым взглядом. Ничего не ответит на его слова. И на наглый вульгарный взгляд. Опустошённый он уйдёт от неё. Если хоть раз нарушит грань и приблизится. Елизавета тихо встала из-за стола.
- Ou vas-tu, mon miracle?
- Je n`ai pas pris de bain.
( Куда же ты, моё чудо?
Я давно не принимала ванны.)
Самодержец безразлично кивнул.
Елизавета медленно погрузилась в горячую жидкость. Воздух наполнил запах благовоний. По телу растекалось горячее тепло. Она с удовольствием вдохнула сладкий аромат. Её мысли постепенно расплывались, а внутренняя буря скрывалось за дымной пеленой. Она не думала ни о чём кроме постепенного расслабления и отдыха конечностей.
Она словно всё это время находилась в каком-то коконе. И тут расправила крылья и улетела куда-то вдаль. Там, на опушке леса, ветер ласково обдувал её плечи. Её не смущала нагота. Она была там совсем одна. И лишь птицы вокруг напевали ей что-то слегка знакомое.
Елизавета вздохнула. Это Элен ласково натирала ей спину какими-то маслами. Поднимавшийся от их испарения эфир слегка обдувал кожу. Она всё ещё была в этом длинном промозглом дворце. Элен любила напевать что-то из народного. Елизавете эта мелодия не нравилась. Ей вообще не нравились заунывные тоскливые мелодии, так часто игравшие во дворце. Но прощала своей лучшей и единственной подруге все её странности.
Елизавета любила лёгкого и изящного Моцарта. Любила лёгкие заводные польки. А громогласные тяжёлые оперы, где каждый голос был истерически надрывен, и прочую германскую музыку не любила. Её гул, отражаясь от стен дворца, создавал тягучее ощущение безысходности. Ей хотелось унестись куда-то вдаль, быть неуёмной и дикой, словно амазонка или страстной, как египетская царица. Она хотела думать о нём, и быть при этом безгрешной. Взлетать в облака и опускаться вниз, не опасаясь при этом божьей кары.
Её мечтания прервал голос Элен:
- Вы похорошели, моя милая. Неужели же вам не приглянулся Охотников?
- Элен… О чём ты говоришь?
- Я просто подумала… Вдруг, вы влюблены… Ведь ничего зазорного в этом нет.
- Я даже думать не могу о таком!
- Вернее… Я хотела сказать… Его величество…
- Я не хочу об этом знать. Слушай, ты не права. Милая, давай об этом не будем.
- Простите, вы так покраснели… Я не хотела…
- Ах, знала бы ты, Элен, как страдает моё сердце. Мне непросто дальше это выносить. Со мной происходит что-то совсем странное. Я боюсь…
- Вам не стоит бояться, моя прекрасная. Вы чувствуете потому, что живая.
