Запольский поднял голову и столкнулся взглядом с нарисованной, но от того не менее жутковатой Фелисией. На картине ей было двадцать, может, чуть больше, сердоликом горели заботливо уложенные рыжие волосы, бирюзой светились глубокие и большие глаза, а кожа напоминала дорогой итальянский мрамор — словом, с холста на вампиров смотрела не женщина, а статуя. Холодная, бесчувственная, мёртвая.
— Шутить изволишь, — как-то нетвёрдо произнёс Юзеф, глядя на друга. — Она в гробу лежит который век.
— Да она из него и не вставала, если подумать, — ухмыльнулся Марцин. — Однако я не припомню, чтобы смерть была препятствием для подслушивания чужих тайн. Берегись! Под маской святой скрывается демоница, можешь мне поверить. Говорят, Велислав-то разумом помутился, как она погибла. Однако все знают, панна Любомирская никогда своего мужа не любила… Все, кроме, собственно, несчастного супруга. Как он не заметил?.. Видать, приворожила, — он таинственно замолчал, поймав заинтересованные взгляды окружающих.
— Жаль, у меня не было шанса познакомиться с ней поближе… — похабно улыбнулся Юзеф. — Может, она там и похожа на покойницу, но в те времена все девки были бледные, чем эта-то хуже. Правда, со мной бы ей жилось уж повеселее, чем с паном Славеком-то, я не такой… Правильный да тихий. Интересно, а какова она-то в по… — ему не дали договорить, разъярённый Велислав возник в гостиной и злобно вцепился в горло, поднял с кресла.
— Если только посмеешь договорить, пёс, я тебе язык вырву, — прошипел он. — Ты меня понял?
— Какая хворь тебя взяла, что ты по сей день торгуешься из-за бабы? — в тон ему спросил Запольский.
— Да как ты… — Потоцкий хотел было его ударить, но, заслышав звонкий женский голос где-то поблизости, выпустил.
— Не хочу, чтобы Анна это видела, — зло пояснил он. — Она и так взволновалась.
— Ты говоришь, Концепольский мёртв? — в комнату влетел перепуганный и печальный Матиуш, вслед за ним появилась и тихо-тихо всхлипывающая Анна, поддерживаемая Рихи.
— Как ни прискорбно. Панове шляхта привезла его тело, — глухо ответил Велислав, бросаясь к Вишнивецкой. — Анна, девочка, что же ты…
— Оставь, Славек, не на людях, — та коротко утёрла лицо кружевным платком, тут же спрятала его и приняла вид гордый, но вместе с тем сдержанный и участливый. — Я выражаю ясновельможной шляхте свои соболезнования. Пан Концепольский был нашей семье добрым другом, — она печально склонила голову и осторожно взяла мужа за руку, выражая так своё с ним единение.
— Позвольте сказать и вам то же, — Юзеф тут же оправился от склоки и поднялся, тут же встали и остальные. — Мы, верно, не представлены, пани. Юзеф Запольский, воевода катовицкий. Это мои друзья и соратники: пан Адам Яблоньский, воевода волынский, и пан Марцин Рутковский, воевода познаньский.
— Княгиня Анна Вишнивецкая, — Анна поочерёдно позволила каждому из них поцеловать себе руку.
— Мы все рады знакомству с вами, — отозвался Запольский. — Так что, пан Вишнивецкий, когда похороны? Время сейчас тяжёлое, мы не можем уделить достаточно внимания трауру, вопреки обычаям.
— А, это… — Матиуш обернулся к нему, глядя куда-то в сторону, сжал ладонь супруги, ища поддержки. — Полагаю, завтра, чтобы хоть как-то подготовиться, — его голос дрожал, слабый и неуверенный, а лицо стало ещё бледнее. — Да… Завтра. Думаю, Анджей не откажется помочь нам достойно предать тело Фабиана земле. Правда же? — бессмысленно спросил он у Анны, и та коротко кивнула, обнимая его.
— Страшные времена настали, — вдруг заметил до того молчавший Рихард. — То, что я вижу нарисовано кровью и пеплом. Я слышу, как они кричат…
***
Драгош вернулся в свой лагерь ближе к полуночи. Было свежо, с неба следила за спящими горами яркая золотая луна, то и дело воровато прячась за облаками. Кое-где виднелись маленькие, слабо горящие звёзды, то и дело вспыхивая и тут же бледнея, задувал с востока прохладный черноморский ветер. На Балканах правила ночь.
Было тихо. Воины из отряда Микулэ уже ушли на охоту, и Драгош остался в лагере один. Он прошёлся вокруг, дабы удостовериться, что никого и ничего опасного нет, приблизился к краю утёса, где и располагался его стан, сел на траву, свесив ноги в ущелье.
Не слишком изящные, но тонкие пальцы неловко поднялись вверх, едва ощутимо коснулись кривых шрамов-ниточек, задели веко подёрнутого белёсой дымкой правого глаза.
Урод.
Такое клеймо сопровождало Микулэ большую часть его жизни.
Он сорок дней провёл в каменном мешке, не видя солнца.
Драгош попал к туркам случайно — его сдали его же враги, подложив фальшивые письма к врагам султана, а наместник, фанариот, даже слушать не стал — он всегда был не прочь выслужиться перед верховной властью. Так Микулэ оказался в руках палачей, пытавшихся пытками вытянуть из него признание.
Они изрезали его лицо и тело так, что родная мать бы не узнала.
Драгош слыл красавцем, женщины любили его, а мужчины завидовали. Это было слабым местом Микулэ, и, конечно, нашлись те, кто рассказал об этом его мучителям.
Они ослепили его, когда поняли, что ловить тут нечего.
Драгош полагал, что его вывели в горы, чтобы просто оставить умирать там, но в тот раз что-то пошло не так, и его нашли стригои из клана Мареш. Петру, их глава, лично обратил умирающего от ран Микулэ и дал ему новую бессмертную жизнь. И тот был очень и очень благодарен.
Пытки, конечно, дали о себе знать — остались множественные тонкие отметины, а зрение вернулось лишь наполовину. Не то чтобы стригои обращали на это внимание: они, в отличие от людей, всегда смотрели на то, какой человек внутри.
А мнение снобов-вампиров Драгоша никогда не интересовало.
Где-то рядом послышались тихие шаги, и он резко обернулся, кладя руку на эфес сабли.
— Домнуле Микулэ, это же я, Григор, — сказали ему, и Драгош облегчённо улыбнулся.
— Прости, — коротко извинился он. — У твоего господина слишком много причуд.
— У моего господина слишком много плохих воспоминаний, — терпеливо заметил Григор. — Это вовсе не причуды. Вам просто очень сильно не повезло, разве нет?
— Я предпочитаю не жаловаться, — Микулэ кивнул ему на место рядом с собой. — Все мы здесь прошли через огонь и воду, все мы по-своему несчастны, так зачем говорить о своём горе и тем самым превозносить его выше горя тех, что молчат о нём?
— Рассказать о том, что гложет, не значит сделать собственную боль ценнее прочих, домнуле, — вежливо отвечал его слуга. — Ведь недаром люди придумали исповедь. Я ваш самый верный помощник, но я ничего не знаю о вашем прошлом.
— И не нужно, — покачал головой Драгош. — Моя жизнь была славной, а вот окончилась совершенно противоположно, — он тяжело вздохнул. — Теперь я другой и хочу навек забыть о том, кем считал и видел себя раньше.
— Многие стригои избрали такой путь, — задумчиво отозвался Григор. — Я, впрочем, тоже. Но, верно, есть и те, кому воспоминания важны. Во всяком случае, они их держат так близко к сердцу, что порой пугаешься — это ведь так тяжело.
— Если ты про Вереша, — Драгош дождался кивка и продолжил, — то поверь, он бы дорого отдал, чтобы забыть навсегда.
***
Дарко Вереш стоял на коленях перед старой облупившейся иконой и молчал, сжимая в руках небольшой лист бумаги.
— Она написала мне, Аница, — он поднял глаза на едва различимое лицо с серьёзным взглядом. — Эржебет написала мне.
Святая, конечно же, ничего не ответила, но Вереш знал, что она здесь и слышит его.
— Ты всегда была мне другом, дорогая, — продолжил он. — Да, я любил тебя, но я искал не только жену, но и опору. Ты всегда могла дать мне мудрый и ценный совет, ты всегда могла поддержать меня, знала, что мне делать, когда сам я был бессилен. И по сей день я обращаюсь только к тебе.
На мгновение свет, проникавший сквозь небольшое оконце под потолком заброшенной церкви, померк. Дарко вздрогнул, огляделся. Никого.
— Тебя причислили к лику святых, и ты единственная, кого я чту подобным образом. Ты не отвернулась от меня даже тогда, когда от меня отвернулся Бог! Ты пошла против его воли, ты явилась во сне тогдашнему главе клана и наказала ему спасти меня. Да, Аница, ты хорошо понимала, что месть — это лучше, чем могильный камень, потому что сама так и не сумела отомстить мужу, которого ненавидела. И я благодарен тебе за то, что ты подарила возможность спросить с короля и его людей за преступление мне, — он говорил тихо, едва слышно, пальцы мяли письмо, тут же разглаживая — Вереша сковало невозможное волнение — он действительно ждал весточки от графини Эржебет. — Более того, ты подарила мне жизнь, а значит, я многое теперь смогу успеть! — губы Дарко тронула слабая улыбка. — Да, Аница, пока мы живы, у нас есть время поспорить с судьбой и победить её. Это сложно, но жизнь — всегда борьба, будь то враги или свои же демоны. И я должен жить, — он глубоко вдохнул и поднялся. — Ещё несколько дней назад я погрузился в омут такого страшного и мучительного отчаяния, но теперь… Теперь у меня есть надежда.
Глава сорок первая
В костёле горели сотни свечей, но всякий, кто находился там в тот печальный день, готов был поклясться, что яркое пламя скорее давило, нежели наполняло здание теплом.
Перед алтарём стоял закрытый гроб, покрытый алой тканью с изображением герба рода Концепольских. «Замка печали», высокого и дорогого постамента, никто для покойного строить не стал — шла война, и вампиры постановили не тратить силы, время и деньги на столь пышные, но столь же бессмысленные в своей роскоши похороны — это бы не вернуло почившего обратно.
— Хороним, как скотину, — шёпотом сердился Запольский на ухо стоящему рядом Яблоньскому. — Ни «Замка», ни триумфальной арки, да даже и поминок не устроят, сколько я знаю. Что за позор для такого славного шляхтича, как наш друг!
— Время не то, у нас всего несколько дней до наступления стригоевых войск. Не успеем ничего. Да и сам Фабиан подобного не любил. Ты попомни тот год, когда он становление получил — перед битвой сказал тогда, мол, если умру, то положите в семейный склеп без всяких церемоний — там жена моя, там мои дети, там вся моя родня, а больше ничего и не надо. Не терплю, говорил, лживых речей над покойником, не терплю пития на поминках, не терплю всех этих глупостей! Был да умер, тоже мне повод… — отвечал Адам, прислушиваясь к тому, что творилось у дверей — вот-вот должны были прибыть чета Вишнивецких и безумец Милинский.
— Твоя правда. А я всё равно недоволен. Тут и раньше-то Фабиана не любили, могли бы уж хоть напоследок… — зло заметил Юзеф.
— Тише! — осадил обоих до того молчавший Марцин. — Идут.
Под сень собора ступили Матиуш и Анна: они оба были в чёрном и крепко держались за руки, будто боясь потерять друг друга, но вовсе не в толпе собравшихся вампиров, а там, где любые ухищрения и снадобья бессильны — в смерти.
Вслед за ними появился Рихард, неся на руках испуганного и расстроенного Тадеуша, цеплявшегося за его шею. Малыш не понимал, что происходит, но остро чувствовал, как печальны вокруг взрослые, и это заставляло его грустить. Он хотел было заплакать, но всё же не стал, понимая, что маме и так тяжело и что у неё нет сил его успокаивать.
— Рихи, не понимаю, — шёпотом пожаловался он. — Маме больно, папе тоже, тебе никак.
— Хоронят очень важного человека, маленький, — терпеливо объяснил Милинский, протискиваясь к Владу и Раду, стоящим у самой стены. — Он был дорог твоим родителям.
— Что такое? — удивился Тадеуш.
— Это… Это так его провожают в очень долгую дорогу без конца, — Рихард горько улыбнулся, вспоминая, как сам когда-то спрашивал у старой няни, куда делся его отец.
— А где? — ребёнок уткнулся носом ему в шею, и Милинский мягко погладил его по голове, чтобы хоть немного подбодрить.
— Она идёт через тёмный лес, через болота, через горы всё выше и выше, а затем теряется где-то в небе, — пояснил он, чувствуя, как больно становится где-то внутри. Перед глазами встали точно такой же, только немецкий, собор и мрачные лица друзей графа фон Дорна.
— То есть дядя теперь с Богом, да? — как-то слишком громко уточнил Тадеуш, хотя плохо представлял, что такое Бог — они пару раз говорили об этом с мамой, ходили в церковь, но не более. Однако он знал, что Бог — это хорошо.
Все обернулись на него, зашептались, больше умиляясь хоть чему-то светлому в этом царстве горя и мрака. Вампирам непривычно было раздумывать о Боге или обращаться к нему, но в основном они терпимо относились к тем, кто верил, и княгиня Анна была тому примером. Многие её уважали за доброту и сострадание, за помощь и поддержку, за кротость и открытость, и то, что она исповедовала, было не поводом для порицания, а украшением.
— Это же почему он теперь с богом, юный пан? — ласково спросил кто-то из присутствующих.
— Бог хороший. И дядя хороший — мама пришла его проводить, — наивно ответил малыш, крепче обнимая Рихарда.
— Твоя мама действительно не ошибается в людях, — отозвался Яблоньский. — Панове, в этот скорбный час мы прощаемся с шляхтичем действительно широкой души и храброго сердца, — начал он, подойдя к гробу и встав подле Ловича. — Кому-то он был другом, кому-то — командиром, кому-то — героем, и каждый здесь присутствующий сегодня провожает не просто покойного, но часть своего сердца. Фабиан навеки будет с нами, он останется в наших воспоминаниях и будет восславлен так, как и подобает.
Вокруг снова заговорили, соглашаясь с ним, и Адам отступил в сторону, давая слово Ловичу. Тот доселе молчал, думая о чём-то своём, Рутковский догадывался, каково Анджею было теперь — с одной стороны, Фабиан обманул, увёл его людей, и некоторые из них уже пали, и даже тела не вернулись обратно, но с другой он должен был простить мёртвого и отпустить его грехи, ведь зачем враждовать с покойником?
— Я не могу назвать пана Концепольского другом или братом, — наконец тихо заговорил Лович. — Мы мало виделись, мало говорили… Я не успел его должным образом узнать, панове, — он ненадолго умолк, обводя взглядом замерших вампиров, — но то, что удалось заметить, навсегда оставило его в моей душе человеком если не самым приятным, то по сути своей вовсе не плохим, дельным. Я слышал о его непростой юдоли и говорю теперь пред всеми, что пан Фабиан жил достойно. И на том стою, — он обернулся к гробу и преклонил колено, с несколько мгновений шепча молитву, затем поднялся и вновь обернулся к присутствующим, чётко и печально произнёс: — Requiem aeternam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.
Те, кто всё ещё верил, повторили за ним, остальные же молча опустили взгляды, постаравшись припомнить о Концепольском что-то хорошее. Так продолжалось недолго, но многим показалось, что тяжесть, горечь, сгустившаяся вокруг, останется теперь навек, так вдруг стало тоскливо. Даже мёртвые сердца могли это ощутить.
