Глава 1. Маша
— Дубровская? Маша?
Я отвернулась от окна, в которое тоскливо смотрела, и встретилась с глазами с очередной хмурой женщиной форме. Они все выглядели как одна, поэтому я даже не пыталась запоминать имен и лиц.
— Да, — ответила я хрипло.
— Хорошее сочетание, — хмыкнула она, и лицо ее на миг просветлело.
В глубине души у меня затеплилась надежда. Сейчас все это окажется чудовищным недоразумением, и меня отпустят домой.
— Так... — она порылась в бумагах на столе. — А у меня для тебя хорошие новости.
Сердце зачастило в груди.
— Нашелся твой опекун.
Значит, блудная мать вернулась. Мне было все равно. После двух недель здесь, в этом ужасном месте, я готова была ее простить. Простить за то, что она сбежала, оставив меня совсем одну, простить за то, что она привела в наш дом чужака, позволила ему командовать, а потом забрать ее у меня.
Отчим жил с нами почти семь лет, но до сих пор оставался для меня незваным пришельцем. И я для него была лишь досадной помехой, ненужным приложением к маме. Что ж, он сумел от меня избавиться. Он победил, я проиграла.
Я помнила ту роковую ночь, что разделила мою жизнь на до и после. Это было два с половиной месяца назад, в середине августа. Мне снился какой-то невыносимый, тягучий сон, наполненный суетой. Нельзя сказать, что я в полной мере спала, потому что я прекрасно ощущала, как ворочаюсь в кровати и думаю: «Когда же кончится этот бредовый сон?», но и проснуться тоже не могла — от бодрствования меня отделяла вязкая пелена, которую я никак не могла прорвать.
Я слышала их приглушенные голоса, и не знала, являются они частью сна или нет. Я до сих пор не знаю. Они собирались в лихорадочной спешке — эта часть правда. Во всяком случае, я так думаю. Потому что, если эта спешка и суета мне просто приснились, то значит, они спланировали все заранее. Значит, мама хладнокровно врала мне в лицо, когда строила все те замечательные планы на остаток августа: только мы с ней вдвоем пойдем в кино, целый день будем гулять по магазинам (чтобы к школе я была готова на все сто), еще один день посвятим походу в зоопарк (потому что я там никогда не была, сообразила она на семнадцатом году моей жизни), а вечерами будем долго гулять.
И все это возможно было, только потому что отчим уезжал в командировку. Я была согласна и на зоопарк, и на магазины, и на кино, а вот на вечера у меня, конечно же, были другие планы. Ничего серьезного, просто прогулки с моей лучшей подругой Светкой и другими знакомыми. Признаюсь, был среди тех «знакомых» и тот, кто мне нравился. И мне казалось, что я нравлюсь ему.
Теперь мне было все равно. Я даже не помнила его лица. Потому что это лицо принадлежит другой жизни, не моей вовсе, а той девочки, у которой все хорошо, несмотря даже на то, что ей мешает жить отчим-мудак. Но у нее есть дом, есть какая-никакая, а семья, есть лучшая подруга и будущее.
Эта девочка не я. Потому что у меня ничего этого нет.
Так вот, суетливая ночь. То ли сон, то ли явь, то ли правда, то ли бред. Ночь закончилась, и утром, когда я проснулась, дома никого не было.
Я не сразу заметила, что не хватает их вещей. Я думала, отчим на работе или уже уехал в командировку (я на это надеялась), а мама ушла к какой-то из своих подруг.
Потом я нашла записку.
«Ты уже взрослая, — писала мама, — поэтому со временем меня поймешь. Ты выросла, а мне надо строить свою жизнь. Так сложилось, что нам приходится уезжать. Ты остаешься, но подумай, как хорошо, что вся квартира теперь в твоем распоряжении...»
После страницы этого бреда я думала, что сошла с ума. Я думала, что это шутка, злой и глупый розыгрыш.
Потом я подумала, что отчим что-то с ней сделал. Что это письмо — намек, в котором мама пытается донести до меня, что она в опасности, но не может об этой опасности говорить.
А потом я поняла, что то, что она пишет — правда. Она, действительно, меня бросила. Потому что это уже было. Когда мне было пять, я целый год жила у бабушки, которую до того не видела, и каждый день ждала, что мама вернется. Кстати, потом выяснилось, что это даже не моя бабушка, а просто сердобольная мамина знакомая.
Когда мне было десять, и отчим уже жил с нами, я в первый и последний раз отправилась в детский лагерь. Смена кончилась, прошло три дня, но никто так и не явился меня забирать. Я пыталась делать вид, что все в порядке, знакомилась с новоприбывшими, бегала, играла, изо всех сил изображая веселость и беспечность, а сама обмирала от страха и зудевшей внутри тревоги и использовала любую возможность подслушать разговоры взрослых. Они сами тревожились, обрывали мамины телефоны и чем дальше шло, тем больше склонялись к варианту «сообщить куда надо».
На четвертый день приехал отчим, злой как собака. Я до сих пор не знаю, что тогда случилось, и случилось ли что-то вообще. Дома мама делала вид, что ничего не произошло и никогда не упоминала этот случай.
Когда мне было тринадцать, и отчим отправился в очередную командировку, мама куда-то уехала и оставила меня одну на неделю. А сама обещала вернуться через три дня. «Вот здорово! — воскликнула она перед уходом. — Правда? Ты будешь жить как взрослая, совсем одна!» Мне было не здорово. Я боялась уснуть, боялась выйти из дома. Я не могла ни читать, ни смотреть что-то, ни играть, я даже думать не могла, потому что единственной мыслью, что билась у меня в голове была: «А если она не вернется?»
Были и другие случаи, помельче, почти незаметные знаки того, как она норовить ускользнуть, и каждый раз я все напрочь забывала, выкидывала из головы, изо всех сил не замечала.
Пока в шестнадцать лет меня не забрали в детский дом.
— Попечитель, — поправилась женщина, вырывая меня из воспоминаний. — Тебе ведь шестнадцать. Нашелся тот, кто согласен быть твоим попечителем. Теперь требуется лишь твое согласие.
У меня все внутри упало.
— Согласие на что? — спросила я, все еще не вполне осознавая происходящее.
— На поступление под попечительство, — нетерпеливо разъяснила она. — Твой сводный брат хочет забрать тебя к себе. Ты будешь находиться под его попечительством до наступления совершеннолетия.
Сводный брат?
Я ничего не могла понять. Это заявление настолько ошарашило, что смысл простых слов напрочь испарился из моей головы.
Сводный.
Брат.
Глава 2. Маша
Костя. Вот как его звали.
Я возненавидела это имя сразу, как только услышала.
Костя.
Ко-стя-я-я — достаточно произнести вслух, и рвотный позыв гарантирован.
Но еще хуже эта его улыбочка. Будто все в мире просто замечательно. Будто нет никаких проблем. Будто это так здорово, что мы теперь будем жить вместе. Два незнакомца из разных миров, объединенные лишь связью с одним отвратительным человеком — дядей Андреем, отчимом для меня, отцом для него.
Его радость казалась даже подозрительной. Нездоровой.
Меня отпустили из интерната. Последние дни, не дни даже, недели, прошли как в тумане. Я потеряла счет времени. Мне казалось, я попала в странный сюрреалистический сон, и все надеялась, что вот-вот проснусь. И я просыпалась, но все время все в этом же бредовом сне.
Меня отпустили из интерната. И на улице ждал Костя. Мой сводный брат. По мне, так не брат вовсе. По нашим венам текла разная кровь, наши жизни шли по разным колеям, которые никогда не должны были пересечься. И все же он стоял там, у большой дорогой машины, и улыбался.
— Привет, Маша! — сказал он, и улыбка его стала еще шире.
Я кивнула, не в силах выдавить из себя ни слова, ни улыбки.
Он был высокий, выше своего отца, и ничем на того не походил. Кто-то другой мог бы назвать его лицо открытым, но не я. Я бы съязвила, что ему подошла бы роль деревенского дурочка в дешевом уличном представлении. Волосы у него были каштановые, с какой-то пробивающейся сквозь них рыжиной, глаза — светло-зеленые, а на лице угадывался некий намек на веснушки.
— Это все твои вещи? — спросил он, забирая у меня небольшую спортивную сумку, которую я набила бесполезным хламом впопыхах, когда опека пришла забирать меня из дома.
— Остальное дома, — сказала я. Из того, что там осталось, больше всего меня волновала Фиона.
Костя открыл передо мной дверь автомобиля.
«Вот уж точно не дядя Андрей», — подумала я. Впрочем, это не значило, что он лучше. Даже наоборот, отчим сразу являл миру свое истинное лицо, а этот его отпрыск лицемерно маскировался.
— Ну что, заедем сначала к тебе? Заберем вещи?
Что может быть ужаснее понимания, что ты даже в собственном доме не можешь остаться? Это больше и не твой дом вовсе, а пустая квартира, в которой ты имеешь одну третью долю, а две остальные у ненавистного отчима и беглянки-матери, заочно лишенной родительских прав.
— Значит, ты его сын? — сказала я, когда Костя вырулил на забитое машинами шоссе. Я собиралась молчать всю дорогу, но потом подумала, что обычно я молчу, когда стесняюсь, а ведь не хватало еще мне стесняться этого придурка, который вслед за своим папаней так нагло влез в мою жизнь.
— А ты его падчерица, — согласился Костя и, когда глаза наши встретились в зеркале заднего вида, с наигранной веселостью подмигнул. Как будто бы мне пять лет, и такие трюки подействуют.
Чего он от меня хочет? Квартиру? Привлечь внимание отца? Денег от государства? (Я слышала, опекунам за опеку платят). Или он просто хочет разрушить мою жизнь до основания — доделать начатое его отцом?
Мысль, что он просто добрый самаритянин я, конечно, не рассматривала.
— Он никогда тебя не упоминал.
Я немного лукавила, когда-то давно отчим говорил что-то о своем сыне, но разве это считается?
— Я с ним не общался уже лет пять.
— Повезло тебе, — не удержалась я. Мне казалось, слова его заденут (мне хотелось, чтобы слова его задели), но он только хмыкнул:
— Это точно.
Я отвернулась к окну. Мне хотелось исчезнуть. Я чувствовала себя такой маленькой, такой жалкой. Родная мать меня бросила, и моей жизнью распоряжаются чужие люди: сотрудники опеки, полиция, судья — а все вместе они безликое «государство», теперь этот Костя, но только не я сама. До восемнадцати мне остался один год и три месяца. Надо как-то продержаться это время, а что делать дальше, я придумаю. Главное, что вот уж это я сделаю сама.
— Хочешь куда-нибудь заехать поесть?
— Нет, — сказала я с отвращением.
И это казалось правильным. Но потом я почувствовала, насколько голодна, и стала жалеть о своем отказе. Да еще и высказанном в таком тоне, что Костя больше и не пытался со мной заговаривать.
Все же это было глупо. Зачем давать ему понять, что я чувствую? Зачем его радовать? Пусть не считает, что меня так легко вывести из себя.
Через полчаса напряженного молчания мы подкатили к знакомому серому дому. Я вышла из машины и, не оглядываясь, поспешила к подъезду. Я надеялась, что Костя отстанет, и, как дурак, окажется перед закрытой домофонной дверью. «Ой, прости, — скажу я ему потом, — я и не заметила, что ты за мной шел. Я думала, ты ждешь в машине». Мысль была веселая, но ей не суждено было воплотиться в жизнь. Костя не отстал, он даже умудрился распахнуть передо мной подъездную дверь.
Мне не хотелось, чтобы он заходил в квартиру. Мне не хотелось, чтобы он видел, как мы жили. Мне не хотелось, чтобы он топтал эту былую жизнь своими грязными ногами.
Впрочем, насчет ног я, конечно, погорячилась. Костя воспитанно разулся и застыл в прихожей. Я решила не обращать на него внимание. Но сделать это оказалось сложно. На привычную обстановку я как будто смотрела его глазами. Потертые обои, запущенный пол, сломанные дверные ручки — отчим никогда этим не занимался. Иногда мне ужасно хотелось сделать что-нибудь самой, но я не знала, что и как. К тому же боялась, что он будет надо мной смеяться.
Оставив Костю напитываться моим унижением, я кинулась к себе в комнату, к самому важному, что там осталось — Фионе. Мне запретили брать ее с собой, когда увозили из дома, и я надеялась, что без меня она выжила. В конце концов, не зря кактусы живут в пустыне, уж месяцок без воды они могут потерпеть? Не месяц даже, меньше. Когда я оказалась там, то очень быстро потеряла счет дням. Теперь я не помнила, когда меня забрали. В середине октября? Раньше? Позже?
Сегодня же было тринадцатое ноября. Счастливый день! И что еще лучше, тринадцатое число совпадало с пятницей. Все знаки указывали на то, что я и так знала: ничего хорошего от недавно обретенного братца ждать не стоит. Как, впрочем, и от других людей. Поэтому я с особой нежностью потянулась к своему маленькому кактусу.
— Фиона, — прошептала я, — я за тобой вернулась, как и обещала.
Хоть кто-то в этой семье возвращается, хоть кто-то держит слово. Жаль, кроме Фионы оценить это некому.
Затылком я почувствовала Костин взгляд и сразу приготовилась к издевательскому комментарию. «Поговорить не с кем? Или уже надо бригаду санитаров вызывать?» — так когда-то высказался его отец, застав меня за разговором с Фионой. Потом он описывал этот случай маме на кухне, громко хохоча («У этой твоей девочки, вообще, все дома?» «Нашей девочки, Андрюша», — укоризненно отвечала мама.). Конечно, ведь говорить с другим живым существом (пусть даже оно не может тебе ответить) — это точно клиника...
Но Костя ничего не сказал. А когда я повернулась, его сзади не было.
Выглядела Фиона вполне здоровой. Живой, уж точно, а это само по себе неплохой признак. Я подлила ей воды и начала собирать вещи. Их оказалось неожиданно много, и я поняла, что складывать все просто некуда. Даже если оставить все книги кроме учебников (чего я делать не хотела), остальное не влезало в две спортивные сумки, два рюкзака, три пакета-майки и одну коробку из-под принтера.
— Извини, — сказал Костя, — это я не подумал. Надо было купить коробок.
Почему мне внезапно так захотелось на него наорать? И возникло стойкое ощущение, что он такой нарочито спокойный и добренький, якобы сочувствующий, специально, чтобы вывести меня из себя.
Но я выиграю в этой игре. Я буду еще спокойнее. Посмотрим, сколько ты продержишься, Костя, когда поймешь, что меня тебе не переиграть.
— Мы вернемся за остальным позже, хорошо?
Я молча кивнула.
Он взял все вещи, которые мог унести, а я оставшийся рюкзак и обернутую от холода Фиону и закрыла за нами дверь.
Глава 3. Маша
Чем ближе мы подъезжали к его, а, по совместительству, и моему новому дому, тем тяжелее становилось у меня на душе.
«Мне придется жить с ним под одной крышей», — эта мысль не давала покоя.
Но вариантов не было.
— Приехали, — выдохнул Костя, останавливаясь.
«Приехали...» — мрачно согласилась я про себя.
Я никогда не была в этом районе города. Возможно, сыграл свое эффект новизны, а к нему добавилось еще и психическое перенапряжение, но, выходя из машины, я чувствовала себя так, будто высаживаюсь на другой планете. Планете, которая бесконечно далека от моей родной. Как во сне, дома, деревья, дороги — все вроде было тем же самым, но одновременно каким-то не таким, словно бы вывернутым наизнанку. Я не удивилась бы, окажись Костя враждебной формой жизни, настроенной поймать меня в ловушку. Я даже рада была бы такому исходу, ведь тогда открылась бы его настоящее лицо, этого истинного сына своего отца. Пока же он скрывался и мимикрировал, мне было здорово не по себе, я все с тревогой ждала, из какой же коробки выпрыгнет чертик.
