И смех и грех.
Был бы это фильм, мы бы с вами с вот с чего начали бы: тонированный джип посреди пустыни, снаружи плюс сорок, а внутри — холодок, шансон, ароматная елочка, чемодан с деньгами, водка, минералка, пушки, пушки, пушки и два нереально крутых парня. Один — в костюме от Ральфа Лорена, ботинках от Феррагамо, в креме от загара, в предвкушении от напряжения, в дурном настроении от соседа, да в часах от Картье. Другой – скромненько так в любимом Адидасе, и заносчиво так в золоте, в татуировках и в девичьих влажных мечтах. Второй, конечно, был покруче чувак, вторым чуваком был я.
Потом бы в этом фильме, несомненно умном боевике а-ля Тарантино, появился бы второй джип, скажем белый, пускай даже со стертой от времени краской, ржавеющий потихоньку, и вообще без кондиционера, а с открытыми окнами нараспашку. Оттуда бы высовывались калаши, а за ними арабы, все в белом, в арафатках, скрывающими злобными ебла, и они начали бы палить прямо по нашему гладенькому блестящему джипу. А крутые парни, конечно, не дураки, стреляли бы в ответ, и все было бы так зрелищно — капли, брызги, целые фонтаны крови, вспышки автоматных очередей, мат, крики, смех, крутые фразочки, а в конце — взорванный бензобак. И все удачно закончилось бы — арабы отправились к Аллаху, наши герои успели откатиться от горящей машины, и я стою и смеюсь и снова говорю крутую фразу:
— Не успел еще наступить полдень, а я уже стою в центре голой пустыни среди горы трупов муслимов, с одним неприятным гондоном, несколькими пулями в стволе и совершенно без тачки.
И тут вы понимаете, что напрашивается? Наши два героя, как уже ясно без пояснений, замешанные в криминальных делах, находящиеся в дурном настрое друг к другу остались одни без машины посреди пустыни. Чтоб у вас, зануд, не возникало вопросов – а как же джип тех самых арабов? — скажу следующее: колеса ему прострелили, весь бампер оказался в решето, и пусть даже так, он тоже взорвался к хренам собачьим. И вы уже себе представили эту черную комедию, как мы со вторым чуваком бредем по пустыни до города, ругаясь, наставляя друг на друга оружие, обгорая, угорая, ловя миражи и скорпионов на ужин. Нет, для полноты картины следовало бы показать еще парочку агрессивных диалогов в прохладной машине до перестрелки. Сейчас я это исполню.
— Эй, Гера, (это говорю я, а Гера — наш второй герой, ну кличка у него такая), если бы не произошло такого, что я чуть не трахнул твою невесту, нам было бы куда веселее ехать в машине, скажи?
— О, Джеки, (Джек — моя кличка, потому что джекпот, и потому что Жека), не было никакого «чуть не трахнул твою невесту». Вероника, будь она последней проблядушкой на Земле, не дала бы тебе, уроду. Но Вероника — приличная девочка, студентка, отличница.
— Вообще-то…
— … Последние проблядушки тебе и дают, окей. Суть моей мысли — ты урод, которого я зарежу при первой неосторожной фразе.
Вероника правда мне не дала, хотя я очень ее любил. Гера утешал себя тем, что все, что между нами было – было чтобы ему насолить, я себя утешал тем, что она боялась, что если трахнется со мной, Гера ее пристрелит. Вероника утешала себя превосходной успеваемостью, апельсиновым мороженным и порнухой.
— Лады. Если бы я все-таки трахнул твою невесту, мне было бы веселее ехать в машине.
— А вот если бы ты все-таки трахнул мою невесту, Джеки, — зловещая пауза, — эта бы сделка не состоялась. А ты бы еще даже не лежал в могиле, так как я бы до сих пор тебя не отпустил, и поэтому я бы не смог ответить на звонок, чтобы узнать о сделке, потому что до сих пор бы выворачивал твои кишки наизнанку, чтобы намотать их на твой же кулак, и заставить их тебя медленно-медленно, смакуя каждый сантиметр, съесть.
Он обаятельно мне улыбнулся. Гера был очень злой, просто феерически, но я все равно его любил за эту злобу, обаяние и склонность к рассуждательству про его черную душу. Он даже говорил это, держа руку на пистолете, что было опасно для меня во всех смыслах. Во-первых, он рулил машину, а во-вторых, я бы не удивился если бы он выстрелил. О, поверьте, никто бы не удивился если бы Гера выстрелил. Да в принципе, никто бы не удивился, если бы меня пристрелили. Все бы со слезами, отчаянием или радостью сказали — злобный как пиздец Гера пристрелил заебавшего злоебучего Джека.
Аминь!
Потом бы, конечно, Геру самого пристрелили, потому что, несмотря на то, что я сам весьма признавал, что для многих я был довольно злоебучим, я был многими еще и любим. Особенно моим братом, нашим непосредственным начальником.
Диалоги в начале нашего фильма закончились, и вот я снова стою посреди стрелянных арабов, рядом горит машина, даже две, солнце палит, уже почти полдень, и все готово для черной комедии, обаятельной роуд-стори. Я так и стою с автоматом, жду, что Гера скажет что-то злое и прекрасное, стильное, а он молчит. И я как бы еще за секунду до того, как обернуться, до того, как подумал “ну еб твою мать”, уже все понял.
И я оборачиваюсь.
— Еб твою мать, — говорю. Гера стоял, это было как бы с одной стороны хорошим знаком, а с другой — выглядело стремово: по его белой рубашке растекалась кровавая рана, и рубашка-то уже вовсе перестала быть белой на животе, и кровь капала, как у средневековой безумной роженицы, прямо между ног. Он бледную ручку прижал к животу, и я тогда все-таки убедился, что ему прострелили не яйца, а его и без того хилый живот, просто кровь так стекала между ног.
Гера вроде как был шокирован, глаза были широко раскрыты, как у ребеночка за секундочку до того, как из них хлынут слезы. Потом он услышал мое «еб твою мать», и это немного его подобрало, он скривился, оскалился, как-то злобно, гордо дернул головой.
— Сука, — сказал Гера. А я подумал — да он сейчас помрет. И он как бы тоже самое подумал, и в этих мыслях мы с ним были так похожи. И от этой одинаковости мне самому стало так больно, так сердце сжалось, поэтому как бы вы настраиваетесь уже, что это будет не такая уж забавная роуд-стори, как я наобещал.
Гера немного пошатывался, хотя держался на ногах. Даже вернее так: Геру немного пошатывало, ну хуй знает кто, может это как бы жизнь его встряхивала, может смерть пыталась повалить, а может и сам Бог схватил его за грудки и то ли собирался дать ему по щам, то ли прозрачной золотистой рукой поддерживал его, чтобы раба его не шатало от ветра без своей крови. А ветра то не было, зато было белое солнце, и я как бы повернул голову так специально, чтобы солнце оказалось за Гериной злой головой. Типа нимб, да? Поняли кадр? Но свет оказался не золотым, и даже не ангельски белым, а каким-то инопланетным, холодным, вот таким бы цветом я раскрашивал обложки книг Лема.
А длилось то это всего несколько секунд, так-то реакция у меня была очень быстрая, да и мыслей могло пройти легионы за мгновение. И я, конечно, сразу подбежал к Гере, и так драматично схватил его за руку.
Вот он не любил меня этим днем, а для меня он был отличным другом. Начинали-то мы все вместе.
— Это же не смертельно? — спросил он вдруг как-то беззащитно, пошатываясь, блестя глазами, прижимая руку к животу, теряя оттуда кровь. А казалось бы бандит, казалось бы не первое ранение. Ой, и будто бы он не видел таких смертей, не делал таких смертей. И так все знакомо, а больно-то как все равно. Даже мне, поэтому я держал его за руку, смотрел в глаза, тоже очень, блин, испуганно и печально.
И я сразу пораскинул мозгами — пулевое ранение в живот, пустыня, пятьдесят километров до города, из лекарств — только опиаты, из врачей — только Господь Бог в помощь. Все не так безнадежно, если так подумать. То есть, наоборот, если вообще не подумать, то все не так безнадежно.
Я попытался найти зацепочку — я, конечно, не Авиценна (Авиценна возможно пристреленный лежит кстати рядом), но медицинскую помощь какую-никакую я могу оказать. И «никакая» здесь справедливо стоит вторым словом, мне случалось работать санитаром в госпиталях, но я был там умелым, почти как образованный медик.
— Если доверишься мне, то нет, не смертельно. Я тебе помогу, Гера, все будет окей.
И знаете, когда ты в такой жуткой ситуации, как Гера (хотя вряд ли кто-то из вас знает, а если и так, то упаси небо ваши души), то обычно хочется, чтобы кто-то взял ответственность за тебя, за твою жизнь, потому что сам-то ты ничего сделать не можешь. Многие бы доверились бы даже такому ненадежному человеку, как я, но Гера был не из таких. И дело тут было даже не во мне, не в его неприязни, не в Веронике, не в моей еще в школе диагностированной психопатии, а сугубо в нем. Гера обожал все контролировать сам, потому что он любил власть больше всего на свете, я все предлагал ему стать диктатором какой-нибудь маленькой африканской страны, но он отмахивался, надеюсь не сугубо из расистских побуждений. Так вот, подчиняться он тоже умел, я сам видел, но для него такое поведение казалось унижением, поэтому и делал это он подчеркнуто униженно и только в выгодной для него ситуации.
Спасти себе жизнь — выгодная ситуация.
Гера скривился как-то отчаянно, но в то же время с отвращением, попытался посильнее прижать рану рукой, и на этот раз скривился с придыханием от боли.
— Джеки, ты же перевяжешь мне рану? Прошу тебя, ты же не оставишь меня?
И он чуть склонил голову, и преданно посмотрел мне в глаза. А я и так его любил, и так мне было жалко его до жути.
— Да чего ты, чего ты, а?
— Да того, пуля у меня в животе, да и мы в пустыне.
— А, вечно ты все видишь в черных тонах, — ворчливо сказал я и стал усаживать его на песок. Я пытался затянуть его кровавую рану, да кровь все равно сочилась. Дело было дрянь, но в моей жизни происходили и такие события, когда я ампутировал палец на ноге одному парню в поселение в Южной Америке, и с тех пор я считал себя на кое-что способным.
Дальше бы в нашем фильме началась бы зубосводящая кровавая каша со сведенными челюстями, стонами боли, спиртом в ране, кровавыми тряпками. О, вы бы, зануды, в такое даже не поверили бы, может, вы сказали бы, что режиссер мог бы запросить консультацию врача для этой сцены, хотя бы врача-олигофрена. Так вот знайте, у этой сцены есть консультант-врач, просто он — психиатр.
Вот что случилось, если вкратце: бутылка водки чудесным образом была выброшена из взорванной машины, и стала моим антисептическим средством. У Геры в пиджаке был новенький не вскрытый шприц, и конечно, его наркотик, который мы вкололи ему, хотя он едва мог обезболивать человека его пристрастий. Потом к этой самой игле, я невероятно смекалистым образом приделал нитку с пиджака Геры, продезинфицированную водкой. Использовал я ее не сразу, сначала я взял свой нож, немножечко разрезал Герин живот, нашел кровоточащий сосуд, зашил его, потом зашил рану. Потом бухнул водки, плюнул ею Гере в лицо, когда он пришел в себя, влил в него водку, и заверил, что все будет хорошо теперь. В скором времени у него даже перестали течь слезы, только вот голос так и остался охрипшим от крика и песка, налипшим на связки.
Вокруг на песок накапало крови, и я думал, как бы не навлечь какого-нибудь арабского проклятия на нас, ну знаете, вдруг бы тут из песка появился кровяной огнедышащий ифрит и дал бы нам по жопе за своих мертвых подданных. Но не это было нашей главной проблемой, правда ведь? Тут и без демонов ада хватало происшествий.
Но я на всякий случай обернулся посмотреть на наших мертвых друзей, а вокруг них какие-то пернатые мрази с тонкими шеями собрались, грифы там или стервятники, кто из разберет, кроме орнитолога. А я вот много чего на свете знал, еще больше всего повидал, а вот в птичках-падальщиках разобраться не успел. И не у кого было спросить, кроме как у Геры, поэтому-то я у него и спросил. И только поэтому, в любой другой ситуации я бы и не подумал обратиться к нему с этим вопросом.
— А ты случаем не орнитолог?
— А ты случаем не опытный военный хирург, который может спасти человеку жизнь в пустыни после пулевого ранения?
Голос хриплый такой, жуть какая, пьяные проститутки на пенсии отдыхают. А отдыхают они, как мне думалось, сугубо в женских, феминистских даже компаниях с бутылочками горючего.
— Я-то да. А ты лучше смотри на этих ребят.
Я приподнял Герину голову и стал показать ему грифов-стервятников. То есть, можно же называть их одним словом «падальщики», чтобы не усложнять сущности? Тогда и далее по тексту так оно и будет.
Гера застонал как-то вот с особым отчаянием, даже пока я резал ему пузо, я не слышал у него таких драматических ноток в голосе. Да я понял сразу, это не то чтобы он лично что-то имел против падальщиков и так расстроился конкретно из-за них, просто знаете, иногда какая-то мелочь становится последней каплей. Ну типа я слышал такое про безумную Грету. Значит, это легенда такая фламандская, про телку, от которой ушел муж, потом погибли дети один за одним, иссякло все состояние, а в конце она потеряла сковороду, и вот это, наконец, стало последней каплей — Грета надела латы и пошла крушить демонов в ад. Так вот и эти падальщики довели Геру окончательно, и я вдруг так испугался, что из-за расстройства он сейчас прямо в ад и отправится.
За все-то его грехи, куда ему кроме ада-то и отправляться? Но если там со времен золотого века Голландии можно еще крушить демонов, то Гере бы это понравилось. Но я больше ожидал, что скорее будет наоборот, и демоны начнут его петушить вилами туда-сюда.
— Это, мать твою, грифы!
— Да ладно тебе, чудо-то какое, посмотри. Ты разве видел когда-нибудь такое, кроме как по ВВС? И кстати, так ли ты уверен, что это именно грифы, а не…
— О, Джеки, не начинай.
И я сразу вспомнил вот что. Мы еще тогда были маленькие, шпона подзаборная, сидели у меня дома, накуренные, жрали чипсы. И мы в телек глядели, а там всякие программы про животных, и Гера, он тогда кстати еще не сидел на героине, и тем более его не продавал, озвучивал для меня так смешно животных, а я угорал. Вот, мы там смотрели передачу, и в ней был гигантский атлантический осетр, и он может достигать в длину шесть метров, а весом чуть ли не до тонны, и живут они так долго, лет до ста. И самки у них половозрелыми становятся, как у человека, лет в четырнадцать. Так вот есть какой-то гигантский осетр, который, значит, родился до моего рождения, и сейчас где-то плавает, огромный такой, мудрый и стремный, а я тут сижу на жаре с падальщиками, и вот помру, я он стопудово будет еще жить, и так же по-тупому плыть. Уж мне-то не пережить осетра, который родился даже за поколение до моего рождения, это точно. Штук трех-четырех таких как я, с моим-то образом жизни осетр может пережить. Мне всегда казалось, что у Геры больше шансов протянуть, несмотря на геру даже, а скорее всего, выйдет так, что осетру придется похоронить его первым.
А скольких таких как вы переживет гигантский атлантический осетр?
А если среди вас найдется тот, кто вообще сам способен пережить гигантского атлантического осетра, то поведайте о славных приключениях Джека и Геры в пустыни в вашем далеком двадцать втором веке.
— Помнишь, как мыс тобой накуренные спорили , крокодил это или аллигатор по телику? — спросил Гера, перестав стонать, и лицо его в этот момент разгладилось, и как-то посветлело, будто бы воспоминания разогнали тучи, да и мучительной боли в его теле дали хорошенького пинка.
Глава 1.
Был бы это фильм, мы бы с вами с вот с чего начали бы: тонированный джип посреди пустыни, снаружи плюс сорок, а внутри — холодок, шансон, ароматная елочка, чемодан с деньгами, водка, минералка, пушки, пушки, пушки и два нереально крутых парня. Один — в костюме от Ральфа Лорена, ботинках от Феррагамо, в креме от загара, в предвкушении от напряжения, в дурном настроении от соседа, да в часах от Картье. Другой – скромненько так в любимом Адидасе, и заносчиво так в золоте, в татуировках и в девичьих влажных мечтах. Второй, конечно, был покруче чувак, вторым чуваком был я.
Потом бы в этом фильме, несомненно умном боевике а-ля Тарантино, появился бы второй джип, скажем белый, пускай даже со стертой от времени краской, ржавеющий потихоньку, и вообще без кондиционера, а с открытыми окнами нараспашку. Оттуда бы высовывались калаши, а за ними арабы, все в белом, в арафатках, скрывающими злобными ебла, и они начали бы палить прямо по нашему гладенькому блестящему джипу. А крутые парни, конечно, не дураки, стреляли бы в ответ, и все было бы так зрелищно — капли, брызги, целые фонтаны крови, вспышки автоматных очередей, мат, крики, смех, крутые фразочки, а в конце — взорванный бензобак. И все удачно закончилось бы — арабы отправились к Аллаху, наши герои успели откатиться от горящей машины, и я стою и смеюсь и снова говорю крутую фразу:
— Не успел еще наступить полдень, а я уже стою в центре голой пустыни среди горы трупов муслимов, с одним неприятным гондоном, несколькими пулями в стволе и совершенно без тачки.
И тут вы понимаете, что напрашивается? Наши два героя, как уже ясно без пояснений, замешанные в криминальных делах, находящиеся в дурном настрое друг к другу остались одни без машины посреди пустыни. Чтоб у вас, зануд, не возникало вопросов – а как же джип тех самых арабов? — скажу следующее: колеса ему прострелили, весь бампер оказался в решето, и пусть даже так, он тоже взорвался к хренам собачьим. И вы уже себе представили эту черную комедию, как мы со вторым чуваком бредем по пустыни до города, ругаясь, наставляя друг на друга оружие, обгорая, угорая, ловя миражи и скорпионов на ужин. Нет, для полноты картины следовало бы показать еще парочку агрессивных диалогов в прохладной машине до перестрелки. Сейчас я это исполню.
— Эй, Гера, (это говорю я, а Гера — наш второй герой, ну кличка у него такая), если бы не произошло такого, что я чуть не трахнул твою невесту, нам было бы куда веселее ехать в машине, скажи?
— О, Джеки, (Джек — моя кличка, потому что джекпот, и потому что Жека), не было никакого «чуть не трахнул твою невесту». Вероника, будь она последней проблядушкой на Земле, не дала бы тебе, уроду. Но Вероника — приличная девочка, студентка, отличница.
— Вообще-то…
— … Последние проблядушки тебе и дают, окей. Суть моей мысли — ты урод, которого я зарежу при первой неосторожной фразе.
Вероника правда мне не дала, хотя я очень ее любил. Гера утешал себя тем, что все, что между нами было – было чтобы ему насолить, я себя утешал тем, что она боялась, что если трахнется со мной, Гера ее пристрелит. Вероника утешала себя превосходной успеваемостью, апельсиновым мороженным и порнухой.
— Лады. Если бы я все-таки трахнул твою невесту, мне было бы веселее ехать в машине.
— А вот если бы ты все-таки трахнул мою невесту, Джеки, — зловещая пауза, — эта бы сделка не состоялась. А ты бы еще даже не лежал в могиле, так как я бы до сих пор тебя не отпустил, и поэтому я бы не смог ответить на звонок, чтобы узнать о сделке, потому что до сих пор бы выворачивал твои кишки наизнанку, чтобы намотать их на твой же кулак, и заставить их тебя медленно-медленно, смакуя каждый сантиметр, съесть.
Он обаятельно мне улыбнулся. Гера был очень злой, просто феерически, но я все равно его любил за эту злобу, обаяние и склонность к рассуждательству про его черную душу. Он даже говорил это, держа руку на пистолете, что было опасно для меня во всех смыслах. Во-первых, он рулил машину, а во-вторых, я бы не удивился если бы он выстрелил. О, поверьте, никто бы не удивился если бы Гера выстрелил. Да в принципе, никто бы не удивился, если бы меня пристрелили. Все бы со слезами, отчаянием или радостью сказали — злобный как пиздец Гера пристрелил заебавшего злоебучего Джека.
Аминь!
Потом бы, конечно, Геру самого пристрелили, потому что, несмотря на то, что я сам весьма признавал, что для многих я был довольно злоебучим, я был многими еще и любим. Особенно моим братом, нашим непосредственным начальником.
Диалоги в начале нашего фильма закончились, и вот я снова стою посреди стрелянных арабов, рядом горит машина, даже две, солнце палит, уже почти полдень, и все готово для черной комедии, обаятельной роуд-стори. Я так и стою с автоматом, жду, что Гера скажет что-то злое и прекрасное, стильное, а он молчит. И я как бы еще за секунду до того, как обернуться, до того, как подумал “ну еб твою мать”, уже все понял.
И я оборачиваюсь.
— Еб твою мать, — говорю. Гера стоял, это было как бы с одной стороны хорошим знаком, а с другой — выглядело стремово: по его белой рубашке растекалась кровавая рана, и рубашка-то уже вовсе перестала быть белой на животе, и кровь капала, как у средневековой безумной роженицы, прямо между ног. Он бледную ручку прижал к животу, и я тогда все-таки убедился, что ему прострелили не яйца, а его и без того хилый живот, просто кровь так стекала между ног.
Гера вроде как был шокирован, глаза были широко раскрыты, как у ребеночка за секундочку до того, как из них хлынут слезы. Потом он услышал мое «еб твою мать», и это немного его подобрало, он скривился, оскалился, как-то злобно, гордо дернул головой.
— Сука, — сказал Гера. А я подумал — да он сейчас помрет. И он как бы тоже самое подумал, и в этих мыслях мы с ним были так похожи. И от этой одинаковости мне самому стало так больно, так сердце сжалось, поэтому как бы вы настраиваетесь уже, что это будет не такая уж забавная роуд-стори, как я наобещал.
Гера немного пошатывался, хотя держался на ногах. Даже вернее так: Геру немного пошатывало, ну хуй знает кто, может это как бы жизнь его встряхивала, может смерть пыталась повалить, а может и сам Бог схватил его за грудки и то ли собирался дать ему по щам, то ли прозрачной золотистой рукой поддерживал его, чтобы раба его не шатало от ветра без своей крови. А ветра то не было, зато было белое солнце, и я как бы повернул голову так специально, чтобы солнце оказалось за Гериной злой головой. Типа нимб, да? Поняли кадр? Но свет оказался не золотым, и даже не ангельски белым, а каким-то инопланетным, холодным, вот таким бы цветом я раскрашивал обложки книг Лема.
А длилось то это всего несколько секунд, так-то реакция у меня была очень быстрая, да и мыслей могло пройти легионы за мгновение. И я, конечно, сразу подбежал к Гере, и так драматично схватил его за руку.
Вот он не любил меня этим днем, а для меня он был отличным другом. Начинали-то мы все вместе.
— Это же не смертельно? — спросил он вдруг как-то беззащитно, пошатываясь, блестя глазами, прижимая руку к животу, теряя оттуда кровь. А казалось бы бандит, казалось бы не первое ранение. Ой, и будто бы он не видел таких смертей, не делал таких смертей. И так все знакомо, а больно-то как все равно. Даже мне, поэтому я держал его за руку, смотрел в глаза, тоже очень, блин, испуганно и печально.
И я сразу пораскинул мозгами — пулевое ранение в живот, пустыня, пятьдесят километров до города, из лекарств — только опиаты, из врачей — только Господь Бог в помощь. Все не так безнадежно, если так подумать. То есть, наоборот, если вообще не подумать, то все не так безнадежно.
Я попытался найти зацепочку — я, конечно, не Авиценна (Авиценна возможно пристреленный лежит кстати рядом), но медицинскую помощь какую-никакую я могу оказать. И «никакая» здесь справедливо стоит вторым словом, мне случалось работать санитаром в госпиталях, но я был там умелым, почти как образованный медик.
— Если доверишься мне, то нет, не смертельно. Я тебе помогу, Гера, все будет окей.
И знаете, когда ты в такой жуткой ситуации, как Гера (хотя вряд ли кто-то из вас знает, а если и так, то упаси небо ваши души), то обычно хочется, чтобы кто-то взял ответственность за тебя, за твою жизнь, потому что сам-то ты ничего сделать не можешь. Многие бы доверились бы даже такому ненадежному человеку, как я, но Гера был не из таких. И дело тут было даже не во мне, не в его неприязни, не в Веронике, не в моей еще в школе диагностированной психопатии, а сугубо в нем. Гера обожал все контролировать сам, потому что он любил власть больше всего на свете, я все предлагал ему стать диктатором какой-нибудь маленькой африканской страны, но он отмахивался, надеюсь не сугубо из расистских побуждений. Так вот, подчиняться он тоже умел, я сам видел, но для него такое поведение казалось унижением, поэтому и делал это он подчеркнуто униженно и только в выгодной для него ситуации.
Спасти себе жизнь — выгодная ситуация.
Гера скривился как-то отчаянно, но в то же время с отвращением, попытался посильнее прижать рану рукой, и на этот раз скривился с придыханием от боли.
— Джеки, ты же перевяжешь мне рану? Прошу тебя, ты же не оставишь меня?
И он чуть склонил голову, и преданно посмотрел мне в глаза. А я и так его любил, и так мне было жалко его до жути.
— Да чего ты, чего ты, а?
— Да того, пуля у меня в животе, да и мы в пустыне.
— А, вечно ты все видишь в черных тонах, — ворчливо сказал я и стал усаживать его на песок. Я пытался затянуть его кровавую рану, да кровь все равно сочилась. Дело было дрянь, но в моей жизни происходили и такие события, когда я ампутировал палец на ноге одному парню в поселение в Южной Америке, и с тех пор я считал себя на кое-что способным.
Дальше бы в нашем фильме началась бы зубосводящая кровавая каша со сведенными челюстями, стонами боли, спиртом в ране, кровавыми тряпками. О, вы бы, зануды, в такое даже не поверили бы, может, вы сказали бы, что режиссер мог бы запросить консультацию врача для этой сцены, хотя бы врача-олигофрена. Так вот знайте, у этой сцены есть консультант-врач, просто он — психиатр.
Вот что случилось, если вкратце: бутылка водки чудесным образом была выброшена из взорванной машины, и стала моим антисептическим средством. У Геры в пиджаке был новенький не вскрытый шприц, и конечно, его наркотик, который мы вкололи ему, хотя он едва мог обезболивать человека его пристрастий. Потом к этой самой игле, я невероятно смекалистым образом приделал нитку с пиджака Геры, продезинфицированную водкой. Использовал я ее не сразу, сначала я взял свой нож, немножечко разрезал Герин живот, нашел кровоточащий сосуд, зашил его, потом зашил рану. Потом бухнул водки, плюнул ею Гере в лицо, когда он пришел в себя, влил в него водку, и заверил, что все будет хорошо теперь. В скором времени у него даже перестали течь слезы, только вот голос так и остался охрипшим от крика и песка, налипшим на связки.
Вокруг на песок накапало крови, и я думал, как бы не навлечь какого-нибудь арабского проклятия на нас, ну знаете, вдруг бы тут из песка появился кровяной огнедышащий ифрит и дал бы нам по жопе за своих мертвых подданных. Но не это было нашей главной проблемой, правда ведь? Тут и без демонов ада хватало происшествий.
Но я на всякий случай обернулся посмотреть на наших мертвых друзей, а вокруг них какие-то пернатые мрази с тонкими шеями собрались, грифы там или стервятники, кто из разберет, кроме орнитолога. А я вот много чего на свете знал, еще больше всего повидал, а вот в птичках-падальщиках разобраться не успел. И не у кого было спросить, кроме как у Геры, поэтому-то я у него и спросил. И только поэтому, в любой другой ситуации я бы и не подумал обратиться к нему с этим вопросом.
— А ты случаем не орнитолог?
— А ты случаем не опытный военный хирург, который может спасти человеку жизнь в пустыни после пулевого ранения?
Голос хриплый такой, жуть какая, пьяные проститутки на пенсии отдыхают. А отдыхают они, как мне думалось, сугубо в женских, феминистских даже компаниях с бутылочками горючего.
— Я-то да. А ты лучше смотри на этих ребят.
Я приподнял Герину голову и стал показать ему грифов-стервятников. То есть, можно же называть их одним словом «падальщики», чтобы не усложнять сущности? Тогда и далее по тексту так оно и будет.
Гера застонал как-то вот с особым отчаянием, даже пока я резал ему пузо, я не слышал у него таких драматических ноток в голосе. Да я понял сразу, это не то чтобы он лично что-то имел против падальщиков и так расстроился конкретно из-за них, просто знаете, иногда какая-то мелочь становится последней каплей. Ну типа я слышал такое про безумную Грету. Значит, это легенда такая фламандская, про телку, от которой ушел муж, потом погибли дети один за одним, иссякло все состояние, а в конце она потеряла сковороду, и вот это, наконец, стало последней каплей — Грета надела латы и пошла крушить демонов в ад. Так вот и эти падальщики довели Геру окончательно, и я вдруг так испугался, что из-за расстройства он сейчас прямо в ад и отправится.
За все-то его грехи, куда ему кроме ада-то и отправляться? Но если там со времен золотого века Голландии можно еще крушить демонов, то Гере бы это понравилось. Но я больше ожидал, что скорее будет наоборот, и демоны начнут его петушить вилами туда-сюда.
— Это, мать твою, грифы!
— Да ладно тебе, чудо-то какое, посмотри. Ты разве видел когда-нибудь такое, кроме как по ВВС? И кстати, так ли ты уверен, что это именно грифы, а не…
— О, Джеки, не начинай.
И я сразу вспомнил вот что. Мы еще тогда были маленькие, шпона подзаборная, сидели у меня дома, накуренные, жрали чипсы. И мы в телек глядели, а там всякие программы про животных, и Гера, он тогда кстати еще не сидел на героине, и тем более его не продавал, озвучивал для меня так смешно животных, а я угорал. Вот, мы там смотрели передачу, и в ней был гигантский атлантический осетр, и он может достигать в длину шесть метров, а весом чуть ли не до тонны, и живут они так долго, лет до ста. И самки у них половозрелыми становятся, как у человека, лет в четырнадцать. Так вот есть какой-то гигантский осетр, который, значит, родился до моего рождения, и сейчас где-то плавает, огромный такой, мудрый и стремный, а я тут сижу на жаре с падальщиками, и вот помру, я он стопудово будет еще жить, и так же по-тупому плыть. Уж мне-то не пережить осетра, который родился даже за поколение до моего рождения, это точно. Штук трех-четырех таких как я, с моим-то образом жизни осетр может пережить. Мне всегда казалось, что у Геры больше шансов протянуть, несмотря на геру даже, а скорее всего, выйдет так, что осетру придется похоронить его первым.
А скольких таких как вы переживет гигантский атлантический осетр?
А если среди вас найдется тот, кто вообще сам способен пережить гигантского атлантического осетра, то поведайте о славных приключениях Джека и Геры в пустыни в вашем далеком двадцать втором веке.
— Помнишь, как мыс тобой накуренные спорили , крокодил это или аллигатор по телику? — спросил Гера, перестав стонать, и лицо его в этот момент разгладилось, и как-то посветлело, будто бы воспоминания разогнали тучи, да и мучительной боли в его теле дали хорошенького пинка.
