Защищайте свой мозг, свое сердце, свою душу от этого дерьма. Держите ваш щит прямо перед вами, смотрите на врага в упор и ждите нападения. Не теряйте бдительность, не верьте в то, что война закончилась – война продолжается.
Я повел носом на одуряющий запах хлеба. Сопротивляться не было сил. К палатке со свежим хлебом уже выстроилась нетерпеливая очередь, я встал в хвост. Проверил себя, свой мозг, свою душу на наличие посторонних мыслей. Пока было чисто. Ну, или мне так показалось. Никогда нельзя в таких случаях доверять себе. Всегда нужно проверять. Человеческий мозг так легко обмануть. Мы, светлые, бываем так доверчивы. Этим, конечно же, пользуются темные. Но не в моем случае. Я был стреляный воробей. Я не верил никому. В том числе самому себе. Поэтому и был все еще жив. Впился зубами в мягкую свежую булку с одурманивающим запахом, запил холодным лимонадом. Я так его, по жизни не пью, но на отдыхе себе позволяю. На отдыхе лимонадные калории не откладываются на талии, они точно знают, что это я на отдыхе позволил себе чутка лишнего, а так –ни-ни, поэтому ведут себя смирно и не переводятся в жир. У меня с ними договоренность. Лимонад точно должен понимать, когда я расслабился чуток на отдыхе (не считово), и когда я нарушил диету дома (строгое наказание, 10 грамм жира сразу). Я доверял лимонаду, верил ему как самому себе. Я отхлебнул, зажмурился от газиков, стремящихся попасть мне в нос. Забытое детское ощущение – когда дорвался до холодного лимонада и стремишься заглотнуть его весь, сразу пол-бутылки, а он тебе и в нос, и в рот, и зашиворот, и на новую футболку, и мама уже кричит, а ты до сих пор нормально не глотнул, но уже весь по пояс в лимонаде. Эх, детство. Хорошее детство дается человеку для жизни с большими испытаниями. Чтобы можно было вспомнить, передохнуть и опять монотонно и мучительно идти по пояс в снегу, бесконечно вглядываясь в линию ускользающего горизонта, постоянно отдаляющегося как мираж. Детские воспоминания на миг вытеснили напряжение в моем мозгу, но все вернулось, едва я взглянул на часы. Тишь и блажь. Ни единого дуновения ветерка. Ни отзвука сражений. Я пошел по улице, задумчиво жуя булку и периодически отхлебывая лимонад. Посмотрел на выбеленные солнцем куски мостовой, и вдруг подумал, что это все по какому-то неведомо легкому ощущению похоже на какой-то старый восточный город, и мгновенно до меня донесся шум базара, говор публики, передо мной пробежал мальчишка в лохмотьях, с какими-то дощечками, привязанными к ногам вместо сандалий. Он с веселым любопытством посмотрел на меня и полетел дальше. Я хотел спросить, где я нахожусь, но вдруг понял, что не знаю языка. Хуже того – я не узнавал место, где я мгновенно очутился. Мурашки размером с коня пробежали по моей спине. Я поднялся вверх по узкой и кривой улочке и оказался на базаре. Такой смеси из толкотни, крика, говора, мелькания разноцветных тканей, узоров, вывесок, ароматной еды, пряностей, специй, трав, буйства красок я не встречал ни до, ни после. «Наверное, это Ашхабад примерно 17-18го века», - подумал я. По крайней мере, судя по одежде. Людей не удивляло, что моя одежда была мало похожа на их, они смотрели на меня, но при этом сквозь меня. У меня вообще сложилось ощущение, что я был невидим для них. Меня заметил только тот маленький мальчик, которого я увидел внизу улицы. Я прошел через весь рынок в полном одурении от криков, запахов, цветов, этой чистой энергии улицы, рынка, смеха, общения, свободы. В 21м веке такого не было. Да и вообще не было столько свободной энергии у людей. Мы все были в какой то мере несвободны. Кто то в рабстве под жестокой волей начальников, подстегиваемый ипотекой, кто-то под крадниками, сделанными ведьмами и колдунами, кто то в депрессии под влиянием мелких бесов из лени и апатии. Мы были нищебродами по энергетическим запасам, по сравнению с этими людьми. Такого жизнерадостного общения в нашем веке днем с огнем не сыщешь. Я вздрогнул, почувствовав чей-то взгляд. Обернулся. На меня в упор смотрела черноокая красавица, от которой нереально было отвести глаз, которую невозможно было забыть. Ни забыть, ни повторить это мгновение. Она смотрела на меня так, что передо мной исчезали горы, моря, океаны, солнце меркло передо мной, я был готов оставаться всю жизнь в плену, во власти этого взгляда. Ее держал за руку тот самый маленький мальчик, что первым заметил меня и, показывая на меня пальчиком, что-то Ей быстро говорил. Мне было все равно. Я тонул во взгляде этих огромных карих глаз, обрамленных длинными пушистыми ресницами. На ней было красное платье с золотым узором, я чувствовал, как я весь оплетаюсь этими золотыми нитями, привязываюсь к Ней навечно, не в силах сопротивляться. «Кто ты, путник?»,- она заговорила на старинном языке, я точно знал, что лишь единицы из старого поколения лингвистов, доживающих свой век, могли понимать его. Странно, но я понял все, что она спросила без усилий. Я открыл рот, чтобы ответить и понял, что я ничего не смогу выдавить из себя – ни на том языке, на котором они говорили, ни на русском, ни на английском – ни на каком. Я был полностью очарован этой девушкой, оплетен золотыми нитями с ее платья, зачарован блеском волос, глубиной глаз, чарующими звуками Её голоса. Я не мог выносить Её красоту, потому что я знал, прекрасно осознавал в тот момент, что Она никогданикогданикогда не будет моей. Это осознание висело надо мной как топор палача, я знал об этом так же ясно, как я помнил свое имя. Я развернулся чтобы уйти, я просто не мог вынести этого мгновенного горя влюбленного – когда он понимает, что его возлюбленная никогда не будет с ним. Как только я стал поворачиваться, я увидел, как от обиды затрепетали у Нее ресницы, я открыл рот и моя речь на чистейшем древнем наречии понеслась из моего рта так же свободно и радостно, как трели вылетают из клюва соловья. На Её щеках сразу вспыхнул чудный румянец, мальчишка засмеялся от удовольствия, но я почти не заметил этого, я смотрел в Её глаза, не отрываясь и говорил, говорил, говорил…Она околдовала меня. Это было совершенно ясно. Я провалился в какое то межвременье и первая же красивая девчонка околдовала меня. Вот так бесславный конец великолепного агента! Ну, положим, тут я загнул – великолепным агентом меня никто не считал, Михалыч бы громко поржал если бы в его присутствии кто-то назвал меня великолепным. Я смотрел Ей в глаза, она смотрела в мои. Мальчишка куда-то убежал. Вокруг нас замерли краски восточного базара, его шум, крики продавцов, музыка, ругань сбивающих цену покупателей, пение птиц, крики торгашей – все затихло, остался лишь стук моего сердца и ее карие бархатные глаза, зовущие меня в свою глубину. Я бы с радостью узнал, что она темная, что она всего лишь навела на меня облако влюбленности и это просто ведьминский прием, тогда бы я обнажил свой меч, и хотя бы разрубил все связывающие нас нити, но все мои системы безопасности молчали. По ходу дела, Она была светлой, и при этом очень мощной светлой. Такой, в которую невозможно не влюбиться. Она протянула ко мне руку и мое дыхание перехватило. Я протянул Ей свою и мгновенно потерял равновесие. Мне стало очень стыдно – грохнуться перед девушкой своей мечты – это прям в моем стиле. Я оперся рукой, чтобы встать и вдруг увидел подо мной бетон, а рядом – бурлящий, раздраженный, полный туристов Сочи. Я опять телепортировался, так же быстро и мощно как и в первый раз. Я поблагодарил небо, что вернулся в свое место и в то же время. А что? Бывали у нас случаи, телепортировались новички в тайгу. Ночью. В лес. В снег по пояс. Это дело такое, знаете. Непредсказуемое и опасное. Чуток координаты по приземлению собьешь – и вуаля. Радовался я недолго – передо мной немедленно появились Её карие глаза. Она ждала, Она звала меня обратно. Никогда в жизни я не видел таких глаз. Можно жить вечность и не встретить таких глаз. А можно выйти вечером за хлебом, увидеть такие глаза – и умереть на месте от любви. Потому что она обрушивается на тебя, как 9ый вал, не спрашивая, хочешь ли ты вообще влюбляться, или нет. Любви вообще все равно, кто вы, что вы, какие у вас были планы, что вы вообще из себя представляете. И ей все равно, выплывите вы или нет. Будете ли вы жить вообще после этого. Спасетесь ли в итоге? Каков будет финал? Сможете ли собрать ваши кости и пепел, разбросанные по асфальту, когда она сожжет вас дотла, ни оставив ни миллиметра живого места? Резко вернувшись обратно, я почти мгновенно почувствовал свое сиротство и жуткое одиночество. Как будто я был нищим, у которого отобрали последнюю горбушку хлеба. Как будто я скитался, промок под дождем, страшно замерз, мне дали крышу над головой и позволили согреться и тут же вероломно все отобрали, выгнали под ливень, на мороз, босым, обобранным ворами, одиноким. Я чувствовал в этот момент самую жутчайшую несправедливость, какая только может быть на этой земле. Самую жутчайшую. Мне хотелось плакать, я не смог вспомнить, когда в последний раз мне хотелось плакать. Я не плакал под пытками темных, я не плакал при нападениях, я не плакал когда на меня шли стеной, количеством, в сотни раз превышающем, меня, мои силы и мои возможности. Но когда вот так, на ровном месте дали самое большое чудо и тут же отобрали, я не смог сдержаться. Слезы брызнули из моих глаз. Фонтанами. Я никогда не видел у себя никаких фонтанов слёз, но тут они просто хлынули и я увидел реальные брызги. Так наверное, плачут только девчонки. Но никак не агенты, широко известные в узких кругах. Я почувствовал, что моя футболка залита слезами. Мне не было стыдно. Я шел по раскаленной улице и рукой вытирал глаза, я плакал навзрыд как малыш, потерявший родителей, как ребенок у которого отобрали любимую игрушку, украли велосипед, сломали мечту. Прислонился к какому-то дереву, облил его слезами. Передо мной все еще стояли Её глаза. Её глаза плыли передо мной размером с 10ти этажный дом, я не мог наглядеться, смотрел в них и утопал. Не было ничего в этом мире чудеснее, чем ее бархатные карие глаза. Её, Женщины, Которая Околдовала меня. Я еще постоял, пообнимался с деревом. Прохожие удивленно смотрели на меня, кто-то даже предложил вызвать скорую. Это было смешно. Я умирал от любви, а не от болезни. Хотя… Можно это и так назвать. Любовь – смертельная болезнь. Всегда она тебя побеждает и никогда ты ее. Роковая, проникающая в сердце, мозг, легкие, кровь. Любовь, не выбирающая куда выстрелить, не раздумывающая. Любовь всегда атакующая, всегда сокрушающая, не оставляющего ни выбора, ни пути отступления, ни просто пути. Любовь всепоглощающая. Любовь волнующая. Любовь безумная. Любовь убивающая, любовь исцеляющая. Любовь животворящая. Любовь бессмертная. Любовь вечная.
Надо было как-то собраться. Ноги мои сами завернули в ближайшую кофейню. Бариста молча посмотрел на меня, я не мог говорить и не мог смотреть ему в лицо своими зареванными глазами, молча ткнул в американо. Он так же молча сделал мне двойную порцию, а денег взял как за одну. Когда я поднял на него глаза, он буркнул: «За счет заведения» и я благодарно кивнул. Я мог оплатить двойной американо. Но, видимо, вид мой был настолько жалок, что я вызывал в людях желание хоть чем-то мне помочь. Буквально на какой то миллиметр мне стало легче. Какой то миллиграмм упал с моей души. Чудеса. Так может отреагировать совсем отчаявшийся человек, когда он видит любую, даже самую малую помощь. Люди могут менять мир других людей вокруг себя, но почему то очень мало кто этим занимается. Знал ли этот бариста, что он Спасатель мира? Что в определенных ситуациях только он, он и никто другой может помочь человеку. Что его профессия на самом деле– быть спасателем, а не наливать кофе. Я чувствовал глубокую благодарность к этому человеку, от всей души пожелал ему всего самого хорошего. Потому что я сделал глоток его кофе и сразу почувствовал себя лучше. Сразу видно было, что кофе готовил добрый человек. Бывает, зайдешь в дорогой пафосный ресторан, тебе приносят дорогую, щедро украшенную еду, ты смотришь на нее и понимаешь – готовилась с проклятиями и матюгами, тебе ее есть нельзя. Где то там, в дымном чаду кухни, главный шеф повар унижает старших поваров, те – младших, а те грубят официантам, и все вместе они матерят и проклинают клиентов и еду. Еда это впитывает, я это вижу. И я не могу это есть, даже если за блюдо отдана астрономическая сумма. А иногда я захожу в семейную столовую, где все друг друга знают и любят, любят еду, прощают клиентам их завихи и выверты– вот этих людей я готов расцеловать и вернусь к ним еще не единожды. Потому что они любят друг друга. Потому что еда у них – живая, наполненная жизнью и любовью. Вот поэтому. Бармен вылечил меня своим кофе. Я даже проверил уровни – мне показалось, что это был светлый маг. Нет, просто очень хороший человек. Очень хороший человек. Вы попробуйте прожить эту жизнь и остаться очень хорошим человеком. Жизнь прожить – не поле перейти. Мне хотелось опустить в это кофе нос, губы и сделать «бр – бр» из пузырьков как в детстве. Хотелось остаться тут, в этой кофейне, потому что тут меня пожалели и тут заживали мои душевные раны. Но Её бархатные глаза смотрели на меня, не отрываясь . Все, что я мог сделать - это еще раз пройти по той древней каменной мостовой и перенестись в то же время. Я знал, что это временной сбой, косяк Вселенной, что я случайно туда провалился, и не должен был, и вообще, но что я мог поделать? Если кто-то и готовил для меня удочку с этой наживкой, он должен был уже понять, что я заглотил крючок целиком. Это было самое ужасное. Я был агент, я знал, чем кончаются несанкционированные временные скачки. Допустим, я первый раз прыгнул туда совершенно случайно, при этом на счастье вернулся живым и здоровым. Какое у меня было оправдание прыгать в Средневековье сейчас? У меня не было спецзадания чтобы, рискуя своей жизнью, галопом лететь в пространственно-временном континууме. Не было такого. Я прекрасно понимал, что по своей собственной дури хочу совершить невыполнимое с небольшим процентом возможности вернуться живым и здоровым обратно. Я бежал по раскаленной мостовой к тому месту, где телепортировался в первый раз. Солнце высушило мои слезы. Я был почти собран после доброго кофе. Я почти смог прийти в себя.
Я встал на то же место. Я подпрыгнул. Я подвигался. Я поискал глазом, за что можно зацепиться. Я молился. Я хотел, я жаждал вернуться туда, к Её глазам. К Её голосу, зовущему меня, к Её рукам. Я жаждал. Невыносимо жаждал. Вся моя жизнь зависела от этого. У меня не было надежды, никакой надежды ровным счетом, но я настойчиво оставался на этом месте. Я прыгал, я хотел взлететь. Суровое сочинское солнце слепило мне глаза. Редкие прохожие пялились на меня, как стадо баранов на новые ворота. Никто, никто, никто на целой земле ровным счетом не понимал, не знал, не видел и не мог представить моих страданий. Я одновременно был тут, на раскаленной мостовой города Сочи и там, на суетном базаре какого-то древнего города в совершенно параллельной реальности. Её глаза смотрели на меня пристально, манили, обещали мне неземное счастье. Я был околдован. Я был безумен.
Я повел носом на одуряющий запах хлеба. Сопротивляться не было сил. К палатке со свежим хлебом уже выстроилась нетерпеливая очередь, я встал в хвост. Проверил себя, свой мозг, свою душу на наличие посторонних мыслей. Пока было чисто. Ну, или мне так показалось. Никогда нельзя в таких случаях доверять себе. Всегда нужно проверять. Человеческий мозг так легко обмануть. Мы, светлые, бываем так доверчивы. Этим, конечно же, пользуются темные. Но не в моем случае. Я был стреляный воробей. Я не верил никому. В том числе самому себе. Поэтому и был все еще жив. Впился зубами в мягкую свежую булку с одурманивающим запахом, запил холодным лимонадом. Я так его, по жизни не пью, но на отдыхе себе позволяю. На отдыхе лимонадные калории не откладываются на талии, они точно знают, что это я на отдыхе позволил себе чутка лишнего, а так –ни-ни, поэтому ведут себя смирно и не переводятся в жир. У меня с ними договоренность. Лимонад точно должен понимать, когда я расслабился чуток на отдыхе (не считово), и когда я нарушил диету дома (строгое наказание, 10 грамм жира сразу). Я доверял лимонаду, верил ему как самому себе. Я отхлебнул, зажмурился от газиков, стремящихся попасть мне в нос. Забытое детское ощущение – когда дорвался до холодного лимонада и стремишься заглотнуть его весь, сразу пол-бутылки, а он тебе и в нос, и в рот, и зашиворот, и на новую футболку, и мама уже кричит, а ты до сих пор нормально не глотнул, но уже весь по пояс в лимонаде. Эх, детство. Хорошее детство дается человеку для жизни с большими испытаниями. Чтобы можно было вспомнить, передохнуть и опять монотонно и мучительно идти по пояс в снегу, бесконечно вглядываясь в линию ускользающего горизонта, постоянно отдаляющегося как мираж. Детские воспоминания на миг вытеснили напряжение в моем мозгу, но все вернулось, едва я взглянул на часы. Тишь и блажь. Ни единого дуновения ветерка. Ни отзвука сражений. Я пошел по улице, задумчиво жуя булку и периодически отхлебывая лимонад. Посмотрел на выбеленные солнцем куски мостовой, и вдруг подумал, что это все по какому-то неведомо легкому ощущению похоже на какой-то старый восточный город, и мгновенно до меня донесся шум базара, говор публики, передо мной пробежал мальчишка в лохмотьях, с какими-то дощечками, привязанными к ногам вместо сандалий. Он с веселым любопытством посмотрел на меня и полетел дальше. Я хотел спросить, где я нахожусь, но вдруг понял, что не знаю языка. Хуже того – я не узнавал место, где я мгновенно очутился. Мурашки размером с коня пробежали по моей спине. Я поднялся вверх по узкой и кривой улочке и оказался на базаре. Такой смеси из толкотни, крика, говора, мелькания разноцветных тканей, узоров, вывесок, ароматной еды, пряностей, специй, трав, буйства красок я не встречал ни до, ни после. «Наверное, это Ашхабад примерно 17-18го века», - подумал я. По крайней мере, судя по одежде. Людей не удивляло, что моя одежда была мало похожа на их, они смотрели на меня, но при этом сквозь меня. У меня вообще сложилось ощущение, что я был невидим для них. Меня заметил только тот маленький мальчик, которого я увидел внизу улицы. Я прошел через весь рынок в полном одурении от криков, запахов, цветов, этой чистой энергии улицы, рынка, смеха, общения, свободы. В 21м веке такого не было. Да и вообще не было столько свободной энергии у людей. Мы все были в какой то мере несвободны. Кто то в рабстве под жестокой волей начальников, подстегиваемый ипотекой, кто-то под крадниками, сделанными ведьмами и колдунами, кто то в депрессии под влиянием мелких бесов из лени и апатии. Мы были нищебродами по энергетическим запасам, по сравнению с этими людьми. Такого жизнерадостного общения в нашем веке днем с огнем не сыщешь. Я вздрогнул, почувствовав чей-то взгляд. Обернулся. На меня в упор смотрела черноокая красавица, от которой нереально было отвести глаз, которую невозможно было забыть. Ни забыть, ни повторить это мгновение. Она смотрела на меня так, что передо мной исчезали горы, моря, океаны, солнце меркло передо мной, я был готов оставаться всю жизнь в плену, во власти этого взгляда. Ее держал за руку тот самый маленький мальчик, что первым заметил меня и, показывая на меня пальчиком, что-то Ей быстро говорил. Мне было все равно. Я тонул во взгляде этих огромных карих глаз, обрамленных длинными пушистыми ресницами. На ней было красное платье с золотым узором, я чувствовал, как я весь оплетаюсь этими золотыми нитями, привязываюсь к Ней навечно, не в силах сопротивляться. «Кто ты, путник?»,- она заговорила на старинном языке, я точно знал, что лишь единицы из старого поколения лингвистов, доживающих свой век, могли понимать его. Странно, но я понял все, что она спросила без усилий. Я открыл рот, чтобы ответить и понял, что я ничего не смогу выдавить из себя – ни на том языке, на котором они говорили, ни на русском, ни на английском – ни на каком. Я был полностью очарован этой девушкой, оплетен золотыми нитями с ее платья, зачарован блеском волос, глубиной глаз, чарующими звуками Её голоса. Я не мог выносить Её красоту, потому что я знал, прекрасно осознавал в тот момент, что Она никогданикогданикогда не будет моей. Это осознание висело надо мной как топор палача, я знал об этом так же ясно, как я помнил свое имя. Я развернулся чтобы уйти, я просто не мог вынести этого мгновенного горя влюбленного – когда он понимает, что его возлюбленная никогда не будет с ним. Как только я стал поворачиваться, я увидел, как от обиды затрепетали у Нее ресницы, я открыл рот и моя речь на чистейшем древнем наречии понеслась из моего рта так же свободно и радостно, как трели вылетают из клюва соловья. На Её щеках сразу вспыхнул чудный румянец, мальчишка засмеялся от удовольствия, но я почти не заметил этого, я смотрел в Её глаза, не отрываясь и говорил, говорил, говорил…Она околдовала меня. Это было совершенно ясно. Я провалился в какое то межвременье и первая же красивая девчонка околдовала меня. Вот так бесславный конец великолепного агента! Ну, положим, тут я загнул – великолепным агентом меня никто не считал, Михалыч бы громко поржал если бы в его присутствии кто-то назвал меня великолепным. Я смотрел Ей в глаза, она смотрела в мои. Мальчишка куда-то убежал. Вокруг нас замерли краски восточного базара, его шум, крики продавцов, музыка, ругань сбивающих цену покупателей, пение птиц, крики торгашей – все затихло, остался лишь стук моего сердца и ее карие бархатные глаза, зовущие меня в свою глубину. Я бы с радостью узнал, что она темная, что она всего лишь навела на меня облако влюбленности и это просто ведьминский прием, тогда бы я обнажил свой меч, и хотя бы разрубил все связывающие нас нити, но все мои системы безопасности молчали. По ходу дела, Она была светлой, и при этом очень мощной светлой. Такой, в которую невозможно не влюбиться. Она протянула ко мне руку и мое дыхание перехватило. Я протянул Ей свою и мгновенно потерял равновесие. Мне стало очень стыдно – грохнуться перед девушкой своей мечты – это прям в моем стиле. Я оперся рукой, чтобы встать и вдруг увидел подо мной бетон, а рядом – бурлящий, раздраженный, полный туристов Сочи. Я опять телепортировался, так же быстро и мощно как и в первый раз. Я поблагодарил небо, что вернулся в свое место и в то же время. А что? Бывали у нас случаи, телепортировались новички в тайгу. Ночью. В лес. В снег по пояс. Это дело такое, знаете. Непредсказуемое и опасное. Чуток координаты по приземлению собьешь – и вуаля. Радовался я недолго – передо мной немедленно появились Её карие глаза. Она ждала, Она звала меня обратно. Никогда в жизни я не видел таких глаз. Можно жить вечность и не встретить таких глаз. А можно выйти вечером за хлебом, увидеть такие глаза – и умереть на месте от любви. Потому что она обрушивается на тебя, как 9ый вал, не спрашивая, хочешь ли ты вообще влюбляться, или нет. Любви вообще все равно, кто вы, что вы, какие у вас были планы, что вы вообще из себя представляете. И ей все равно, выплывите вы или нет. Будете ли вы жить вообще после этого. Спасетесь ли в итоге? Каков будет финал? Сможете ли собрать ваши кости и пепел, разбросанные по асфальту, когда она сожжет вас дотла, ни оставив ни миллиметра живого места? Резко вернувшись обратно, я почти мгновенно почувствовал свое сиротство и жуткое одиночество. Как будто я был нищим, у которого отобрали последнюю горбушку хлеба. Как будто я скитался, промок под дождем, страшно замерз, мне дали крышу над головой и позволили согреться и тут же вероломно все отобрали, выгнали под ливень, на мороз, босым, обобранным ворами, одиноким. Я чувствовал в этот момент самую жутчайшую несправедливость, какая только может быть на этой земле. Самую жутчайшую. Мне хотелось плакать, я не смог вспомнить, когда в последний раз мне хотелось плакать. Я не плакал под пытками темных, я не плакал при нападениях, я не плакал когда на меня шли стеной, количеством, в сотни раз превышающем, меня, мои силы и мои возможности. Но когда вот так, на ровном месте дали самое большое чудо и тут же отобрали, я не смог сдержаться. Слезы брызнули из моих глаз. Фонтанами. Я никогда не видел у себя никаких фонтанов слёз, но тут они просто хлынули и я увидел реальные брызги. Так наверное, плачут только девчонки. Но никак не агенты, широко известные в узких кругах. Я почувствовал, что моя футболка залита слезами. Мне не было стыдно. Я шел по раскаленной улице и рукой вытирал глаза, я плакал навзрыд как малыш, потерявший родителей, как ребенок у которого отобрали любимую игрушку, украли велосипед, сломали мечту. Прислонился к какому-то дереву, облил его слезами. Передо мной все еще стояли Её глаза. Её глаза плыли передо мной размером с 10ти этажный дом, я не мог наглядеться, смотрел в них и утопал. Не было ничего в этом мире чудеснее, чем ее бархатные карие глаза. Её, Женщины, Которая Околдовала меня. Я еще постоял, пообнимался с деревом. Прохожие удивленно смотрели на меня, кто-то даже предложил вызвать скорую. Это было смешно. Я умирал от любви, а не от болезни. Хотя… Можно это и так назвать. Любовь – смертельная болезнь. Всегда она тебя побеждает и никогда ты ее. Роковая, проникающая в сердце, мозг, легкие, кровь. Любовь, не выбирающая куда выстрелить, не раздумывающая. Любовь всегда атакующая, всегда сокрушающая, не оставляющего ни выбора, ни пути отступления, ни просто пути. Любовь всепоглощающая. Любовь волнующая. Любовь безумная. Любовь убивающая, любовь исцеляющая. Любовь животворящая. Любовь бессмертная. Любовь вечная.
Надо было как-то собраться. Ноги мои сами завернули в ближайшую кофейню. Бариста молча посмотрел на меня, я не мог говорить и не мог смотреть ему в лицо своими зареванными глазами, молча ткнул в американо. Он так же молча сделал мне двойную порцию, а денег взял как за одну. Когда я поднял на него глаза, он буркнул: «За счет заведения» и я благодарно кивнул. Я мог оплатить двойной американо. Но, видимо, вид мой был настолько жалок, что я вызывал в людях желание хоть чем-то мне помочь. Буквально на какой то миллиметр мне стало легче. Какой то миллиграмм упал с моей души. Чудеса. Так может отреагировать совсем отчаявшийся человек, когда он видит любую, даже самую малую помощь. Люди могут менять мир других людей вокруг себя, но почему то очень мало кто этим занимается. Знал ли этот бариста, что он Спасатель мира? Что в определенных ситуациях только он, он и никто другой может помочь человеку. Что его профессия на самом деле– быть спасателем, а не наливать кофе. Я чувствовал глубокую благодарность к этому человеку, от всей души пожелал ему всего самого хорошего. Потому что я сделал глоток его кофе и сразу почувствовал себя лучше. Сразу видно было, что кофе готовил добрый человек. Бывает, зайдешь в дорогой пафосный ресторан, тебе приносят дорогую, щедро украшенную еду, ты смотришь на нее и понимаешь – готовилась с проклятиями и матюгами, тебе ее есть нельзя. Где то там, в дымном чаду кухни, главный шеф повар унижает старших поваров, те – младших, а те грубят официантам, и все вместе они матерят и проклинают клиентов и еду. Еда это впитывает, я это вижу. И я не могу это есть, даже если за блюдо отдана астрономическая сумма. А иногда я захожу в семейную столовую, где все друг друга знают и любят, любят еду, прощают клиентам их завихи и выверты– вот этих людей я готов расцеловать и вернусь к ним еще не единожды. Потому что они любят друг друга. Потому что еда у них – живая, наполненная жизнью и любовью. Вот поэтому. Бармен вылечил меня своим кофе. Я даже проверил уровни – мне показалось, что это был светлый маг. Нет, просто очень хороший человек. Очень хороший человек. Вы попробуйте прожить эту жизнь и остаться очень хорошим человеком. Жизнь прожить – не поле перейти. Мне хотелось опустить в это кофе нос, губы и сделать «бр – бр» из пузырьков как в детстве. Хотелось остаться тут, в этой кофейне, потому что тут меня пожалели и тут заживали мои душевные раны. Но Её бархатные глаза смотрели на меня, не отрываясь . Все, что я мог сделать - это еще раз пройти по той древней каменной мостовой и перенестись в то же время. Я знал, что это временной сбой, косяк Вселенной, что я случайно туда провалился, и не должен был, и вообще, но что я мог поделать? Если кто-то и готовил для меня удочку с этой наживкой, он должен был уже понять, что я заглотил крючок целиком. Это было самое ужасное. Я был агент, я знал, чем кончаются несанкционированные временные скачки. Допустим, я первый раз прыгнул туда совершенно случайно, при этом на счастье вернулся живым и здоровым. Какое у меня было оправдание прыгать в Средневековье сейчас? У меня не было спецзадания чтобы, рискуя своей жизнью, галопом лететь в пространственно-временном континууме. Не было такого. Я прекрасно понимал, что по своей собственной дури хочу совершить невыполнимое с небольшим процентом возможности вернуться живым и здоровым обратно. Я бежал по раскаленной мостовой к тому месту, где телепортировался в первый раз. Солнце высушило мои слезы. Я был почти собран после доброго кофе. Я почти смог прийти в себя.
Я встал на то же место. Я подпрыгнул. Я подвигался. Я поискал глазом, за что можно зацепиться. Я молился. Я хотел, я жаждал вернуться туда, к Её глазам. К Её голосу, зовущему меня, к Её рукам. Я жаждал. Невыносимо жаждал. Вся моя жизнь зависела от этого. У меня не было надежды, никакой надежды ровным счетом, но я настойчиво оставался на этом месте. Я прыгал, я хотел взлететь. Суровое сочинское солнце слепило мне глаза. Редкие прохожие пялились на меня, как стадо баранов на новые ворота. Никто, никто, никто на целой земле ровным счетом не понимал, не знал, не видел и не мог представить моих страданий. Я одновременно был тут, на раскаленной мостовой города Сочи и там, на суетном базаре какого-то древнего города в совершенно параллельной реальности. Её глаза смотрели на меня пристально, манили, обещали мне неземное счастье. Я был околдован. Я был безумен.
