Пролог. Снег под куполом
Вот и начинается зима. Первый снег падает на лобовое стекло, но долго там не задерживается, капельки бегут вниз. Улица за окном кажется серой и чистой, можно представить что прохожие тревожатся лишь потому, что зима застала их врасплох — утром, выходя на работу они не захватили шапки, их носы и уши замерзли. Впереди едет катафалк, окна этой длинной темной машины завешены красными шторами. В последнее время мой город вообще полюбил красный цвет. Я все не решаюсь обогнать катафалк, веду машину за ним, стараясь не думать о том, кто там лежит. А главное: почему он там лежит. Холодно. Мороз пробирается и в машину, я снова пытаюсь включить печку, она не работает.
— Петар, надень шапку.
Я кидаю строгий взгляд в зеркало заднего вида, но он его не ловит. Мой младший брат Петар лежит на заднем сидении, его трясет. Его лоб блестит от пота, его живот под футболкой неритмично поднимается в такт нервному дыханию. Его трясет не от холода, но, боже мой, было бы куда лучше, если бы он просто страшно замерз. Ногами в носках он упирается в дверцу, острые колени возвышаются над сидением, пальцы напряженно скрючены. И все-таки в машине все равно холодно, мне хочется схватить его ступни и погреть, как хватала его мама в детстве, когда он приходил домой, нагулявшийся до синих губ. Но Петар уже давно взрослый мужчина, его ноги не обхватить, да и шапку он не надевает.
Я поворачиваю руль и паркую машину на обочине дороги. Вольт бы сказал, что мне стоит быть осторожнее, стараться действовать максимально быстро и не привлекать внимания, и его осуждающий голос здесь со мной, даже когда его нет рядом. Удивительно въедливый человек. Впрочем, я не чувствую, что эта короткая остановка может отразиться на наших судьбах, нас либо поймают, либо нет, у нас получится уехать из города или нас, должно быть, убьют. Если все упростить до вариантов с положительными и отрицательными результатами, то шансы пятьдесят на пятьдесят вне зависимости от этой короткой остановки. По крайней мере, катафалк уедет вперед вперед.
— Анита, ты куда? — глаза Петара расширяются в детском ужасе, и я отвожу взгляд, мне стоит прекращать искать в нем славного ребенка, которым он когда-то был. Петар вырос, и многие говорят, что чудовищем.
— Жди. Мне нужно взять кое-что из багажника.
Петар провожает меня испуганным беззащитным взглядом, словно в этом мире у него нет опоры кроме меня. А я и не знаю, что скажут наши друзья, когда увидят его после того, что он сотворил. Может быть, действительно этой опоры нет, и мне нужно увезти его далеко-далеко.
Мокрый асфальт отражает красный неоновый свет от аптечного креста на вывеске. А я помню, что и восемь лет назад, когда этот город был совсем другим, моим родным Вавилоном, здесь тоже была аптека, только крест горел зеленым светом. Как это глупо и смешно, они даже перекрасили вывеску. Еще это немного страшно. Подземный город Новомирск выползал наружу и все больше поглощал мой Вавилон.
Зима была моим любимым временем года, и именно этот период. Отчего-то сильнее всего меня завораживало среди природных явлений то, как снег постепенно окутывает землю с остатками травы и деревьями с редкими листьями, напоминаниями о вчерашнем лете. Это спокойная пора. Я ловлю снежинки на рукав пальто, их узоры не видны, это оказываются некрасивые мокрые комочки. И вдруг меня охватывает ужас: откуда здесь вообще снег? Город уже несколько лет окружает купол, защищающий его от радиации, неужели Петару все-таки удалось его прорвать? Город неспокоен, людям страшно, тревожно и грустно в нем, но неужели на улице не было бы паники, если бы у него получилось? Или все те, кто подвержен радиационному воздействию уже укрылись в подземных городах, а все прохожие — люди с устойчивостью? Это непохоже на правду. Я успокаиваюсь, когда в моей памяти всплывают обрывки слов Клавдия о том, что под куполом периодически собирается конденсат и над Новым Вавилоном тоже проливаются дожди. А в холодное время года, значит, здесь бывает снег. В детстве у меня была игрушка в виде города в прозрачном шаре, если потрясти ее, там падали снежинки. Мне подарил ее папа.
Глаза Петара лихорадочно блестят даже сквозь оконные стекла, мой взгляд цепляется именно за этот блеск. Комитет общественной безопасности взялся бы за проверку наших документов, даже если бы только заметил его взгляд, так мне кажется. Я решаю больше не терять времени, открываю багажник и достаю оттуда пакет с теплым пледом, здесь у меня целый набор нужных вещей для выживания.
Когда я распахиваю заднюю дверь машины, Петар даже не додумывается убрать ноги. Комок снега падает ему на носки, и он поджимает под себя ногу, словно лягушка, уколотая иголкой.
— Анита, — говорит он с удивлением и радостью, будто бы не надеясь меня больше увидеть. Я накрываю его пледом, он зеленый в клеточку, и под этим цветом кожа Петара еще бледнее. Он вцепляется тощими пальцами в край пледа, и отчего-то именно в этот момент мне становится очевидно, что мой брат окончательно болен. Его разум едва выдерживает, а может быть, уже поломан окончательно. Та неземная тварь ошиблась, посчитав будто бы люди способны выдерживать эту силу.
Моя жалость разбивается о ранку на его пальце, похожую на ожог, когда я вижу ее. Петар сжег целую площадь. Как много крови на этих тонких красивых пальцах, сколько смертей под сердцем в этом болезненном теле. Какую жуткую тварь накрываю я сейчас пледом и все еще люблю ее. Это мой брат.
Петар хватает меня за руку, его ладонь оказывается горячей.
— Как много боли, Анита. Я всю ее чувствую. Они кричат, они плачут, но они и смеются. То есть, мы. Это все мы.
— Это все ты, Петар.
— Не только чувства, хотя я и знаю, как тебе жалко меня, и как страшно и отвратительно. Это еще и воспоминания, я знаю, что ты думала и чувствовала, когда уезжала из Вавилона, какой был запах у зубной пасты Влада, когда вы целовались впервые, как тебе было страшно, когда я пропал, и даже то, что ты сама не помнишь, например, какой симпатичной игрушкой я показался тебе, когда меня только принесли из роддома. Прости! Я знаю, что чувствует Вольт, он беспокоится и заботится о нас, несмотря на свою хмурость, я знаю, какие последние мысли были у мамы, но я никогда тебе о них не скажу, я знаю, как отец справлялся со всей ненавистью, а еще все милосердные мысли Клавдия, которые я в этот момент понимаю, все любимые коктейли Валентина и как их смешать, а еще как Павел ненавидит свое отражение, как Венере мешается свет по ночам, и как кончает Вера Емельянова. Я даже знаю то, о чем думал Марлен в день, когда наш Вавилон был разрушен, и все шаги, которые его привели к этому. И да, да, Анита, это ты замерзла, ты устала, у тебя температура, это тебе зябко только смотреть на снег, а не мне. Но, когда я думаю об этом, мне самому становится холодно.
Петар говорит жуткие вещи. Я чувствую себя так, будто бы меня застали за постыдным делом, хотя он и не сказал ничего такого, что мне хотелось бы скрыть. Но Петару, должно быть, в тысячи раз хуже, чем мне. В голову лезут дурацкие мысли, а что чувствует бездна, когда всматривается в тебя? Мне нечего ответить Петару.
— Не высовывай ноги из-под одеяла.
Я закрываю дверь, но слышу, как он кричит и смеется:
— А то меня за ногу схватит подкроватный монстр! Вот это да!
Когда я сажусь за руль, Петар все еще продолжает смеяться. Он еще долго не может остановиться, и этот смех напоминает мне его детский плач. Петар долгое время был плаксой, а я всегда любила говорить папе — посмотри, я в его возрасте уже совсем не лила слезы.
— Баю-баюшки баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок и укусит за бочок, — я пою ему песню, и Петар быстро успокаивается, замирает и слушает меня. Мне кажется, что будто бы он отключается от своей инопланетной сети мыслей, чувств и воспоминаний. Я пою колыбельную по кругу, иногда путаясь в словах, но продолжаю без запинок. Мою машину обгоняет фургон, и на его задних дверцах написано — «ритуальная служба». Я смиряюсь с новым траурным попутчиком и стараюсь не обращать внимания. За окнами проносится мой и не мой город, Вавилон, который теперь не только сменил название, но и облик. Дома вроде бы те же, но другие вывески и плакаты, везде висят флаги, будто бы намечается большой военный парад. Есть и новые здания, многоэтажные, а еще повсюду стройка, город все еще спешат преобразовать и сделать удобным для новых хозяев. Земля вся перерыта, откуда-то навезен чернозем, даже деревья повырубили, теперь здесь больше нет раскидистых лип и каштанов, зато насажали молодых чистых от радиации саженцев. Попадаются объекты, которые все-таки говорят о неполном благополучии города, они указывают на то, что он построен на крови. Например, на месте нашего с Петаром дома все еще остается огромный котлован, окруженный обломками жилищ наших соседей.
Я замечаю, что перестала петь, только когда слышу голос Петара:
— Анита, а спой колыбельную, которую любила мама.
Мамина колыбельная, мамина толстая коса, ее коллекция тарелок и ее немного хрюкающий смех. Петар, мне тоже больно.
— Тихий сумрак ночной всех зовет на покой. И тебе пора спать, мой малыш, до утра…
Слова приходят не с самого начала, но постепенно я вспоминаю ее всю. Петар закрывает глаза, он даже чуть-чуть улыбается. А я вынуждена моргать часто-часто, чтобы с моих глаз не скатывались слезы.
Мы приближаемся к бункеру, через него мы можем выбраться за купол, если нас никто не остановит. Снегопад усиливается, видимость ухудшается, и мне приходится включить дворники. Когда снег сметается в сторону со стекла, в свете фар у входа в бункер я вижу знакомый силуэт.
Часть I
Глава 1. Петар не идет на выпускной
Ветка подо мной скрепит, а я продолжаю раскачиваться, я знаю, она выдержит. Мне слишком нравится это прыгающее ощущение, хотя рукам немного больно так крепко сжимать колючую древесину. Я чувствую себя свободным, как белье на веревке в ветряную погоду. Еще сильным, потому что мне приходится затрачивать немало усилий для раскачиваний, и к тому же смешным, словно герой мультфильма, которому вот-вот разожмут пальцы, и он полетит в пропасть. Я чуточку расслабляю руки, мне хочется упасть, хотя бездны подо мной нет, и я, скорее всего, приземлюсь на ноги. Интересно, думаю я, а что ощутили люди почти два века назад, когда поняли, что из-за своей ненависти и глупости они погубили практически все человечество?
После нас, хоть потоп, так говорил папа, когда я спрашивал у него подобные вопросы. Но, конечно, папа так говорил не первый.
Внизу моя сестра Анита и мой лучший друг Клавдий.
— Петар, либо лезь выше, либо спрыгивай, — слышится снизу голос Аниты, ей тоже хочется оказаться на дереве. Я подтягиваюсь и забираюсь на ветку, потом переступаю на верхушку широкой кирпичной стены. Рука карябается о шершавую древесину, выступают круглые капельки крови вдоль неровной линии на запястье. Ничего, такая ранка очень скоро затянется. Анита снимает обувь, две лакированные туфельки остаются стоять на земле, и она быстро забирается на дерево вслед за мной. Клавдий остается внизу, он стоит, прислонившись спиной к нашей стене. Я думаю, предложить ему помощь, но не решаюсь, вдруг это его заденет.
— Расскажите, как там проходит наш выпускной, — говорит Клавдий. У него опущены плечи, на самом деле его печаль наигранная, он хочет нас посмешить.
За стеной раскинулся сверху вниз огромный стадион в виде амфитеатра. Мне нравилось бегать по нему, когда он пустой, это излюбленное место подростков в дни, когда он пустует. Однажды у меня была стрелка с мальчиком из параллельного класса прямо в его центре, тогда состоялся настоящий гладиаторский бой. И сейчас на нем собралось множество подростков, но без привычных банок пива в руках. Сегодня отмечается большой праздник, день нового человечества, и по традиции на него приглашены выпускники девятого класса.
— На стадионе играет рок-группа, кажется, это ребята из соседней школы, — докладываю я Клавдию. Я сажусь и свешиваю ноги с края стены, вся-рок-группа может скрыться за моим ботинком. Анита гордо стоит рядом, как моряк на мачте корабля.
— Я, конечно, не могу забраться на забор и посмотреть, но то, что там играет рок-группа я догадался благодаря своему чудесному чувству слуха. Я хочу подробностей, раз уж мы осуществляем твою идею не пойти на наш выпускной, то рассказывай все досконально, — отвечает Клавдий.
— Анита рассказывала, что выпускной на стадионе был полным отстоем. Тем более, нам скоро предстоит дело поинтереснее.
Я смотрю на сестру, ожидаю ее поддержки, но она ничего не говорит, так и стоит, всматриваясь вдаль. В этом году ее ждет еще один выпускной после окончанию одиннадцатого класса.
— Проектор высвечивает надпись — «190 лет новому человечеству», — говорит Анита.
— Если это действительно самое интересное, что там есть, то признаю, Петар, делать там совершенно нечего.
— А вы знали, что у жителей подземного города сейчас не сто девяностый год, и они не стали менять летоисчисление после ядерной катастрофы? — спрашиваю я.
— Конечно, Петар, это все знают.
— И какой сейчас у них год?
Я был не очень умным и не мог удивить Клавдия никакими новыми фактами. И считать я не любил.
— Если по их летоисчислению ядерная катастрофа произошла в тысяча девятьсот шестьдесят втором году от рождества Христова, то у них сейчас две тысячи сто пятьдесят второй год.
Раньше люди были очень религиозными, поэтому они выбрали такую точку опоры для исчисления времени. Мы были другими, мы превозносили людей и новое человечество. И хотя люди подземных городов придерживались атеизма, они видели свое существование, как логичное продолжение истории старого времени.
Это все потому, что мы были разными. Когда ядерные державы устроили большую заварушку и большая часть человечества погибла, некоторые люди успели скрыться в подземных городах. Не все из них оказались способны к длительному самостоятельному существованию, к настоящему моменту известно о нескольких —по одному в Северной Америке, Азии, восточной Европе, на Британских островах. В это же время оказалось, что некоторые люди не были подвержены радиационному воздействию, у них не развивались лучевые болезни. Правда многие из них все равно погибли в ходе сопутствующих катаклизмов, но некоторые сумели выжить и продолжить жизнь на поверхности Земли. Мы были их потомками, спустя столько лет после катастрофы радиация все еще была убийственна, а нам она была ни по чем. Кроме того, мы в целом были меньше подвержены болезням, а наши тела очень хорошо регенерировали. Ранки зарастали быстро, и даже можно было отрастить себе снова часть органа при его утере, хотя это и небыстро. Например, моя мама однажды стала донором костного мозга для какого-то жителя подземного города. Когда папа узнал об этом, он ее сильно ругал, а я ее понимал. До совершеннолетия нельзя становиться донором, но я тоже обязательно планировал кому-то отдать свой костный мозг, когда вырасту.
Мой город называется Вавилон, наши предки так переименовали бывший населенный пункт старой эры, а вот под нами находился подземный город Новомирск. Людей без устойчивости к радиации больше, чем нас, поэтому их общество более развитое, но они не могут существовать без нас, поэтому наши города развиваются в постоянном контакте.
