— Эй ты, хлоп, — небрежно обратился к нему Фабиан. — Не хочешь защитить своих людей? Одного мы уже убили, скоро займёмся и прочими.
Стригой поднял голову и внимательно посмотрел на него, глубокомысленно вздохнул.
— Мне очень жаль, что вы начали с неопытного ребёнка, который изначально был слабее вас, он ведь даже ничего сделать не успел, я знаю, — тихо начал он, и шрамы на его лице уродливо задвигались в такт речи, словно змеи. — Но больше мне жаль, что вы поразительный глупец, которого пьянит первый же, причём очень сомнительный успех, — он ловко, еда заметно поднялся и выхватил из-под старого плаща саблю, развернулся, и Фабиан, совершенно не ожидавший такого, невольно схватился за живот — там расползалась огромная кровавая рана.
Прочие стригои повскакали со своих мест, берясь за оружие, и в тот же миг люди Фабиана, не успевшие ничего сообразить, попадали мёртвыми — все клинки были смазаны одинаково опасным и для тех, и для других ядом — освящённым елеем.
— Чёрт… — Концепольский едва держался в седле, с ужасом глядя на всё такое же спокойное лицо врага. — Чёрт тебя дери…
— Я тоже всегда любил парные пророчества, — коротко ответил тот. — Драгош Микулэ, стригой, которому предречено вас убить, — он обернулся к своим. — Отнесите его в палатку и дайте спокойно умереть, он более нам не опасен, но при всех своих выходках совершенно не заслужил сдохнуть, как скотина.
— Будь ты проклят… — слабо прошептал Фабиан, проваливаясь в глубокое и мучительное забытье.
***
Он очнулся, когда на горы уже спустился вечер. Поначалу Концепольскому показалось, что пророчество всё-таки оказалось ложным, и он идёт на поправку, но нет. Он был невозможно слаб, и надеяться, что силы к нему вернутся, было глупо. Жизнь его теперь покидала.
Фабиан попытался вдохнуть, но получилось с трудом, грудь нещадно болела, и изо рта вырвался хрип. Концепольский вздрогнул, слабо и горько ухмыльнулся.
Он уже когда-то умирал так.
В сущности, он ведь никогда не боялся костлявой, не избегал её так, как избегали прочие, не прятался. Но он совершенно не хотел испускать дух постыдно и жалко, где-то в горах и в одиночестве. Он-то мечтал погибнуть в славном бою, если уж ему суждено, погибнуть, как герои древности, как Ахиллес… Но в итоге лишь тихо и мучительно отходил.
А ведь у него была возможность когда-то очень давно, ещё в человеческой жизни. Как жаль, что ему не дали умереть.
Фабиан в тот миг проклял Штрауса, обратившего его в угоду своим целям. Он не просил бессмертия, он не просил вечной жизни и вечной скуки, этой завершённости и холодной крепости, нет! Он никогда не мыслил, что человек достоин бросать вызов богу, потому что не видел в этом толка, но эгоистичный немец всё решил за него, преследуя лишь свои интересы.
Фабиан умолял не обращать его. Но его последнее желание не выполнил никто.
Концепольский закашлялся, чувствуя на языке привкус собственной крови. За что? Почему так? Где он настолько отличился, что мироздание определило ему такую поганую смерть?
Перед глазами проносились воспоминания, Фабиан из последних сил искал в них что-то, что могло послужить причиной, будто бы в этом был какой-то смысл, будто бы это могло отвести конец. Как глупо и как по-человечески. Он ведь всегда держался людей, отгораживаясь от вампиром, чтобы чувствовать себя живым, настоящим, чтобы чувствовать. Но и этого ему всегда было бесконечно мало, потому что ничто не могло заменить в нём душу! Или…
Ружа. Милая, добрая, светлая Ружа, оставшаяся далеко в прошлом. Хорватская принцесса, не родная, но вместе с тем любимая дочь Дарко Вереша, она быстро привлекла внимание тоскующего по земной жизни Фабиана и очаровала его. Украла его мёртвое сердце. О, как она была хороша, как ласкова, как вежлива, она ведь прекрасно знала, что он к ней неравнодушен, но до последнего старалась не делать больно.
Пока он не попросил её руки у Книнского принца.
Фабиан знал, что он сначала спросил у Ружи. И та отказала.
Концепольский никогда не винил её, пусть и злился. С другой стороны, за что ей было его любить? Он не видел к этому повода, но обида всё равно глодала его изнутри. И Фабиан действительно считал, что именно Дарко послужил причиной её безвременной и жестокой смерти: не уговорил, не защитил, не спрятал. Он приносил несчастья всем окружающим, он должен был сам погибнуть вместо своих детей!
Но увы.
Вдруг больное и уже полубезумное сознание зарябило, словно вода от слабого ветра, и Концепольский с ужасом увидел себя, сидящего подле Кшиштофа. Он что-то обсуждал со своими людьми, то и дело глядя на карту Хорватии, а затем вдруг обратился к нему.
— Ты долго жил там, Фабиан, ты бывал при дворе самого Книнского принца. Нынче я иду на него войной. Должно быть, ты знаешь его слабые места. Слышал, он отказал тебе, не отдал дочь замуж. У тебя есть возможность отомстить, — Водлевский говорил вкрадчиво, сладко, с сочувствием, легко втираясь в доверие, играя на чувствах.
— Слабые места? Целых двое, — выплюнул полупьяный и озлобленный Концепольский. — Сам догадаешься, чай не дурак.
— Ну конечно, — обворожительно обернулся король Кшиштоф. — А где они?
— Он почуял опасность, хитрый лис, и велел увести их в Книн, прячет на могиле отца, — отозвался Фабиан. — Нашёл, где, а? — он жутко расхохотался, и Водлевский раздражённо поморщился, но виду не показал, лишь понимающе кивнул.
— Спасибо за помощь, — с фальшивой искренностью произнёс он. — Это очень ценные сведения, пан хорунжий, — его глаза сверкнули, и Фабиан в то же мгновение забыл об этом разговоре.
И вот только теперь Концепольский понял, кто на самом деле виноват в смерти Ружи. Не Дарко, не часовые, не Звонимир, закрывший сестру собой…
А он сам.
— Не-е-ет! — взвыл он с таким звериным отчаянием, что, казалось, горы содрогнулись от ужаса. — Не-е-ет!!!..
— Буянит, — пробормотал стороживший его стригой. Проходивший мимо Драгош остановился и бросил безразличный взгляд на палатку.
— Вспоминает, — отозвался он. — Порой воспоминания ранят глубже и больнее самого острого клинка. А домнуле Концепольскому есть, что вспомнить. Я бы такого никому не пожелал.
А Фабиан тем временем лежал поражённый и сломанный. Осознание того, что он, по сути, сам убил Ружу, убивало его быстрее яда, сковавшего всё тело. О как это было гадко, как мерзко, как… Страшно. Такой грех не перенесла бы даже его давно сгнившая душа.
Концепольский чуть приподнял голову, ища свой меч, чтобы побыстрее закончить мучения — сущность его давно оставила, сейчас он был почти что человек, и любое оружие было для него опасно. Вдруг его взгляд наткнулся на непонятную тень в углу. Фабиан присмотрелся и обмер, его губы задрожали.
Перед ним стояла окровавленная и бледная Ружа.
— Ну здравствуй, — просипел Концепольский, сглатывая непрошеные и не пойми откуда взявшиеся слёзы. — Легка, знаешь ли на помине, моя прекрасная госпожа.
Ружа молчала, неотрывно глядя на него пустыми глазами.
— Ты пришла за мной? — Фабиан слабо улыбнулся, но его глаза предательски блестели. — Да? Ты в первый и последний раз решила облегчить мою боль?
Ему всё так же не отвечали.
— Нет, не говори ничего, ты права, — он вздрогнул, стиснул зубы, чтобы не закричать от усиливающейся боли. — Не надо слов, — он немного помолчал, затем с трудом продолжил: — Зато мне есть, что сказать. Ружа, знала бы ты, как я тебя любил, моя Мадонна. Я бы ползал за тобой на коленях и целовал следы, лишь бы ты на меня посмотрела, лишь бы протянул руку и улыбнулась, — снова болезненно закашлялся, грудь заходила ходуном, резко слабея и опадая. — Я бы молился тебе, я бы боготворил тебя, если бы ты только согласилась быть моей. Ружа, милая Ружа, я был так невообразимо мёртв! И лишь ты одна могла меня воскресить, вдохнуть жизнь, лишь ты одна могла сказать мне «Встань и иди». Так почему же ты этого не сделала?.. — кашель сделался громче и мучительнее, лёгкие сковала судорога, вдохнуть получалось через раз. — Почему ты оставила меня? За что обделила своей милостью и отвернулась? О, чем я заслужил такое страдание? — воздух кончался, перед глазами постепенно темнело. -Но пусть, полно уже жалеть, полно уже спрашивать, ведь в этом нет никакого смысла. Зато есть в кое-чём другом… — голова наливалась свинцом. — Если ты сможешь, то прошу, прости меня за всё то зло, что я поневоле причинил… — он из последних сил приподнялся и задрожал в агонии, не отрывая взгляда от былой возлюбленной. — Умоляю, прости!.. — его тело не слушалось его, это был конец, и он едва смог слабо прошептать: — Поцелуй же меня напоследок, Ружа… А затем я оставлю этот мир. Я прошу тебя, поцелуй меня…
В тот же миг его лба коснулись ледяные губы, а на плечи ненадолго легли лёгкие девичьи руки. Слабая улыбка появилась на лице несчастного, он вновь затрясся, а затем упал на грубую подушку и больше не издал ни звука, ни шороха.
Фабиан Концепольский умер.
Глава сороковая
— Он умер, домнуле Микулэ, — Драгош встрепенулся и медленно кивнул, отложил саблю в сторону, поднялся.
— Ну что ж, идём, для начала, проводим Василе в его последний путь, а потом уж займёмся нашим… впрочем, с погибшими не враждуют, — он тяжело вздохнул и быстрым шагом направился к краю лагеря, где под невысоким деревом уже была вырыта могила, а вокруг неё собрался его отряд.
Василе лежал завёрнутый в свой же плащ и казался просто задремавшим, но все знали: он был убит, убит для развлечения, просто так. И от этого становилось гадко.
— Ты был нам славным товарищем, — коротко сказал Микулэ.
Больше не было произнесено ни слова — таков был древний обряд, не позволявший окружать покойного бессмысленным туманом из пустых красивых слов. Стригои верили, что хвалить человека надо при жизни, ведь по её окончании ему уже совершенно всё равно, что о нём скажут.
Воины осторожно уложили Василе в яму, и тут же на него посыпалась мокрая от прошедшего дождя земля; работа спорилась, пусть и не было у исполнявших её причин для радости — как-никак они хоронили. Сверху всё укрыли ельником и поставили в изголовье круглый камень с кривой буквой «В» — память стригоев отменно сохранила как дату, так и имя, но нужно было отметить могилу, чтобы её не затоптал случайный путник: такова была последняя дань уважения сородичей к павшему.
— Пора, — тихо проговорил Драгош, обрывая краткий, но тем не менее значимый траур. — Я и ещё несколько человек отвезём тело домнуле Концепольского в польский лагерь — его люди и друзья имеют право с ним проститься и похоронить так, как им кажется нужным. Затем я вернусь, и мы с вами выждем несколько дней — пусть отгремит тризна, ведь и этого я не могу запретить, не по совести. Но после мы присоединимся к основному войску выступим. И пусть никто не встанет на нашем пути.
— Правильно говорите, — послышалось со всех сторон. — Мы не звери, мы знаем честь, мы не оскорбим память мёртвого.
— То-то и оно, — кивнул Микулэ. — Запрягайте телегу, не думаю, что тут так уж далеко ехать.
***
Часовой не сразу понял, что перед ним. На движущейся к лагерю телеге лежало что-то, похожее на человека, а по обе стороны шли двое высоких и не слишком красивых людей, низко опустив головы.
— Стой! — крикнул воин. — Кто идёт?
— Не тот, кого вы ждёте. Ваш господин умер сегодня, и мы даём вам время на его погребение, — отозвался Микулэ, внимательно посмотрев на него. — Ты передашь это письмо кому-то, кому твой господин был дорог, — он не дал стражу даже рта раскрыть, тут же обернулся вороном и исчез в тёмном небе, за ним последовал и его спутник. Осталась на дороге лишь повозка с телом.
— Кого там принесло? — рядом возник один из воевод, Юзеф Запольский, с сомнением откинул плащ. — Матка боска… — он присвистнул. — А пан-то наш помер.
— Что делать будем? — часовой без особого сожаления вздохнул. — Кого теперь главным назначать? Вы-то там передерётесь, да и в Варшаве разговоры пойдут.
— Дело говоришь, — Юзеф задумался. — Слыхал я, что Фабиан-то договор с индюком этим немецким заключал. Да тот уж и гроша ломаного не стоит — прекратился, когда одна из сторон отошла, так сказать, в мир иной… Но отчизну защищать надо, — он немного помолчал, что-то решая. — Да, пан Ян, придётся нам с вами письмецо-то передать. Вот что! Я сейчас в столицу ещё с двумя воеводами направлюсь — наших сил хватит доставить пана каштеляна. Пусть они там его похоронят, а дальше-то мы посмотрим, кому главным быть.
— Да кто ж вам даст, немец хитёр, он своего не упустит. Вот увидите, глазом моргнуть не успеете, а у вас уже новый каштелян краковский, — Ян пожал плечами. — Непросто, пан!
— Твоё дело маленькое, попридержал бы язык, — Запольский недовольно скривил губы. — Вот увидишь, следующим каштеляном буду я.
— Не загадывали бы, мопанку, — часовой поклонился. — Но верно, моё дело и впрямь маленькое. Пойду, воевод кликну.
***
— А беда сама в дом идёт… — прошептал Велислав, пробежавшись глазами по письму Микулэ. — Матка божа, Фабиан, конечно, был не слишком приятным человеком, но до чего страшная ему выпала смерть!.. — он тяжело вздохнул и вновь повернулся к воеводам. — Ясновельможная шляхта может пройти в гостиную и подождать там — я должен сообщить о случившемся остальным.
— Поторопись, пан гетман, — ухмыльнулся Юзеф. — Время не ждёт, стригои тем более.
— Пан Микулэ пишет, что даёт нам три дня на погребение, — эхом отозвался Потоцкий. — Думаю, он не станет нас обманывать.
— А какие у вас есть основания ему верить? — спросил другой дворянин, Адам Яблоньский. — Он же не из наших, он дикий. Варвар.
— Варвар здесь только вы, — резко осадил его Велислав. — Какое право, пан Яблоньский, вы имеете говорить о стригоях таким образом?!
— Во время войны не стоит выражать симпатии врагу. Можете быстро оказаться не здесь, а где-нибудь… в местах более мрачных, — Адам недовольно скривил губы.
— Куда уж мрачнее, — криво улыбнулся Потоцкий, краем глаза заметив, как Юзеф положил крепкую руку Яблоньскому на плечо, тем самым прося себя сдерживать. — Я скоро, — пообещал он и в ту же минуту исчез.
— Терпение, Адам, он, как-никак, наш бывший правитель, — Запольский сел в кресло, Яблоньский и ещё один воевода, Марцин Рутковский, последовали его примеру.
— Но мы ему не коронное войско, — добавил последний, вместе с тем глядя спокойно и даже безразлично. — Это стоит уважать.
— Да что вы так к нему привязались? — беспечно заметил Юзеф. — Он сумасшедший, а значит, роли в политике не играет. Спорю на свою саблю, что пан Славек, — он намеренно так произнёс имя Потоцкого и расхохотался своей же шутке, — был всего лишь куклой в руках человека гораздо более умелого и… здравого. Пана нынешнего короля, конечно.
— Смотри, как бы твои речи тебя под удар не поставили, — всё так же поразительно безжизненно произнёс Рутковский. — Здесь и у портретов есть уши.
