Подари мне свою улыбку.
«Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво…»
А.С. Пушкин
«Как все-таки противно в Питере в самом начале зимы,»-подумал старый художник. «Ветер с Невы не совсем приятное явление в эту пору. На улице промозгло, холодно, повсюду грязь и слякоть, и все это сочетается с резкими, колючими порывами дождя со снегом». Последний автобус шел строго по расписанию, заботливо подбирая на каждой остановке изрядно замерших в его ожидании пассажиров. «Наконец-то, и моя остановка», - промелькнуло в голове у старого художника. И он, не торопясь, направился к выходу, благо в салоне автобуса почти никого уже не осталось. Жил он в спальном районе Санкт-Петербурга, как раз, на конечной остановке автобуса. Аккуратно выйдя из автобуса, старик стал размышлять о том, что «старость не радость», так как его пальцы на руках и колени на ногах жутко болели от такой погоды, поскольку ревматоидный артрит постоянно давал о себе знать. Старый художник думал о том, что скоро он придет к себе домой, в свою мастерскую, и сможет согреть свои изрядно замершие пальцы. Внезапно его взгляд задержался на автобусной остановке, точнее на скамейке под ней. Там, почти неподвижно, дрожа мелкой дрожью, сидела совершенно одна, съежившись от непогоды, девочка-подросток. Эта картина сразу привлекла внимание старика. Одета девочка была явно не по сезону, в легкой курточке и, как было модно, рваных на коленях джинсах. Создавалось такое впечатление, что девочка пребывает в таком состоянии уже довольно длительное время. Сам не зная почему, старый художник вдруг испытал к этому маленькому созданию глубокое чувство сострадания, словно, какая-то часть его души ощутила потребность подойти к этой незнакомой девочке поближе и хоть чем-то ей помочь.
«Дитя мое, не бойся меня, я не сделаю тебе худо. Для этого я уже слишком стар и дряхл. Скажи мне, что ты делаешь в такой поздний час на этой остановке абсолютно одна? Почему ты не дома?»- ласково спросил у девочки старик. Мгновенно, словно выйдя из оцепенения, девочка перестала дрожать. Ее большие, темно-карие, почти черные глаза изучающе посмотрели на старого художника. «А я Вас и не боюсь», - храбро ответила ему девочка. «Просто дело в том, что мне совсем некуда идти, у меня больше нет дома». И снова начала дрожать от холода. Старый художник тихо вздохнул, понимая, что его скромной пенсии, которой едва хватало ему на пропитание, и отсутствие дополнительного заработка из-за невозможности уже долгое время творить, всему этому мешал не леченый ревматоидный артрит, не позволит взвалить себе на старые плечи еще одного человека, так как старик и сам едва сводил концы с концами. Но оставить девочку замерзать на остановке старик просто не мог. «Знаешь, моя дорогая, золотые горы я тебе обещать не могу, но у меня пока есть крыша над головой и скромный ужин. И чашку горячего чая с мятой я тебе обязательно приготовлю. Должна же ты, наконец-то, согреться», - сказал старый художник в ожидании, что именно ответит ему девочка, словно опасаясь, что она откажется от его стариковского приглашения, и так и останется дальше замерзать на этой злосчастной остановке. Но, видимо, какая-то незримая доброта исходила в это время от старика, и ее флюиды повсюду распространились в холодном воздухе. Внезапно девочка расплылась в такой очаровательной улыбке, что пожилой мужчина мгновенно понял, что его искренние слова, идущие из глубины души, смогли достучаться до ее сердца. Эта простая и до боли родная улыбка согрела душу старому художнику. Ведь уже много лет он жил в своей мастерской на окраине Петербурга совершенно один. «Чай, это очень даже кстати», -продолжая улыбаться, ответила ему девочка. «Ну, тогда, пойдем поскорее!», - облегченно вздохнув, промолвил старик, как будто, он сейчас выдержал очень сложный в своей жизни экзамен. И они вдвоем медленно поплелись домой к старому художнику. Девочка в силу своего юного возраста передвигалась легко, что нельзя было сказать о пожилом художнике, так как каждый его быстрый шаг отдавался сильной болью в его коленях. «Ну, и какая же я полная, старая развалина», - думал художник. «Пора меня списывать за борт». Девочка, словно прочитав его мысли, замедлила свой шаг. Теперь они молча шли нога в ногу. Это понимание, уважение и чувствование старости очень порадовало старика. «Как тебя зовут, дитя мое?» - спросил художник, нарушив молчание. «Меня зовут Элодея», - звонко сказала девочка, понимая, что эту ночь она проведет не на улице под промозглым ветром. В этот момент она думала о том, что, возможно, именно сейчас совершает весьма отчаянный и опрометчивый поступок, согласившись пойти к пожилому незнакомцу ночью домой. Но у старика были такие добрые, лучезарные глаза, светившиеся изнутри каким-то особым светом, что она решила довериться ему. «Будь, что будет. Выбора все равно у меня сейчас нет», - размышляла девочка всю дорогу со стариком до его дома. «Какое красивое у тебя имя», - сказал старик. «Кажется, у него греческие корни. Точно сейчас не припомню». Имя у девочки было действительно очень красивое, как, впрочем, и она сама. Настоящее живое произведение искусства. Это старый художник осознал в тот самый момент, когда Элодея вошла в его мастерскую и сняла с себя капюшон и абсолютно мокрую куртку, оставшись в футболке. Там, на остановке, в полумраке, он смог лишь мельком разглядеть почти черные глаза и улыбку девочки, которая показалась ему такой близкой. Блестящие локоны темно-русых волос, освободившиеся от капюшона, плавно
легли ей на плечи. «Дитя мое, да, ты просто чудо», - воскликнул старый художник. И девочка действительно была чудо, как хороша. Миниатюрная и прекрасно сложенная, движения ее отличались грацией, такое потрясающей красоты живое произведение искусства, случайно сотворенное самой природой. «Вот тут я и коротаю свои стариковские дни совсем один», -сказал с теплотой в голосе художник. «Проходи, и будь, пожалуйста, как дома». Девочка, наконец, попав в теплое помещение, согрелась и перестала дрожать от холода. Элодея изучающим взглядом окинула мастерскую старого художника. На стенах мастерской висели лучшие работы художника, его творения, созданные им еще в молодости. Испытывая острую нужду в одинокой старости, он так и не смог расстаться с ними, продав их скупщикам по дешевке. На его трюмо стояли также ранние скульптуры старого художника. Внимание Элодеи привлекла голова молодой девушки, сделанная, вероятно, из мрамора, которая словно была покрыта прозрачной вуалью. Это было потрясающей красоты и изящества, тончайшая работа, что при взгляде на нее создавалась такое впечатление, что вуаль, покрывающая лицо молодой девушки, словно светилась изнутри и казалась совсем невесомой. Девочка невольно издала крик изумления. «Неужели, эту красоту сделали Вы своими руками?», -спросила удивленно она. «Было дело», -задумчиво ответил художник. «Давай договоримся с тобой об одном. Ты, когда сочтешь нужным, или не сочтешь совсем, будешь понемногу рассказывать о себе и своей жизни. А я, в свою очередь, буду что-то рассказывать тебе о себе. Так мы лучше сможем узнать друг друга. Можно, я буду называть тебя Лотти, моя дорогая? Это что-то уменьшительное ласковое от Элодеи», - спросил старый художник. Девочка в знак согласия утвердительно кивнула головой и снова одарила старика своей очаровательной улыбкой. «Конечно, я согласна. А как я могу называть Вас?», - спросила она. «Я ведь даже не знаю вашего имени». «Зови меня просто Джузеппе», - коротко ответил художник. «Ты все узнаешь в свое время». Потом старик угостил девочку скромным ужином и большой горячей чашкой черного чая с мятой. В хозяйстве у старика имелась раскладушка на случай нечаянных гостей, хотя даже не званные гости его дом давно уже не посещали. Он уложил Лотти спать на раскладушку за старой ширмой, доставшейся ему еще от деда, и сам потихоньку стал отходить ко сну. Но сон к старому художнику почему-то не шел. Первый раз за долгое время он засыпал в своей мастерской не один. Эта замершая на автобусной остановке девочка тронула его стариковское сердце. В душе художника поселилась стариковская радость и смутная надежда скоротать свои дни не в одиночестве. С другой стороны, он боялся уснуть и обнаружить утром после своего пробуждения, что девочка вдруг исчезла. Всю ночь ему снилось, что он усердно работает над какой-то прелестной и сложной в исполнении скульптурой, получая от своего труда настоящее удовлетворение. Уже долгое время его измученные ревматоидным артритом руки отказывались подчиняться ему, и, наконец, сильная боль в пальцах победила в жесткой схватке желание творить что-то новое. И старый художник сдался. Только в своих снах старик продолжал создавать шедевры, хотя со временем, и во сне он перестал работать. В эту ночь его мозг снова стал посылать сигналы к его измученным болью пальцам. В своем сне старый художник снова был молод, здоров и полон сил и энергии. Скульптура молодой пастушки с ажурной накидкой получилась во сне превосходной. От нее нельзя было оторвать взгляда, сколько изящества и грации было в этой маленькой статуэтке. Пробуждение Джузеппе, с одной стороны, было сладостным, с другой стороны, горьким. Он снова ощутил себя в своей мастерской, проснувшийся от сильной боли в суставах пальцев рук, и почувствовал себя таким жалким и подавленным от неспособности творить из-за своей болезни наяву. Внезапно старик вспомнил о девочке. «Наверно, она уже ушла», -подумал старый художник. Поднявшись и подойдя к ширме и заглянув за нее, он обнаружил, что след девочки действительно простыл. Раскладушка и постельное белье были аккуратно сложены. «Может, это все и к лучшему», - подумал старик. «Как я, старый дурень, только посмел помыслить, что буду коротать свои дни не один. Хорошо, что хоть девочка провела эту ночь в тепле, а не замерзла окончательно там на автобусной остановке». Мысли текли плавно. «А жаль, как бы я хотел запечатлеть эту юную красоту на мольберте или в скульптуре. Впрочем, мои руки теперь этого не позволили бы сделать». Его пенсии по старости едва хватало на скудное пропитание. Только на отличном индийском чае старик никогда не экономил. Это была его отрада. Закончив свой скромный завтрак и налив большую кружку хорошо заваренного черного чая, он с большим удовольствием, отпивал чай небольшими глотками, смакуя его, как отличный французский коньяк. Мысли старого художника медленно уносили его в прошлое…
Иван Николаевич Крамской родился в семье художников в Ленинграде, в самом начале Великой Отечественной войны. Пытаясь покинуть блокадный Ленинград, родители Вани решили прорваться из немецкого оцепления в эвакуацию по Дороге Жизни по Ладожскому озеру. Видимо так было изначально предопределено свыше, что маму Вани Ольгу с его старшей сестренкой поместили в один грузовик, а отец Вани Николай вместе с почти годовалым Ваней на руках и наспех собранными пожитками преодолевали Дорогу Жизни в другом грузовике. Недалеко от Ленинграда, когда уже казалось, что все прошло хорошо, случайный снаряд вражеской артиллерии попал именно в тот грузовик, в котором ехали его жена с дочерью. Свою жену, полностью обезображенную, Николай опознал только по золотым часам на ее руке, которые он с любовью подарил ей на свадьбу. Тело своей дочери Марии, старшей сестры Вани, разорвало снарядом в клочья. Шокированный потерей любимой жены и дочери, Николай мгновенно поседел. Но будучи по своей натуре сильным человеком, он, сжимая зубы и с трудом сдерживая слезы и подступающий к горлу комок, не проронил ни слова до того момента, когда они с Ваней прибыли в эвакуацию. Всю дорогу он так крепко сжимал в своих объятиях маленького Ваню, словно до окончания пути боялся потерять и его. Но они совершенно благополучно прибыли на место эвакуации и осели в маленьком селе, недалеко под Пензой. Первые несколько дней, Николай, как и любой русский мужик, утолял свою боль и горечь от потери близких, глуша самогон, который сердобольно, узнав о его трагедии ему наливал местный одноногий сторож Василий, которого по причине инвалидности на фронт не призвали. Но потом Николай, наконец, протрезвев на вторые сутки безудержного пьянства, осознал, что маленького Ваню надо чем-то кормить, и прекратил пить. Теперь он четко понимал, что должен вырастить из Вани, прежде всего, порядочного человека, гражданина своей Родины.
Отец Вани Николай чудом избежал всеобщей мобилизации вначале войны. Дело было в том, что его искорёженные ревматоидным артритом пальцы рук ни при каком раскладе не могли держать оружие, и тем более метко стрелять. На фронте от него не было бы никакого толку, поэтому вначале войны они с женой Ольгой были распределены для работы в госпитале по уходу за тяжело раненными, которые прибывали и прибывали с фронта так, что работать в госпитале приходилось сутками, иногда без сна. Николай, отец Вани, происходил из семьи потомственных скульпторов и художников, и имел итальянские корни. Дед Вани Джованни, в свое время потеряв настоящие документы и здраво понимая, что происходит в стране, взял себе новую фамилию Крамской, навсегда забыв свою итальянскую фамилию и корни, и тем самым спас себя и своего единственного сына с семьей от репрессий. Таким образом, родившись в семье Крамских, Ваня случайно стал полным тезкой знаменитому художнику-передвижнику. Прадед и дед Вани, владея итальянскими секретами, полученными очень давно от итальянских мастеров, тщательно передавали по наследству своим детям искусство превращать мертвые куски камня в практически живые произведения искусства. Это была уникальная техника, с помощью которой можно было делать мрамор практически светящимся и невесомым. Особенно она использовалась при высечении вуалей, накидок и различных атрибутов одежды для женских скульптур, когда нужно было сделать их словно сотканными из воздуха. Эффект невесомости и прозрачности в этих скульптурах был просто потрясающий. Отец Ваня, владея этими техниками в совершенстве, которые старательно передавали ему его отец и дедушка, на время эвакуации полностью забыл о скульптуре. Он старался браться за любую работу, несмотря на сильную боль в пальцах, искорёженных ревматоидным артритом, чтобы прокормить себя, маленького Ваню и женщину Галю с двумя малолетними детьми, у которых они были постояльцами и которые гостеприимно приютили их на все время эвакуации. Время в эвакуации летело быстро, но тоска Николая по любимой погибшей жене никуда не уходила, наоборот, он стал нелюдимым и мрачным. Хотя желающих получить себе в мужья, да, что в мужья, хотя бы в любовники, интеллигентного красавца из Ленинграда было на селе не мало, так как, все мужчины, кроме единственного одноногого сторожа-инвалида ушли на фронт. Николай в знак благодарности безотказно помогал по хозяйству всем женщинам на селе, но личных отношений ни с кем не заводил.
«Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво…»
А.С. Пушкин
Часть I.
«Как все-таки противно в Питере в самом начале зимы,»-подумал старый художник. «Ветер с Невы не совсем приятное явление в эту пору. На улице промозгло, холодно, повсюду грязь и слякоть, и все это сочетается с резкими, колючими порывами дождя со снегом». Последний автобус шел строго по расписанию, заботливо подбирая на каждой остановке изрядно замерших в его ожидании пассажиров. «Наконец-то, и моя остановка», - промелькнуло в голове у старого художника. И он, не торопясь, направился к выходу, благо в салоне автобуса почти никого уже не осталось. Жил он в спальном районе Санкт-Петербурга, как раз, на конечной остановке автобуса. Аккуратно выйдя из автобуса, старик стал размышлять о том, что «старость не радость», так как его пальцы на руках и колени на ногах жутко болели от такой погоды, поскольку ревматоидный артрит постоянно давал о себе знать. Старый художник думал о том, что скоро он придет к себе домой, в свою мастерскую, и сможет согреть свои изрядно замершие пальцы. Внезапно его взгляд задержался на автобусной остановке, точнее на скамейке под ней. Там, почти неподвижно, дрожа мелкой дрожью, сидела совершенно одна, съежившись от непогоды, девочка-подросток. Эта картина сразу привлекла внимание старика. Одета девочка была явно не по сезону, в легкой курточке и, как было модно, рваных на коленях джинсах. Создавалось такое впечатление, что девочка пребывает в таком состоянии уже довольно длительное время. Сам не зная почему, старый художник вдруг испытал к этому маленькому созданию глубокое чувство сострадания, словно, какая-то часть его души ощутила потребность подойти к этой незнакомой девочке поближе и хоть чем-то ей помочь.
«Дитя мое, не бойся меня, я не сделаю тебе худо. Для этого я уже слишком стар и дряхл. Скажи мне, что ты делаешь в такой поздний час на этой остановке абсолютно одна? Почему ты не дома?»- ласково спросил у девочки старик. Мгновенно, словно выйдя из оцепенения, девочка перестала дрожать. Ее большие, темно-карие, почти черные глаза изучающе посмотрели на старого художника. «А я Вас и не боюсь», - храбро ответила ему девочка. «Просто дело в том, что мне совсем некуда идти, у меня больше нет дома». И снова начала дрожать от холода. Старый художник тихо вздохнул, понимая, что его скромной пенсии, которой едва хватало ему на пропитание, и отсутствие дополнительного заработка из-за невозможности уже долгое время творить, всему этому мешал не леченый ревматоидный артрит, не позволит взвалить себе на старые плечи еще одного человека, так как старик и сам едва сводил концы с концами. Но оставить девочку замерзать на остановке старик просто не мог. «Знаешь, моя дорогая, золотые горы я тебе обещать не могу, но у меня пока есть крыша над головой и скромный ужин. И чашку горячего чая с мятой я тебе обязательно приготовлю. Должна же ты, наконец-то, согреться», - сказал старый художник в ожидании, что именно ответит ему девочка, словно опасаясь, что она откажется от его стариковского приглашения, и так и останется дальше замерзать на этой злосчастной остановке. Но, видимо, какая-то незримая доброта исходила в это время от старика, и ее флюиды повсюду распространились в холодном воздухе. Внезапно девочка расплылась в такой очаровательной улыбке, что пожилой мужчина мгновенно понял, что его искренние слова, идущие из глубины души, смогли достучаться до ее сердца. Эта простая и до боли родная улыбка согрела душу старому художнику. Ведь уже много лет он жил в своей мастерской на окраине Петербурга совершенно один. «Чай, это очень даже кстати», -продолжая улыбаться, ответила ему девочка. «Ну, тогда, пойдем поскорее!», - облегченно вздохнув, промолвил старик, как будто, он сейчас выдержал очень сложный в своей жизни экзамен. И они вдвоем медленно поплелись домой к старому художнику. Девочка в силу своего юного возраста передвигалась легко, что нельзя было сказать о пожилом художнике, так как каждый его быстрый шаг отдавался сильной болью в его коленях. «Ну, и какая же я полная, старая развалина», - думал художник. «Пора меня списывать за борт». Девочка, словно прочитав его мысли, замедлила свой шаг. Теперь они молча шли нога в ногу. Это понимание, уважение и чувствование старости очень порадовало старика. «Как тебя зовут, дитя мое?» - спросил художник, нарушив молчание. «Меня зовут Элодея», - звонко сказала девочка, понимая, что эту ночь она проведет не на улице под промозглым ветром. В этот момент она думала о том, что, возможно, именно сейчас совершает весьма отчаянный и опрометчивый поступок, согласившись пойти к пожилому незнакомцу ночью домой. Но у старика были такие добрые, лучезарные глаза, светившиеся изнутри каким-то особым светом, что она решила довериться ему. «Будь, что будет. Выбора все равно у меня сейчас нет», - размышляла девочка всю дорогу со стариком до его дома. «Какое красивое у тебя имя», - сказал старик. «Кажется, у него греческие корни. Точно сейчас не припомню». Имя у девочки было действительно очень красивое, как, впрочем, и она сама. Настоящее живое произведение искусства. Это старый художник осознал в тот самый момент, когда Элодея вошла в его мастерскую и сняла с себя капюшон и абсолютно мокрую куртку, оставшись в футболке. Там, на остановке, в полумраке, он смог лишь мельком разглядеть почти черные глаза и улыбку девочки, которая показалась ему такой близкой. Блестящие локоны темно-русых волос, освободившиеся от капюшона, плавно
легли ей на плечи. «Дитя мое, да, ты просто чудо», - воскликнул старый художник. И девочка действительно была чудо, как хороша. Миниатюрная и прекрасно сложенная, движения ее отличались грацией, такое потрясающей красоты живое произведение искусства, случайно сотворенное самой природой. «Вот тут я и коротаю свои стариковские дни совсем один», -сказал с теплотой в голосе художник. «Проходи, и будь, пожалуйста, как дома». Девочка, наконец, попав в теплое помещение, согрелась и перестала дрожать от холода. Элодея изучающим взглядом окинула мастерскую старого художника. На стенах мастерской висели лучшие работы художника, его творения, созданные им еще в молодости. Испытывая острую нужду в одинокой старости, он так и не смог расстаться с ними, продав их скупщикам по дешевке. На его трюмо стояли также ранние скульптуры старого художника. Внимание Элодеи привлекла голова молодой девушки, сделанная, вероятно, из мрамора, которая словно была покрыта прозрачной вуалью. Это было потрясающей красоты и изящества, тончайшая работа, что при взгляде на нее создавалась такое впечатление, что вуаль, покрывающая лицо молодой девушки, словно светилась изнутри и казалась совсем невесомой. Девочка невольно издала крик изумления. «Неужели, эту красоту сделали Вы своими руками?», -спросила удивленно она. «Было дело», -задумчиво ответил художник. «Давай договоримся с тобой об одном. Ты, когда сочтешь нужным, или не сочтешь совсем, будешь понемногу рассказывать о себе и своей жизни. А я, в свою очередь, буду что-то рассказывать тебе о себе. Так мы лучше сможем узнать друг друга. Можно, я буду называть тебя Лотти, моя дорогая? Это что-то уменьшительное ласковое от Элодеи», - спросил старый художник. Девочка в знак согласия утвердительно кивнула головой и снова одарила старика своей очаровательной улыбкой. «Конечно, я согласна. А как я могу называть Вас?», - спросила она. «Я ведь даже не знаю вашего имени». «Зови меня просто Джузеппе», - коротко ответил художник. «Ты все узнаешь в свое время». Потом старик угостил девочку скромным ужином и большой горячей чашкой черного чая с мятой. В хозяйстве у старика имелась раскладушка на случай нечаянных гостей, хотя даже не званные гости его дом давно уже не посещали. Он уложил Лотти спать на раскладушку за старой ширмой, доставшейся ему еще от деда, и сам потихоньку стал отходить ко сну. Но сон к старому художнику почему-то не шел. Первый раз за долгое время он засыпал в своей мастерской не один. Эта замершая на автобусной остановке девочка тронула его стариковское сердце. В душе художника поселилась стариковская радость и смутная надежда скоротать свои дни не в одиночестве. С другой стороны, он боялся уснуть и обнаружить утром после своего пробуждения, что девочка вдруг исчезла. Всю ночь ему снилось, что он усердно работает над какой-то прелестной и сложной в исполнении скульптурой, получая от своего труда настоящее удовлетворение. Уже долгое время его измученные ревматоидным артритом руки отказывались подчиняться ему, и, наконец, сильная боль в пальцах победила в жесткой схватке желание творить что-то новое. И старый художник сдался. Только в своих снах старик продолжал создавать шедевры, хотя со временем, и во сне он перестал работать. В эту ночь его мозг снова стал посылать сигналы к его измученным болью пальцам. В своем сне старый художник снова был молод, здоров и полон сил и энергии. Скульптура молодой пастушки с ажурной накидкой получилась во сне превосходной. От нее нельзя было оторвать взгляда, сколько изящества и грации было в этой маленькой статуэтке. Пробуждение Джузеппе, с одной стороны, было сладостным, с другой стороны, горьким. Он снова ощутил себя в своей мастерской, проснувшийся от сильной боли в суставах пальцев рук, и почувствовал себя таким жалким и подавленным от неспособности творить из-за своей болезни наяву. Внезапно старик вспомнил о девочке. «Наверно, она уже ушла», -подумал старый художник. Поднявшись и подойдя к ширме и заглянув за нее, он обнаружил, что след девочки действительно простыл. Раскладушка и постельное белье были аккуратно сложены. «Может, это все и к лучшему», - подумал старик. «Как я, старый дурень, только посмел помыслить, что буду коротать свои дни не один. Хорошо, что хоть девочка провела эту ночь в тепле, а не замерзла окончательно там на автобусной остановке». Мысли текли плавно. «А жаль, как бы я хотел запечатлеть эту юную красоту на мольберте или в скульптуре. Впрочем, мои руки теперь этого не позволили бы сделать». Его пенсии по старости едва хватало на скудное пропитание. Только на отличном индийском чае старик никогда не экономил. Это была его отрада. Закончив свой скромный завтрак и налив большую кружку хорошо заваренного черного чая, он с большим удовольствием, отпивал чай небольшими глотками, смакуя его, как отличный французский коньяк. Мысли старого художника медленно уносили его в прошлое…
Иван Николаевич Крамской родился в семье художников в Ленинграде, в самом начале Великой Отечественной войны. Пытаясь покинуть блокадный Ленинград, родители Вани решили прорваться из немецкого оцепления в эвакуацию по Дороге Жизни по Ладожскому озеру. Видимо так было изначально предопределено свыше, что маму Вани Ольгу с его старшей сестренкой поместили в один грузовик, а отец Вани Николай вместе с почти годовалым Ваней на руках и наспех собранными пожитками преодолевали Дорогу Жизни в другом грузовике. Недалеко от Ленинграда, когда уже казалось, что все прошло хорошо, случайный снаряд вражеской артиллерии попал именно в тот грузовик, в котором ехали его жена с дочерью. Свою жену, полностью обезображенную, Николай опознал только по золотым часам на ее руке, которые он с любовью подарил ей на свадьбу. Тело своей дочери Марии, старшей сестры Вани, разорвало снарядом в клочья. Шокированный потерей любимой жены и дочери, Николай мгновенно поседел. Но будучи по своей натуре сильным человеком, он, сжимая зубы и с трудом сдерживая слезы и подступающий к горлу комок, не проронил ни слова до того момента, когда они с Ваней прибыли в эвакуацию. Всю дорогу он так крепко сжимал в своих объятиях маленького Ваню, словно до окончания пути боялся потерять и его. Но они совершенно благополучно прибыли на место эвакуации и осели в маленьком селе, недалеко под Пензой. Первые несколько дней, Николай, как и любой русский мужик, утолял свою боль и горечь от потери близких, глуша самогон, который сердобольно, узнав о его трагедии ему наливал местный одноногий сторож Василий, которого по причине инвалидности на фронт не призвали. Но потом Николай, наконец, протрезвев на вторые сутки безудержного пьянства, осознал, что маленького Ваню надо чем-то кормить, и прекратил пить. Теперь он четко понимал, что должен вырастить из Вани, прежде всего, порядочного человека, гражданина своей Родины.
Отец Вани Николай чудом избежал всеобщей мобилизации вначале войны. Дело было в том, что его искорёженные ревматоидным артритом пальцы рук ни при каком раскладе не могли держать оружие, и тем более метко стрелять. На фронте от него не было бы никакого толку, поэтому вначале войны они с женой Ольгой были распределены для работы в госпитале по уходу за тяжело раненными, которые прибывали и прибывали с фронта так, что работать в госпитале приходилось сутками, иногда без сна. Николай, отец Вани, происходил из семьи потомственных скульпторов и художников, и имел итальянские корни. Дед Вани Джованни, в свое время потеряв настоящие документы и здраво понимая, что происходит в стране, взял себе новую фамилию Крамской, навсегда забыв свою итальянскую фамилию и корни, и тем самым спас себя и своего единственного сына с семьей от репрессий. Таким образом, родившись в семье Крамских, Ваня случайно стал полным тезкой знаменитому художнику-передвижнику. Прадед и дед Вани, владея итальянскими секретами, полученными очень давно от итальянских мастеров, тщательно передавали по наследству своим детям искусство превращать мертвые куски камня в практически живые произведения искусства. Это была уникальная техника, с помощью которой можно было делать мрамор практически светящимся и невесомым. Особенно она использовалась при высечении вуалей, накидок и различных атрибутов одежды для женских скульптур, когда нужно было сделать их словно сотканными из воздуха. Эффект невесомости и прозрачности в этих скульптурах был просто потрясающий. Отец Ваня, владея этими техниками в совершенстве, которые старательно передавали ему его отец и дедушка, на время эвакуации полностью забыл о скульптуре. Он старался браться за любую работу, несмотря на сильную боль в пальцах, искорёженных ревматоидным артритом, чтобы прокормить себя, маленького Ваню и женщину Галю с двумя малолетними детьми, у которых они были постояльцами и которые гостеприимно приютили их на все время эвакуации. Время в эвакуации летело быстро, но тоска Николая по любимой погибшей жене никуда не уходила, наоборот, он стал нелюдимым и мрачным. Хотя желающих получить себе в мужья, да, что в мужья, хотя бы в любовники, интеллигентного красавца из Ленинграда было на селе не мало, так как, все мужчины, кроме единственного одноногого сторожа-инвалида ушли на фронт. Николай в знак благодарности безотказно помогал по хозяйству всем женщинам на селе, но личных отношений ни с кем не заводил.
