Пролог
Раньше я хотел плюнуть в лицо бабушке, чтобы показать, каким успешным смог стать в будущем. Довольно скоро я перестал питать какие-либо надежды на свой счет и просто хотел плюнуть бабушке в лицо из хулиганских побуждений. Потом я смирился и даже начал уважать ее, поэтому слово "бабушка" тоже отпало из этой фразы. Вышло так: я хотел плюнуть в лицо. Итак, сегодня я выступал перед огромной аудиторией, которой собирался рассказать, что я — Иисус Христос.
Глава 1. Что-то в груди
В возрасте одиннадцати лет больше всего на свете я хотел велосипед. Все мои одноклассники имели колеса — избранным повезло обладать собственным великом, другие гоняли на старых отцовских или втихаря забирали у своих братьев. Счастливчиком я еще тогда не стал, а ни братьев, ни сестер, ни даже отца у меня не имелось. Была мама, в нашем коридоре лежало несколько пар ее коньков, но велосипед там никогда не стоял. Даже у соседей по коммуналке его не было, и я думал, что моя судьба — это черная безвелосипедная дыра, которая медленно затягивала меня в пешеходную жизнь навсегда. Медленно — потому что без велосипеда все было так.
Мама работала тренером по фигурному катанию, она сама — одиночница, чемпионка Василевска семьдесят третьего года. В семьдесят пятом у нее появился я, и с тех пор она только тренировала. Поэтому у меня самого были коньки всех размеров, через которые прошла моя нога в процессе развития, хотя мама и не питала больших надежд на мое будущее в спорте с тех пор, как она поставила меня на лед. Тогда я упал и ждал, пока меня поднимут, не предпринимая никаких попыток что-либо сделать самостоятельно. Я с обидой смотрел на все эти маленькие коньки, ведь если бы мама не тратила на них деньги, она могла бы купить мне велосипед.
Но однажды она это сделала, не продавая свои воспоминания о моих неуклюжих попытках изобразить ласточку. Отец ее ученицы с совершенно противоположными мне ценностями практически за так продавал свой велосипед, чтобы купить дочери новую форму. До моего дня рождения оставалось еще несколько месяцев, но мама с боем забрала его прямо перед носом у другого покупателя, пока была возможность. В коммунальной квартире не нашлось бы места, куда бы она могла спрятать его до праздника, поэтому мама торжественно приволокла велосипед мне сейчас.
— Гришка, иди помогай, я тебе коня угнала, — послышался мамин голос из прихожей. Она, гремя сумками с продуктами, толкала дверь ногой, чтобы дать дорогу моему велосипеду. Он больше походил на покореженную проводку, чем на коня, но для меня он стал вмиг милее всего на свете. У него была высокая по-настоящему мужская рама и даже не скрученный звоночек на руле. Велосипед был выкрашен в подъездно-зеленый цвет, и я уже представлял, как прилеплю на его раму переводилку с гитарой, которая хранилась в коробке под кроватью для этого случая.
— Это ты для меня? Это ты мне подаришь?
Я выхватил из маминых рук велосипед и втащил его в коридор, хотя уже знал, что через несколько минут я буду снова вывозить своего нового друга на лестницу.
— Не-а, бабе Зине на восьмидесятилетие.
Баба Зина за стенкой громко цокнула, к ее возрасту у нее сломался каждый орган в теле, кроме ушей с молоточками и наковальнями внутри головы.
Я забрал сумки и бегом отнес их на кухню, будто боялся, что если я буду не достаточно хорошим сыном, мама действительно отдаст мой подарок кому-то другому.
— Спасибо, спасибо, мама! Вот я вырасту и куплю тебе тоже велосипед. Нет, лучше даже каток, целый спортивный комплекс и назову его в твою честь.
— Это ж кем ты собираешься стать? Королем неземного государства?
Неземное государство было маминой выдумкой, хотя у меня и появлялись предположения, что ни одной ей приходили такие идеи. Когда она читала мне сказки, то за всеми некоторыми царствами шли вполне конкретные неземные государства, а стоило мне отвлечься, она говорила, что я витаю вовсе не в облаках, а все в том же неземном государстве.
— Нет, я после школы в техникум не пойду, а пойду сразу работать на завод паять балки, как дед, чтобы раньше начать откладывать деньги тебе на стадион.
— Твой дедуля по тюрьмам всю жизнь бегает, так что балки паял он за все время от силы полгода.
Я помнил, что дед занимается далеко не честным трудом, но я также знал, что мама любит возможность словом опустить своего отца.
— А ты мне его на день рождения подаришь? Можно я разок прокачусь, а потом до дня рождения он будет стоять?
— Ну, — мама сделала вид, что серьезно задумалась, — Разок прокатись.
Она потрепала меня по волосам и довольно улыбнулась. Мама и сама была счастлива, что смогла достать для меня этот велосипед без чьей-либо помощи.
— Только возвращайся до темноты! — крикнула мама мне вслед, когда я уже выезжал на лестницу.
Друзья со двора научили меня кататься, и, хотя я вряд ли бы таким же искусным ездоком как они, я смог сразу поехать, только поставив ноги на педали. Во дворе промелькнули несколько знакомых лиц, но прежде чем хвастаться, мне хотелось самому насладиться своим новым другом. Я помчался в сторону центра Василевска. , все быстрее и быстрее набирая скорость. Однотипные облезлые многоэтажки водили вокруг меня хороводы, сливались в одну линию. Я даже не мог сразу сообразить, по какой улице я ехал, пока не наткнулся на массивный памятник Ленину и не понял, что нахожусь на одноименной. Мимо меня пулями пронеслись наш кинотеатр «Союз», краеведческий музей, театр имени Фонвизина, рынок и последовательно Большой парк, а за ним Малый. Я летел так быстро, что только по воли судьбы не сбил ни одного пешехода.
Я остановился лишь тогда, когда у моего ново-старого велосипеда слетела цепь. Пока я поправлял ее, я красочно представлял, как попрошу у Колькиного папы машинное масло, чтобы смазать ее, и уже ощущал въедливый запах и сальность рук после него. Остановка меня отрезвила. Несмотря на то, что я мог бы кататься до тех пор, пока не стер бы все шины в порошок, я вспомнил, что дома меня ждут недоделанные упражнения по русскому языку. В другой ситуации я дописал бы их на перемене в школе, но в этот день я действительно хотел порадовать маму. Я представлял, как я получу пятерку, и она скажет: Гришка, не зря я тебе купила велик.
В нашей комнате у нас не было места, а в коридоре я боялся оставлять свое сокровище, поэтому я решил убрать велосипед в подвал. Ключик от нашего уголка под домом у меня был с собой, и я знал, что в нем много места. Мама хранила там по большей части только банки с соленьями и вареньем, переданные нам бабушкой. Я еще подумал, а вдруг мыши погрызут шины, но решил, что лучше потерять их, чей целый велосипед.
Закрыв подвал на тяжелый рыжий замок, я вбежал на наш этаж. За стеной доставалась музыка из радиоприемника, а значит, мама была там. Я тихонько притворил дверь и стал свидетелем таинства, в которое меня не должны были посвятить. Мама стояла ко мне спиной с расстегнутой рубашкой, а напротив нее маячила тетя Ира, ее лучшая подруга, и сосредоточено всматривалась во что-то.
— Что-то в груди, чувствуешь?
Мама потрогала себя сама, а потом положила руку тети Иры на свою грудь, чтобы та что-то прощупала.
— Какое-то уплотнение, — согласилась тетя Ира, хмуря брови, — И сосок будто немного в сторону.
Если бы я остался дальше, это обернулось бы для меня катастрофой. Я тихонько притворил дверь, в надежде, что голос Макаревича из динамика заглушит шум, и побежал на кухню. Уже оказавшись там, я здорово пожалел, что выбрал этот путь, а не направился к выходу из квартиры. Мама могла в любой момент прийти, чтобы согреть чай для тети Иры, и мне уже было не выбраться. Идти назад и снова проходить мимо двери казалось невозможным. Я чувствовал зубодробящий стыд, как мороз, сковавший изнутри, будто бы меня застукали за тем, как я в деталях рассматриваю, что под хвостом у мертвой кошки.
Я тогда подумал о маминых женских тайнах, которые очень хочется узнать, но спрашивать о них будто бы было не положено. Тогда я больше ничего не подумал, вязкое стыдливое ощущение от этой сцены я не воспринял, как сигнал предстоящей беды.
Все время, пока тетя Ира слушали с мамой радио, я просидел на кухне. Приходили ужинать соседи, молодая пара, которая все равно для меня состояла из дяди и тети, оба счастливые, в них чувствовалось биение жизни. Оно и правда, жизнь трепыхалась внутри тети Нади, и они только сегодня узнали об этом наверняка. Мои молодые соседи не верили приметам, поэтому рассказали мне эту новость и угостили тортом. В моей голове быстро родилась ложь, что я скажу маме, будто бы засиделся на кухне из-за неожиданного чаепития. Когда она вышла, я уже полчаса размазывал по тарелке последний кусочек.
Мама, как орел, заметивший мышку, стремительно метнулась к столу, и выхватила его из моей ложки.
— Как покатался, ковбой?
— Супер, мы с Даней проехали весь центр, это правда самый лучший подарок, я теперь буду самым быстрым в классе.
В моей лжи не было абсолютно никакого смысла, я мог без смущения сказать, что катался один, но я уже настроил себя скрывать правду, поэтому не удержался.
Мама подняла указательный палец:
— Запомни, сынок, главное, не скорость, а качество, — она сама посмеялась над шуткой, думая, что кроме нее ее здесь никто не оценил.
— Так что будь осторожнее на дорогах, — добавила она серьезно.
— Сама будь, я слишком быстрый, чтобы меня успела сбить машина.
— А я и коньком по капоту могу врезать, так что не надо мне тут.
Мама любила поиграться, начиная со мной дурашливый спор. Иногда она так заводилась, что даже обзывала меня, в такие моменты она казалась моей ровесницей. Впрочем, она всегда утверждала, что не критично старше меня, девятнадцать лет — не такая уж большая разница. Сейчас ни в ее интонации, ни в ее глазах не блистал огонек.
Я попробовал его разжечь:
— Кстати я уже быстрее тебя, до меня сплетни про соседей доходят первыми.
— Да? — сказала она без настоящего удивления, — Тогда пойдем-ка в комнату, расскажешь мне.
Мамина растерянность длилась всего вечер. На следующий день она уже снова стала бодрой и цепкой ко всем словам. Я знал, что мама несколько раз была в районной поликлинике, но ее это не особенно сильно беспокоило, поэтому и я переключил все свое внимание на то, чтобы прыгать с ребятами с гаража на гараж.
Как-то я подслушал мамин телефонный разговор. Ее голос был тихим, но крайне возмущенным, поэтому я остановился узнать, что ее так беспокоит.
Она говорила в трубку:
— Мне уже пунктировали кисту, а она опять растет! Да, я схожу еще раз, пусть потыкает в меня иголкой снова, но если она в который раз наполнится, то я попробую поискать другого врача. Игнатьев с нашего выпуска вроде бы работает в больнице.
Я не знал, что такое киста, но это чего-то в голове у меня всплывали ассоциации с белыми слюнявыми гусеницами. Я надеялся ошибиться, потому что вовсе не хотел, чтобы моей маме «пунктировали» этих гусениц, даже если они были не настоящими, а лишь отдаленно напоминали их. Я поспрашивал у друзей об этом, и Мишка сказал, что у его дяди от пьянства надулось огромное пузо, в котором скопилось много воды, и врачи протыкали его большим шприцом, чтобы откачать ее. Это и называлось пункцией. Мама была спортсменкой, и живот у нее казался плоским и твердым, то есть совсем в ином агрегатном состоянии, чем вода. Я умел проводить аналогии, и понимал, что болезненная жидкость может скрываться где угодно в ее организме.
Но я все равно продолжал прыгать по крышам, кататься на велосипеде, ссориться и снова мириться с друзьями и слушать «Аквариум». Но по ночам перед сном в мыслях всплывали непонятные жидкости, иголки и гусеницы, и я еще долго смотрел на мамин бутылочный силуэт на соседней кровати. Иногда я начинал бояться, случайно наткнувшись взглядом на гнилые листья, пустые банки, выдернутые из земли корешки. Один раз Мишка плевал в грязную вязкую лужу, ее болотную гладь постепенно покрывали белые пузырьки. У меня не нашлось бы внятного объяснения, зачем он это делал, но я почти был уверен, что Мишка бы и сам мне не ответил. От такой картины меня затошнило, зашатало улицу перед моими глазами, будто бы я был девчонкой из прошлого (не того, где они ложились под танки вместе с мужчинами, а из более далекого, дореволюционного и светского), а в луже плавала не слюна, а вырванные глаза или щенячьи лапки.
Я соврал Мишке, что пообещал маме помочь вымыть окно, и побежал домой. Сине-зеленый от тошноты я сидел в комнате и ждал ее. Я не пытался успокоить себя, наоборот, придумывал еще более отвратительные образы, чтобы не сгладить свой эмоциональный заряд и решиться спросить обо всем у самой мамы.
Она пришла с тренировки вся какая-то расхлябанная, не держала осанку и все терла левое плечо.
— Гришка, слазь на шкаф и поставь коньки в коробку, — сказала она, подталкивая стул ногой. Мне это не составляло никакого труда, но раньше мама всегда делала подобные вещи сама, шкаф не казался высоким, ей достаточно было протянуть руку.
— А то я, кажись, повредила мышцу на тренировке. Она уже давно побаливает, подмышку тянет при нагрузках, но сегодня совсем разболелась. Мне кажется —она даже немного опухла.
Мамино пояснение дало мне надежду, что все мои гусеницы и грязные лужи лишь моя глупая фантазия. В поврежденной мышце на руке не могло быть ничего страшного.
— Значит, ты заболела растянутой мышцей? Так и болеешь ею, да?
— Я же тебе не доктор, чтобы все знать. Может, растянула, может разорвала, а может быть, это даже разорватус мускулис вульгарис.
Когда мама хотела обозначить что-то заумным термином, она переходила на свой выдуманный латинский. К каждому слову мама добавляла прилагательное «вульгарис», и я уже понимал, что оно обозначает «обыкновенный».
Я не знал, пунктируют ли растянутые мышцы и бывают ли у них кисты, но видимо оно было так. С маминой профессией подобные повреждения не казались новинкой. Страшные образы оставили меня, и приходили только от периодической бессонницы.
Как-то к нам в гости приехала баба Тася. Она редко навещала нас, да и сама мама ездила в соседний городок Зарницкий из своего прошлого только по праздникам и в сезон посадки огорода. У мамы были прохладные отношения с бабушкой, хотя откровенных конфликтов я припомнить не мог .
Баба Тася с порога сказала:
— Еще больше похудела! И бледная, как моль сидишь.
Я посмотрел на маму и увидел то, что не замечал весь этот час: баба Тася была права.
Мама с бабой Тасей целую неделю куда-то ходили вместе. Я не любил это время, потому что мне пришлось уступить свою кровать и спать на раскладушке. Зато тревожился меньше, чем если бы самостоятельно осознал мамину бледность, теперь она находилась под хмурым бабушкиным крылом.
В тот вечер, когда мы должны были проводить бабу Тасю на остановку до Зарницкого, она сказала маме:
— Нужно собирать деньги.
Мама отмахнулась от нее рукой.
— Какие деньги, мам? Я просто обследуюсь, меня государство вылечит за свой счет.
— Тамара, если будут оперировать, нужно собирать деньги, — упрямо повторила бабушка.
Когда мы шли с мамой вдвоем от остановки, я надеялся, что она заговорит о щекотливой теме сама. Наш путь лежал через аллею, и каждый раз, когда мама выплывала из-за ребристых теней от деревьев на свет, мне казалось, что она должна заговорить серьезно.
