Сказав это, Глаас поднял на Хорвека угрюмый взгляд, ожидая, что тот разгневается, но демон лишь усмехался — что-то свое он слышал в этой истории, недоступное для понимания ни рассказчику, ни мне.
-Так твой дед похоронил руки здесь?
-Да, следующей же ночью он пришел сюда, решив, что только эта земля, политая кровью его госпожи, достойна принять в себя останки Белой Ведьмы. Ее пепел уже остывал — как и было обещано, колдунью сожгли на главной площади. Сам король Виллейм присутствовал при этом и улыбка не сходила с его лица. Дед тоже был там, но никогда не рассказывал подробностей — слишком страшны они были и слишком любил он свою госпожу, чтобы делиться хоть с кем-нибудь воспоминаниями об ее унизительной и мучительной смерти. Дом колдуньи догорал, грабители взяли здесь все, что смогли унести, и только самые ничтожные нищие все еще бесстрашно шныряли в дыму. К камню этому никто не подходил — боялись, что кровь ведьмы ядовита. В темноте дед выкопал яму поодаль и уже собрался было бросить туда сверток, как великий соблазн одолел его...
-Чего и следовало ожидать, - Хорвек вздохнул, как человек, которому пришлось выслушать бессмысленную историю ради того, что он и так знал.
-Он взял только одну косточку, самую крохотную, - тихо промолвил Глаас. - Отрубил одну фалангу мизинца. И всегда носил ее при себе, спрятав в медальон. Ведь носят же короли при себе мощи святых? А ваша мать была святой в глазах Элиаса и он верил в ее покровительство, в милость, которую она дарует, несмотря на то, что он взял косточку, не спросив на то разрешения. Никому он не рассказывал, что в медальоне, даже моему отцу. Много лет он странствовал, прежде чем осесть в Янскерке, прячась от дурной славы, идущей за ним по пятам. Пережитое навсегда изменило его, и в дальнейшем он не гнушался никакими грязными делами: убивал и грабил, точно так же, как это потом делал я. Тайна, которую он хранил, становилась все тяжелее — вскоре он услышал, что господина Иберийна вместе со всей его семьей отравили, а господина Луака обвинили в измене и казнили. Проклятый груз, разделенный на четверых, теперь лежал на плечах двоих людей: короля Виллейма и моего деда. Никто, кроме них двоих, не знал, что король украл магическую силу у своей придворной чародейки. А еще мой дед знал, что ни один злоумышленник, кроме самого короля, не смог бы подать яд Иберийну — ведь вся королевская кровь теперь сохранялась от злого умысла посмертной магией Белой Ведьмы. Только Виллейм мог отравить своего брата. Король не желал, чтобы тайна стала известна хоть кому-то, кроме его единственного сына. Мой же дед сыну не доверился, но доверился мне, своему внуку, разглядев в моих повадках что-то особое и понятное лишь ему. «Ты, пожалуй, годился бы в слуги чародею, - говаривал он. - Но так как настоящих чародеев нынче не осталось, то судьба тебе стать простым злодеем, а злодею нужно везение». Он рассказал мне эту историю и отдал медальон. С той поры я не знал болезней, неудачи обходили меня стороной, а обман и порчу я чуял издалека. Дед многому научил меня, однако от истинных бед меня хранил медальон с косточкой ведьмы, я всегда знал это.
-Это она спасла вас от черного колдовства на пожарище! - воскликнула я.
-Да, я не выжил бы, если б она не защищала меня, - согласился Глаас, помрачнев. - Но у мальчишки не имелось такой защиты. А когда я понял, что на нас всех пало проклятье, от которого суждено спастись лишь мне одному, было поздно. Я открыл медальон — и он оказался наполнен черной пылью. В последний раз он помог мне, хотя, видят боги, помощи тогда заслуживал совсем другой человек.
-Вот почему вы вернулись сюда, - я говорила, поскольку Хорвек молчал, не выказывая более никакого интереса к словам старого разбойника. - Вы хотели взять здесь волшебную косточку для Харля. Но... вы не можете найти ее? Дед не сказал вам, где похоронил останки ведьмы?
-Отчего же, - Глаас почесал затылок, косясь на подозрительно молчаливого Хорвека. - Я знал, где искать. Когда мне сравнялось восемнадцать лет, дед привез меня сюда и показал то место. После этого он взял с меня клятву никогда не возвращаться в столицу, а историю эту я должен был рассказать только своему сыну, если увижу, что он способен понять и принять эдакую тайну. Да так и не родила мне жена мальчишку... А я сам... я... Эх! Что уж говорить! Я оказался негодным хранителем, провалиться бы мне в преисподнюю, старому греховоднику...
Голова его поникла, словно старый разбойник собирался распластаться в грязи перед Хорвеком, но тот недовольно фыркнул и приказал:
-Говори как есть. Мог бы ты смолчать — увернулся бы, но по всему видно, что рассказать правду для тебя важнее, чем мне — услышать ее.
-Все моя проклятая алчность, - торопливо пробормотал Глаас, приподнимаясь и с надеждой глядя на демона. - Жадность всегда лишала меня ума, вы и сами это знаете, господин мой покойник. Кто бы еще решился везти одержимого безумца - да простится мне эта дерзость! - на продажу через все Сольгерово Поле, как не человек, ослепленный жадностью?..
«Хитро, хитро», - подумала я, невольно восхитившись изворотливостью мастера Глааса. Словно невзначай он напоминал Хорвеку, что мог бы прикончить того еще при первой встрече, и в живых сын ведьмы остался лишь благодаря разбойничьей страсти к наживе. Следовательно, всерьез гневаться на старого мошенника демону было не с руки, каким бы не оказалось продолжение истории о костях Белой Ведьмы. Ох и проныра!
-Кто бы решился? - усмехнулся Хорвек. - Глупец, считающий себя хитрецом. Оставь свои уловки, разбойник, и признавайся, в чем ошибся.
Глаза мастера Глааса, не ждавшего, что его лукавство будет пресечено так прямолинейно, сверкнули живо и зло, затем на лице его на мгновение появилась растерянность: он не привык говорить прямо, когда не чуял за собой силы и не мог соизмерить выгоду с риском. Нет, из него не получился бы преданный слуга чародея, и он сам об этом знал.
-Ладно... - проворчал он. - Не буду ходить вокруг да около. Я и вправду сплоховал, но понял это только сейчас. Случилось то лет десять тому назад...
И старый разбойник вызвался рассказать нам еще одну историю, поновее предыдущей. Слова он подбирал долго, припоминая все в мелочах. Хорвек, заметив, как я утомилась, указал на развалины беседки, где сохранились тяжелые каменные скамьи. Должно быть, отсюда раньше открывался вид на море, но сейчас одичавшие кипарисы и можжевельники скрыли его, плотно смыкаясь над нашими головами вместо разрушенного некогда изящного купола. Мое нарядное платье промокло и испачкалось, плащ потяжелел от капель, непрерывно падающих с ветвей, и я невольно жалась к Хорвеку, спасаясь от промозглой сырости. Мастер Глаас, напротив, раскраснелся от волнения и, казалось, не замечал холодного ветра и осенней унылой капели — воспоминания о собственном проступке заставляли его кровь волноваться и бежать по жилам быстрее, ведь старая ошибка губила сейчас жизнь того, кто стал ему дорог, как сын.
Я хорошо помню каждое слово этого рассказа, как будто все это случилось со мной.
...Как-то раз, заполучив по осени хороший барыш в Ликандрике, разбойник с пустошей решил наведаться в Астолано. Дед, единожды показав ему место, где похоронил кости Белой Ведьмы, наказал более никогда не возвращаться в столицу, но королевский город неудержимо манил Глааса. Иной раз разбойник думал, что вовсе не собственное желание заставляет его поворачивать голову в сторону юга, а медальон с косточкой Белой Ведьмы, обладающий собственной волей. Косточке этой полагалось лежать в земле у старого камня. Все же Элиасу не следовало хитрить с мертвой чародейкой и оставить ее прах в покое.
Осень в том году выдалась теплой и тихой, и Глаас не смог устоять перед искушением: единожды виденный Астолано в ту пору мерещился ему во сне и наяву. Тайная сила влекла его в королевский город — или он внушил себе это, ища оправдания для собственной глупости. Вместо того, чтобы отправляться на зимовье в тихий Янскерк, где его ждала жена, разбойник который вечер попивал вино в одной из столичных харчевен, сам не зная толком, чем ему заняться. Как он сам говорил, невольно усмехаясь, рука в ту пору у него была столь же тяжела, как и сейчас, а нрав — куда более вспыльчив. Уже тогда за его голову восточные купцы, не желавшие отказываться от торгового пути через Сольгерово Поле, сулили щедрое вознаграждение. Но вряд ли кто-то мог предположить, будто тот самый Глаас с пустошей окажется настолько дерзким, чтобы пропивать награбленное в столичных кабаках.
И надо же такому было случиться, что в ту же харчевню ближе к полуночи зашел человек, по бледному и исхудавшему лицу которого любой бы угадал, что жить бедняге осталось недолго. А Глаас, к тому же, видевший чуть больше, чем прочие, заметил, что вместе с поздним гостем в харчевню вошло проклятие, насланное могущественным колдуном. Чары эти были губительны, обещали скорую и мучительную смерть, и оставалось только догадываться, чем невысокий молодой человек так насолил неизвестному чародею. Колдовство высасывало жизнь безжалостнее любой болезни, и юноша знал о своей судьбе — это угадывалось по его обреченному взгляду.
Во все времена искать исцеления от проклятия чародея следовало у другого колдуна. И сейчас, и десять лет тому назад о таком не заговаривали с первым встречным, но проклятые знают свой срок и оттого куда храбрее прочих.
«Я чувствую, у вас есть то, что может меня спасти» - сказал юноша, усевшись напротив мастера Глааса — словно тот его приглашал или договаривался о встрече. Голос молодого человека срывался, глаза помутнели, но взгляд их все равно оставался цепким и разумным. «Оно у вас, я знаю. Это какое-то волшебство и только оно может помочь!» - продолжал он с такой уверенностью, что одна рука мастера Глааса невольно потянулась к медальону, скрытому под одеждой, а другая — к ножу, перерезавшему не одну глотку.
-Проваливай! - огрызнулся он. - Знать не знаю, о чем ты болтаешь! Да и сам ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь, иначе не кричал бы о том на весь город.
-Я-то отлично знаю, о чем говорю, - голос у юноши был слабым, но говорил он без тени сомнений или колебаний. - Кому, как не мне нынешнему, смыслить в колдовстве. И у меня нет времени на осторожность. Я проклят колдуньей, спасти меня могут только чары. А они при тебе имеются. Если бы тебя похоронили заживо, если бы воздуха в твоем гробу оставалось на три вздоха — разве не почуял бы ты свежий воздух, откуда-то проникший в твою могилу? Оно здесь, здесь...
И худая рука, с намертво въевшимися в кожу пятнами, потянулась к шее Глааса, безошибочно указывая: там, под грубой курткой, под рубахой спрятана крошечная зеленоватая косточка, бережно оправленная в серебро.
-Оно-то может и здесь, - проворчал Глаас, в ту пору отличавшийся приветливостью в той же мере, что и ныне, - но если не приберешь свои руки от меня, то подохнешь не от проклятия, а от кое-чего иного, и гораздо быстрее, чем думаешь.
Его собеседник, конечно же, обезумел от страха, но не настолько, чтобы не понимать, с кем связывается. Мастер Глаас в ту пору уже обжился на Сольгеровом Поле, повидал немало темных чудес, и на его лице еще свежи были отметины после недавних приключений. Разбойное дурное нутро угадывалось в нем с первого взгляда. Иное дело проклятый - по его внешнему виду любой бы понял, что прежде этому хрупкому юному господину не доводилось рисковать своей жизнью в кабацких драках или кровопролитных боях. Всерьез угрожать разбойнику у него бы не вышло — даже стоя на краю собственной могилы.
-Я заплачу, - торопливо сказал юноша. - Я скопил немало денег. Отдам все, только продай мне колдовство, которое меня спасет.
Глаас с недоверием осмотрел юношу: внешне тот ничуть не походил на купца, да и к благородному сословию отнести нового знакомца не получилось бы. Пятна на руках выдавали неприглядную истину: много лет молодой человек возился с богомерзкими колбами и ретортами, а дворянину подобное не пристало. В существенную прибыль от алхимических затей Глаас не верил: ему доводилось пару раз грабить странствующих алхимиков. Все имущество этих малопочтенных господ в ветхих мантиях состояло из сундуков, наполненных зловонными порошками и экстрактами. В южных землях алхимию считали чем-то сродни колдовству, оттого попасть нынче на службу к щедрому знатному покровителю, как это случалось в прошлом, служитель колб никак не мог, а уж выпарить полновесное золото из навоза, видимо, доводилось только единицам из них.
Но юноша торопливо достал полнехонький кошелек, едва удерживая его трясущимися пальцами, и Глаас, к тому времени порядочно выпив, решил, что лишним золото не бывает, из какой бы дряни его не сотворили. «И женушке скажу, что не просто так задержался», - подумал он, предчувствуя, что дома его ждет отнюдь не теплый прием. Конечно же, в памяти всплыли наставления деда, но нарушив одно из них — прибыв в Астолано, — нарушить остальные казалось не таким уж грешным делом.
-Ладно, - согласился Глаас после некоторых сомнений. - Встретимся здесь поутру и я дам тебе то, что поможет.
После того он допил вино, попрощался с новым знакомцем, едва веря, что тому суждено дожить до утра, и отправился к руинам дома Белой Ведьмы. На сердце было неспокойно: Глаас знал, что идет против воли покойного деда, да и кости колдуньи тревожить ему не хотелось. Но бывают ночи, когда хмель ударяет в голову, жадность застит глаза и люди говорят себе: «Какое дело мертвым до того, что творят живые? И какое дело живым до воли мертвых?». Клятвы и запреты, о которых помнит один-единственный человек на всем белом свете, имеют вес только для него самого, существование их зыбко. Кто осудит за их нарушение? Уж не покойный ли дед и не мертвая ли колдунья?.. Мастер Глаас не слишком-то верил в загробную жизнь — ни один бедолага из тех, кого он прикончил, не являлся ему ни во сне, ни наяву, а ведь у убиенных имелась куда более веская причина гневаться!..
Вот потому-то разбойник с пустошей, выпив для храбрости по дороге еще одну бутылку вина, пришел полуночной порой к камню, отыскал то место, где его дед похоронил руки ведьмы и принялся копать. Противоречивые мысли смущали его: Глаасу всегда хотелось вернуться сюда еще раз, но при этом в глубине души он понимал, что повод для возвращения выбрал исключительно неудачно.
Некогда останки колдуньи ее верный слуга обернул шелком и уложил в ларец. Ткань истлела, крышка едва открылась, но сами кости были все тем же гладким нефритом, едва заметно светящимся во мраке.
-Уж простите меня, госпожа ведьма, но ведь от вас не убудет, если я возьму еще одну крохотную косточку, - пробормотал Глаас, сам не зная, зачем говорит с мертвой.
Ночные птицы в ту ночь не кричали зловеще над его головой, ветер не шумел в кипарисах — миру, казалось, не было никакого дела до того, что разбойник нарушил клятву и осквернил останки Белой Ведьмы. Утром Глаас, как и было условлено, пришел к харчевне, где повстречался с проклятым. Тот ждал его, содрогаясь от нетерпения и слабости.
-Это оно, - прошептал он, принимая крохотный сверток. - Благодарю тебя, добрый человек. Ты спас меня. Или, по меньшей мере, отдалил мою смерть, а это дорогого стоит!..
-Так твой дед похоронил руки здесь?
-Да, следующей же ночью он пришел сюда, решив, что только эта земля, политая кровью его госпожи, достойна принять в себя останки Белой Ведьмы. Ее пепел уже остывал — как и было обещано, колдунью сожгли на главной площади. Сам король Виллейм присутствовал при этом и улыбка не сходила с его лица. Дед тоже был там, но никогда не рассказывал подробностей — слишком страшны они были и слишком любил он свою госпожу, чтобы делиться хоть с кем-нибудь воспоминаниями об ее унизительной и мучительной смерти. Дом колдуньи догорал, грабители взяли здесь все, что смогли унести, и только самые ничтожные нищие все еще бесстрашно шныряли в дыму. К камню этому никто не подходил — боялись, что кровь ведьмы ядовита. В темноте дед выкопал яму поодаль и уже собрался было бросить туда сверток, как великий соблазн одолел его...
-Чего и следовало ожидать, - Хорвек вздохнул, как человек, которому пришлось выслушать бессмысленную историю ради того, что он и так знал.
-Он взял только одну косточку, самую крохотную, - тихо промолвил Глаас. - Отрубил одну фалангу мизинца. И всегда носил ее при себе, спрятав в медальон. Ведь носят же короли при себе мощи святых? А ваша мать была святой в глазах Элиаса и он верил в ее покровительство, в милость, которую она дарует, несмотря на то, что он взял косточку, не спросив на то разрешения. Никому он не рассказывал, что в медальоне, даже моему отцу. Много лет он странствовал, прежде чем осесть в Янскерке, прячась от дурной славы, идущей за ним по пятам. Пережитое навсегда изменило его, и в дальнейшем он не гнушался никакими грязными делами: убивал и грабил, точно так же, как это потом делал я. Тайна, которую он хранил, становилась все тяжелее — вскоре он услышал, что господина Иберийна вместе со всей его семьей отравили, а господина Луака обвинили в измене и казнили. Проклятый груз, разделенный на четверых, теперь лежал на плечах двоих людей: короля Виллейма и моего деда. Никто, кроме них двоих, не знал, что король украл магическую силу у своей придворной чародейки. А еще мой дед знал, что ни один злоумышленник, кроме самого короля, не смог бы подать яд Иберийну — ведь вся королевская кровь теперь сохранялась от злого умысла посмертной магией Белой Ведьмы. Только Виллейм мог отравить своего брата. Король не желал, чтобы тайна стала известна хоть кому-то, кроме его единственного сына. Мой же дед сыну не доверился, но доверился мне, своему внуку, разглядев в моих повадках что-то особое и понятное лишь ему. «Ты, пожалуй, годился бы в слуги чародею, - говаривал он. - Но так как настоящих чародеев нынче не осталось, то судьба тебе стать простым злодеем, а злодею нужно везение». Он рассказал мне эту историю и отдал медальон. С той поры я не знал болезней, неудачи обходили меня стороной, а обман и порчу я чуял издалека. Дед многому научил меня, однако от истинных бед меня хранил медальон с косточкой ведьмы, я всегда знал это.
-Это она спасла вас от черного колдовства на пожарище! - воскликнула я.
-Да, я не выжил бы, если б она не защищала меня, - согласился Глаас, помрачнев. - Но у мальчишки не имелось такой защиты. А когда я понял, что на нас всех пало проклятье, от которого суждено спастись лишь мне одному, было поздно. Я открыл медальон — и он оказался наполнен черной пылью. В последний раз он помог мне, хотя, видят боги, помощи тогда заслуживал совсем другой человек.
-Вот почему вы вернулись сюда, - я говорила, поскольку Хорвек молчал, не выказывая более никакого интереса к словам старого разбойника. - Вы хотели взять здесь волшебную косточку для Харля. Но... вы не можете найти ее? Дед не сказал вам, где похоронил останки ведьмы?
-Отчего же, - Глаас почесал затылок, косясь на подозрительно молчаливого Хорвека. - Я знал, где искать. Когда мне сравнялось восемнадцать лет, дед привез меня сюда и показал то место. После этого он взял с меня клятву никогда не возвращаться в столицу, а историю эту я должен был рассказать только своему сыну, если увижу, что он способен понять и принять эдакую тайну. Да так и не родила мне жена мальчишку... А я сам... я... Эх! Что уж говорить! Я оказался негодным хранителем, провалиться бы мне в преисподнюю, старому греховоднику...
Голова его поникла, словно старый разбойник собирался распластаться в грязи перед Хорвеком, но тот недовольно фыркнул и приказал:
-Говори как есть. Мог бы ты смолчать — увернулся бы, но по всему видно, что рассказать правду для тебя важнее, чем мне — услышать ее.
-Все моя проклятая алчность, - торопливо пробормотал Глаас, приподнимаясь и с надеждой глядя на демона. - Жадность всегда лишала меня ума, вы и сами это знаете, господин мой покойник. Кто бы еще решился везти одержимого безумца - да простится мне эта дерзость! - на продажу через все Сольгерово Поле, как не человек, ослепленный жадностью?..
«Хитро, хитро», - подумала я, невольно восхитившись изворотливостью мастера Глааса. Словно невзначай он напоминал Хорвеку, что мог бы прикончить того еще при первой встрече, и в живых сын ведьмы остался лишь благодаря разбойничьей страсти к наживе. Следовательно, всерьез гневаться на старого мошенника демону было не с руки, каким бы не оказалось продолжение истории о костях Белой Ведьмы. Ох и проныра!
-Кто бы решился? - усмехнулся Хорвек. - Глупец, считающий себя хитрецом. Оставь свои уловки, разбойник, и признавайся, в чем ошибся.
Глаза мастера Глааса, не ждавшего, что его лукавство будет пресечено так прямолинейно, сверкнули живо и зло, затем на лице его на мгновение появилась растерянность: он не привык говорить прямо, когда не чуял за собой силы и не мог соизмерить выгоду с риском. Нет, из него не получился бы преданный слуга чародея, и он сам об этом знал.
-Ладно... - проворчал он. - Не буду ходить вокруг да около. Я и вправду сплоховал, но понял это только сейчас. Случилось то лет десять тому назад...
И старый разбойник вызвался рассказать нам еще одну историю, поновее предыдущей. Слова он подбирал долго, припоминая все в мелочах. Хорвек, заметив, как я утомилась, указал на развалины беседки, где сохранились тяжелые каменные скамьи. Должно быть, отсюда раньше открывался вид на море, но сейчас одичавшие кипарисы и можжевельники скрыли его, плотно смыкаясь над нашими головами вместо разрушенного некогда изящного купола. Мое нарядное платье промокло и испачкалось, плащ потяжелел от капель, непрерывно падающих с ветвей, и я невольно жалась к Хорвеку, спасаясь от промозглой сырости. Мастер Глаас, напротив, раскраснелся от волнения и, казалось, не замечал холодного ветра и осенней унылой капели — воспоминания о собственном проступке заставляли его кровь волноваться и бежать по жилам быстрее, ведь старая ошибка губила сейчас жизнь того, кто стал ему дорог, как сын.
Я хорошо помню каждое слово этого рассказа, как будто все это случилось со мной.
...Как-то раз, заполучив по осени хороший барыш в Ликандрике, разбойник с пустошей решил наведаться в Астолано. Дед, единожды показав ему место, где похоронил кости Белой Ведьмы, наказал более никогда не возвращаться в столицу, но королевский город неудержимо манил Глааса. Иной раз разбойник думал, что вовсе не собственное желание заставляет его поворачивать голову в сторону юга, а медальон с косточкой Белой Ведьмы, обладающий собственной волей. Косточке этой полагалось лежать в земле у старого камня. Все же Элиасу не следовало хитрить с мертвой чародейкой и оставить ее прах в покое.
Осень в том году выдалась теплой и тихой, и Глаас не смог устоять перед искушением: единожды виденный Астолано в ту пору мерещился ему во сне и наяву. Тайная сила влекла его в королевский город — или он внушил себе это, ища оправдания для собственной глупости. Вместо того, чтобы отправляться на зимовье в тихий Янскерк, где его ждала жена, разбойник который вечер попивал вино в одной из столичных харчевен, сам не зная толком, чем ему заняться. Как он сам говорил, невольно усмехаясь, рука в ту пору у него была столь же тяжела, как и сейчас, а нрав — куда более вспыльчив. Уже тогда за его голову восточные купцы, не желавшие отказываться от торгового пути через Сольгерово Поле, сулили щедрое вознаграждение. Но вряд ли кто-то мог предположить, будто тот самый Глаас с пустошей окажется настолько дерзким, чтобы пропивать награбленное в столичных кабаках.
И надо же такому было случиться, что в ту же харчевню ближе к полуночи зашел человек, по бледному и исхудавшему лицу которого любой бы угадал, что жить бедняге осталось недолго. А Глаас, к тому же, видевший чуть больше, чем прочие, заметил, что вместе с поздним гостем в харчевню вошло проклятие, насланное могущественным колдуном. Чары эти были губительны, обещали скорую и мучительную смерть, и оставалось только догадываться, чем невысокий молодой человек так насолил неизвестному чародею. Колдовство высасывало жизнь безжалостнее любой болезни, и юноша знал о своей судьбе — это угадывалось по его обреченному взгляду.
Во все времена искать исцеления от проклятия чародея следовало у другого колдуна. И сейчас, и десять лет тому назад о таком не заговаривали с первым встречным, но проклятые знают свой срок и оттого куда храбрее прочих.
«Я чувствую, у вас есть то, что может меня спасти» - сказал юноша, усевшись напротив мастера Глааса — словно тот его приглашал или договаривался о встрече. Голос молодого человека срывался, глаза помутнели, но взгляд их все равно оставался цепким и разумным. «Оно у вас, я знаю. Это какое-то волшебство и только оно может помочь!» - продолжал он с такой уверенностью, что одна рука мастера Глааса невольно потянулась к медальону, скрытому под одеждой, а другая — к ножу, перерезавшему не одну глотку.
-Проваливай! - огрызнулся он. - Знать не знаю, о чем ты болтаешь! Да и сам ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь, иначе не кричал бы о том на весь город.
-Я-то отлично знаю, о чем говорю, - голос у юноши был слабым, но говорил он без тени сомнений или колебаний. - Кому, как не мне нынешнему, смыслить в колдовстве. И у меня нет времени на осторожность. Я проклят колдуньей, спасти меня могут только чары. А они при тебе имеются. Если бы тебя похоронили заживо, если бы воздуха в твоем гробу оставалось на три вздоха — разве не почуял бы ты свежий воздух, откуда-то проникший в твою могилу? Оно здесь, здесь...
И худая рука, с намертво въевшимися в кожу пятнами, потянулась к шее Глааса, безошибочно указывая: там, под грубой курткой, под рубахой спрятана крошечная зеленоватая косточка, бережно оправленная в серебро.
-Оно-то может и здесь, - проворчал Глаас, в ту пору отличавшийся приветливостью в той же мере, что и ныне, - но если не приберешь свои руки от меня, то подохнешь не от проклятия, а от кое-чего иного, и гораздо быстрее, чем думаешь.
Его собеседник, конечно же, обезумел от страха, но не настолько, чтобы не понимать, с кем связывается. Мастер Глаас в ту пору уже обжился на Сольгеровом Поле, повидал немало темных чудес, и на его лице еще свежи были отметины после недавних приключений. Разбойное дурное нутро угадывалось в нем с первого взгляда. Иное дело проклятый - по его внешнему виду любой бы понял, что прежде этому хрупкому юному господину не доводилось рисковать своей жизнью в кабацких драках или кровопролитных боях. Всерьез угрожать разбойнику у него бы не вышло — даже стоя на краю собственной могилы.
-Я заплачу, - торопливо сказал юноша. - Я скопил немало денег. Отдам все, только продай мне колдовство, которое меня спасет.
Глаас с недоверием осмотрел юношу: внешне тот ничуть не походил на купца, да и к благородному сословию отнести нового знакомца не получилось бы. Пятна на руках выдавали неприглядную истину: много лет молодой человек возился с богомерзкими колбами и ретортами, а дворянину подобное не пристало. В существенную прибыль от алхимических затей Глаас не верил: ему доводилось пару раз грабить странствующих алхимиков. Все имущество этих малопочтенных господ в ветхих мантиях состояло из сундуков, наполненных зловонными порошками и экстрактами. В южных землях алхимию считали чем-то сродни колдовству, оттого попасть нынче на службу к щедрому знатному покровителю, как это случалось в прошлом, служитель колб никак не мог, а уж выпарить полновесное золото из навоза, видимо, доводилось только единицам из них.
Но юноша торопливо достал полнехонький кошелек, едва удерживая его трясущимися пальцами, и Глаас, к тому времени порядочно выпив, решил, что лишним золото не бывает, из какой бы дряни его не сотворили. «И женушке скажу, что не просто так задержался», - подумал он, предчувствуя, что дома его ждет отнюдь не теплый прием. Конечно же, в памяти всплыли наставления деда, но нарушив одно из них — прибыв в Астолано, — нарушить остальные казалось не таким уж грешным делом.
-Ладно, - согласился Глаас после некоторых сомнений. - Встретимся здесь поутру и я дам тебе то, что поможет.
После того он допил вино, попрощался с новым знакомцем, едва веря, что тому суждено дожить до утра, и отправился к руинам дома Белой Ведьмы. На сердце было неспокойно: Глаас знал, что идет против воли покойного деда, да и кости колдуньи тревожить ему не хотелось. Но бывают ночи, когда хмель ударяет в голову, жадность застит глаза и люди говорят себе: «Какое дело мертвым до того, что творят живые? И какое дело живым до воли мертвых?». Клятвы и запреты, о которых помнит один-единственный человек на всем белом свете, имеют вес только для него самого, существование их зыбко. Кто осудит за их нарушение? Уж не покойный ли дед и не мертвая ли колдунья?.. Мастер Глаас не слишком-то верил в загробную жизнь — ни один бедолага из тех, кого он прикончил, не являлся ему ни во сне, ни наяву, а ведь у убиенных имелась куда более веская причина гневаться!..
Вот потому-то разбойник с пустошей, выпив для храбрости по дороге еще одну бутылку вина, пришел полуночной порой к камню, отыскал то место, где его дед похоронил руки ведьмы и принялся копать. Противоречивые мысли смущали его: Глаасу всегда хотелось вернуться сюда еще раз, но при этом в глубине души он понимал, что повод для возвращения выбрал исключительно неудачно.
Некогда останки колдуньи ее верный слуга обернул шелком и уложил в ларец. Ткань истлела, крышка едва открылась, но сами кости были все тем же гладким нефритом, едва заметно светящимся во мраке.
-Уж простите меня, госпожа ведьма, но ведь от вас не убудет, если я возьму еще одну крохотную косточку, - пробормотал Глаас, сам не зная, зачем говорит с мертвой.
Ночные птицы в ту ночь не кричали зловеще над его головой, ветер не шумел в кипарисах — миру, казалось, не было никакого дела до того, что разбойник нарушил клятву и осквернил останки Белой Ведьмы. Утром Глаас, как и было условлено, пришел к харчевне, где повстречался с проклятым. Тот ждал его, содрогаясь от нетерпения и слабости.
-Это оно, - прошептал он, принимая крохотный сверток. - Благодарю тебя, добрый человек. Ты спас меня. Или, по меньшей мере, отдалил мою смерть, а это дорогого стоит!..
