— Григги! Да, ты-ты, сучёнок, кто же ещё, твою мать?! Иди сюда, король чистых сортиров!
Обречённо понуривший взор подросток неохотно вышел вперёд. За прошедшее с приснопамятного налёта на Пещеру ремёсел время, струхнувший в бою парень изменился до неузнаваемости. Забитый, униженный и презираемый всеми чухан, занимающийся самой тяжёлой и грязной работой, ничем не походил на прежнего бойкого лидера малолеток.
— Будешь следить и ухаживать за Безбородым, понятно? Я имею в виду, поить его пару раз в день, чтоб не издох слишком быстро. И конечно же, выносить говно из корытца! Это-то ты умеешь? От вида какашек не оробеешь ведь, правда?! Ха-ха!
А вы, — Дорки вновь обратился к усердно внимавшему каждое слово стаду, — держите себя в руках! Можете слегка помять бока или сказать Безбородому пару ласковых, но не увлекайтесь, усекли? Он так долго радовал наш с вами взгляд, служа украшением площади, пусть постоит здесь опять. Осознает, падла, всю глубину своей вины перед простым народом трущоб…
А теперь пошли прочь! Харэ стоять, занимайтесь порученными делами, дармоеды, я больше не в настроении с вами сейчас тут сюсюкаться!
Ну, я ведь ясно сказал! Расходимся, орочьи дети!
* * *
Брошенный на холодный пол Хиггинс издавал нездоровые звуки, громко булькая и хрипя, словно изо всех сил пытаясь отхаркать застрявший в горле комок. Бессознательные потуги не приносили тяжелобольному заметного облегчения. С каждым часом и без того скверное состояние старца становилось лишь хуже.
Рядом с ним, положив голову старого друга себе на колени, преданно сидел Пастырь. Нежно баюкая обессилевшего старика, пророк с тревогой поглядывал то на него, то на двух соратников помоложе.
С безразличным ко всему видом, Кларк сидел в дальнем углу кладовой, что с лёгкой подачи налётчиков превратилась в тюремную камеру для четырёх товарищей по несчастью. За всё время, прошедшее с момента жестокого наказания, лишившийся обеих кистей гном не проронил ни единого слова. Прижав обрубками рук колени к груди, Кларк невидящим взглядом часами напролёт смотрел в одну точку. Все слова утешения, кои снова и снова с присущим ему пылом и страстью озвучивал Пастырь, разбивались в пух и прах, не производя на удручённого гнома ни малейшего впечатления.
«Время поможет, — мысленно обнадёживал себя мудрый пророк. — Время всегда помогает. Только бы его было достаточно и на сей раз…»
Со вторым юношей дело обстояло и того хуже. После ожесточённой схватки в гостиной прошли как минимум сутки, а Бойл по-прежнему не приходил в сознание. Пастырь сделал всё что мог, будучи запертым в тёмной полупустой комнатушке: прощупал голову пострадавшего, найдя лишь огромный синяк на виске, поил водой, закрывая лежащему нос, регулярно менял холодный компресс, изготовленный из собственной робы... Безрезультатно.
«Праотец милостивый, прошу, спаси души юные! Не дай росткам живорастущим зачахнуть в расцвете их лет!
Ты ведаешь, редко просил я Тебя о чём-либо и никогда, ни разу не просил ничего для себя! И сейчас прошу ради жизни другой. Помоги пройти испытание, позволь детям чистым и дальше облагораживать мир присутствием, подавать пример прогнившему обществу деятельностью благою!
Ни о чём больше Тебя не прошу, Всемогущий, ни о чём более…»
Хиггинс зашёлся особенно густым кашлем. Глаза старого мастера вдруг широко раскрылись, устремив пронзительный взор в лицо возвышающегося прямо над ним пророка, что безмолвно шевелил пересохшими губами в истовой и чистой молитве.
— Гхлк… Хкмг… Рархг! — издал нечленораздельные звуки отживающий свои последние мгновенья старик.
Дёрнулся судорожно, раз или два, и растянулся расслабленно на полу.
Не слышно было больше ни хрипов, ни бульканий, ни свистящего прерывистого дыхания. Хиггинс замолк, окончательно и бесповоротно. Затих навсегда.
Из глаз Пастыря ручьём лились слёзы. В горле застряли рвущиеся наружу слова горечи, обиды и сожаления. Лучший друг, знакомый практически с самого детства, испустил свой последний вздох прямо у него на руках.
Да, всё шло к этому уже очень давно, было неотвратимо и предсказуемо, но сие нисколько не умаляло чудовищной внутренней боли и безнадёги. В один миг рухнула вся плотина иллюзорного понимания и контроля, что тщетно выстраивал разум, силясь противостоять разрушительным переживаниям и эмоциям. Не в силах больше терпеть, Пастырь завыл от тоски, раздирающей сердце на тысячу мелких осколков. Смотря в потолок, десятилетиями преданный вере пророк выкрикивал злые слова, адресуя их самому Богу, безучастно взирающему свысока на творящуюся всюду несправедливость:
— Почему? За что жестоко наказуешь нас так, Праотец?! Доколе будешь испытывать веру нашу?! Покуда и дальше собираешься допускать беззаконие?! Невинные гибнут, в то время как звери ликуют и празднуют! Есть ли в сём правда? Где обещанное Твоё милосердие? Почему, почему всё закончилось именно так?!
Бессильно уронив на грудь голову, вконец опустошённый пророк уставился на мертвеца у себя на коленях. Машинально прикрыв умершему гному глаза, постаревший в одночасье на десяток лет старец притих, отчаявшись увидеть во тьме хотя бы лучик надежды.
В маленькой комнате воцарилось гробовое молчание.
Бойл резко открыл глаза.
Чернь считает религию истиной, мудрец – ложью, правитель – полезным изобретением.
Луций Анней Сенека
Громкое и настойчивое журчание в животе вновь выбило Скалозуба из умственной прострации, в коей повторно приговорённый пребывал третьи или четвёртые сутки подряд. Мысленно отругав себя за низменные порывы вкусить грешной пищи, жаждущий отринуть несовершенный мир гном вновь попытался уйти от реальности.
Разбивая упрямо возникающие в сознании всё новые и новые мысли, отстраняясь от бесчисленных раздражителей внешнего плана, натренированный долгими медитациями ученик Пастыря медленно, но верно погружался в себя. Сосущее под ложечкой чувство голода мешало, тянуло назад в мир скорби, жестокости, несправедливости и насилия. Он лишь крепче стискивал зубы и дышал-дышал-дышал, сосредотачивая всё своё внимание без остатка на тихих плавных выдохах и глубоких вдохах.
— Тебе никогда не удастся избавиться от роящихся в голове мыслей, пока ты борешься с ними другими умственными конструкциями. Бесполезно отдавать себе волевые приказы «не думать» — ничего путного не получится. Сместить фокус внимания, вот в чём секрет немышления! Или медитации, если вам там угодно, мой начитанный друг. Сконцентрируйся на чём-то абстрактном. Пусть этим станет твоё дыхание, например, — не уставал наставлять своего неусидчивого ученика мудрый пророк. Каждый день, сидя напротив, Пастырь требовал от Скалозуба практики, невзирая ни на что. — Никакие слова, ни одно ученье не дадут тебе ничего, если ты не будешь тренировать свой разум так же усердно, как ты тренируешь бренное тело. Представь, у духа тоже есть мышцы! Называй их как хочешь: ментальные, астральные, эфирные, да пусть хоть кефирные, сие совершенно неважно! Главное, что ты можешь развивать свой ум упражнениями, и ты просто обязан делать это, причём ежедневно! Благо в отличие от физических мышц, внутренние силы не требуют столь долгого времени на восстановление…
Скалозуб отогнал прочь воспоминания о недолгом, но весьма интенсивном ученичестве у одного из величайших духовных деятелей нового времени.
«Нельзя индульгировать и отвлекаться! Даже подобному памятованию сейчас не место в моей голове.
Вдох! Выдох… Вдох! Выдох… Вдох…»
Зловоние, исходящее от начавшей подгнивать головы Фомлина, кою по приказу Вождя прибили к верхней створке колодок, довольно быстро притупило всякое желание есть. К несчастью, лёгкий успех в борьбе с позывами пустого желудка имел и обратную сторону. Тошнотворно-сладкий запах смерти и разложения заполнил собою не просто лёгкие, но само сознание медитирующего, выбравшего, себе на беду, объектом концентрации именно глубокое дыхание…
В открытом и чистом уме слишком поздно «почуявшего» опасность гнома один за другим вспыхивали образы столь живые и яркие, что преодоление голода тут же показалось наименьшей из возможных проблем. Скалозуб зажмурился посильней, будто это могло хоть как-то помочь избавиться от картин, жутким калейдоскопом проносившихся перед внутренним взором.
Лужа растёкшейся крови...
Расчленённое тело старосты. Вернее то, что от него осталось...
Отрубленные конечности, хаотично разбросанные подле туловища…
Безумец, размахивающий над головой отсечённой рукой...
Дорки, держащий на вытянутой руке голову мученика…
Каплей за каплей размеренно вытекающая из шеи красная жидкость…
— Вы слышали о такой казни, как четвертование, друзья мои? Нет?! Ну так, сейчас вы увидите ЭТО воочию!
— Пора умирать, Фомлин…
— Начнём казнь с ампутации левой руки…
— Скажи своему дружку «до свидания»! Давай-давай, открой глазки! Смотри же, сука! Смотри!!!
— За свободу! За справедливость!! За равенство!!!
— Равенство… равенство… равенство…
— Нет! Нет! Нет! НЕТ!!! — завопил пленник, обезумевший от переживаний и внутренней боли.
Отчаянная попытка погрузиться в спасительную пустоту медитации закончилась грандиозным провалом. Скалозуб судорожно вдыхал ртом гнилостный воздух, глаза несчастного гнома, в противоположность недавним жмуркам, казалось, готовы были вылезти из орбит:
— Нет… нет…
Вяло выцарапывающий палочкой на земле какую-то ерунду Григги вздрогнул, с опаской поглядывая на ни с того ни с сего взбесившегося гнома без бороды. Уж кто-кто, а зашуганный малой прекрасно знал, каким может быть обычно спокойный законнорожденный, если того довести до белого каления. Прочувствовал, так сказать, на собственной шкуре, да и на вкус ощутил в своё время.
Оторвавшийся от своего бессмысленного занятия паренёк выглядел не сильно лучше узника, вверенного ему под опеку. Красные распухшие глаза, впалые щёки, дёрганность и сутулость придавали юноше с едва-едва начавшими проклёвываться усиками вид двухсотлетнего старца. Удивительно, как долго нужно холить и лелеять в ребёнке хорошие качества, воспитывать в нём мужество, формировать твёрдость характера, и как мало времени требуется, чтобы унизить, подавить и сломать ещё не успевшего толком сформироваться подростка.
С бесконечной усталостью в голосе Григги обратился к дико вращавшему головой Скалозубу. Заговорил с находящимся в каких-то двух шагах от себя гномом впервые за всё время, проведённое у колодок:
— Эй, Безбородый, чего разорался? Принести тебе воды?
— Нет, нет, нет, нет… — ничего не слыша продолжал бубнить Скалозуб.
Ошарашенно тряся головой в тщетной попытке избавится от намертво засевших в памяти воспоминаний, законнорожденный пребывал сейчас в совсем ином времени и пространстве.
Григги нехотя встал с корточек, отряхнул грязные штанины и поправил рубаху:
— Ладно-ладно, нет так нет, — юнец поковырялся в носу, после чего задумчиво уставился на извлечённую из глубин естества большую козявку. — Надо же, кто бы мог только подумать… Избивший, втоптавший меня в самую грязь, заставивший жрать дохлую крысу Безбородый теперь в моей власти. Целиком и полностью зависит от моей прихоти.
Стоит мне не дать тебе напиться воды, и ты сдохнешь через несколько дней. Захочу, и отрежу тебе не только бороду, но и все волосы на твоей многострадальной головушке. Будешь зваться тогда Безволосым! Как тебе? Ха! Или побью палкой, что ты мне сделаешь? Могу камнем кинуть, плюнуть в тебя, обоссать!
Дорки, конечно, будет недоволен, но что, в общем-то, с того? Дальше опускаться мне уже некуда. Как, впрочем, нечего терять и тебе…
Отбросив, наконец, щелчком пальца вдоль и поперёк изученное содержимое своего носа, Григги встал напротив пленённого гнома. Широко расставив ноги и деловито уперев руки в бока, парень долгое время наблюдал за метаниями терзаемого душевными муками заключённого:
— Фу, жалкое зрелище. Нынче отсутствует надобность в том, чтобы как следует наказать тебя, Безбородый. Да, ты должен ответить за все мои унижения. Обязан заплатить мне сполна! Но сейчас… всё слишком уж просто и лишено всякого смысла. Ты явно не в своём уме, навряд ли даже сумеешь понять, кто и за что требует расплаты за свершённые тобой злодеяния. Нет, в таком возмездии не может быть ни радости, ни славы, ни самоутверждения, — Григги с видимым сомнением обмозговал ещё какую-то пришедшую на ум мысль, грустно вздохнул. — Эх, а ведь я так надеялся, что хотя бы месть меня чуточку повзбодрит.
Перестав бормотать и трясти головой, Скалозуб поднял внезапно прояснившийся взор на стоящего перед ним юношу.
— Месть. — Бесстрастно произнёс он.
Успокоение, волшебным образом снизошедшее на Скалозуба от одного-единственного и вовсе не доброго слова, продержалось не слишком-то долго.
«Клянусь душою и телом своим, Дорки ответит за все совершённые злодеяния! Ответит, сволочь, перед судом и Божьим и гномьим!
Аааргх! Мерзавец должен истлевать в горниле огненном! Ублюдочная мразь обязана жестоко страдать и раскаиваться! В вечных муках корчиться без единой надежды на избавление!
Слышишь меня, Праотец?! Такой выродок не может снискать прощенья и милосердия Твоего безграничного! Как вообще Ты мог позволить свершиться подобному преступлению?! Допустить несправедливость по отношению к сыну чистому, Завет Твой чтившему на деле, а не на словах! За что, за что ты так рано взял Фомлина? На кого ныне оставил народ обезумевший?»
Скалозуб беззвучно шевелил искусанными губами, то и дело, насколько позволяли сковывавшие тело колодки, вскидывая голову вверх. С вызовом устремив горящий взор ввысь к самому своду пещеры, узник бурно шептал слова, кои навряд ли выражали смирение. Затем ненадолго успокаивался. И начинал всё по новой.
Григги на всякий случай отошёл подальше от пребывающего на своей волне сумасшедшего.
В душе законнорожденного кипела настоящая буря:
«Нет! Нельзя нам надеяться более на суд Его высший! Из беспристрастного превратился Судия в безучастного! Не заботится о жизнях и судьбах детей своих: слабых, грешных, к голосу разума не прислушивающихся. Отвернулся от нас Праотец. Бросил, оставил одних! Догнивать в про?клятом, давно разрушенном мире... В мире, где не осталось места ни благу, ни чести, ни совести.
Иного выхода нет. Мы, простые смертные, должны взять правосудие в свои руки! И покарать предателей сами. Наказать их всех! Всех до единого!
Публично казнить безумного Дорки. Орал о справедливости? Жаждал равенства?! Что ж, да будет так, как ты хочешь! Ибо лишь в смерти все мы равны.
Утопить в собственной крови Зерка! Одержимый насилием от него и погибнет.
Лишить всех богатств толстожопого Леха и жадного Рыжесруба. Да, Пастырь был прав, именно Рыжесруба. От слова сру. Вот пусть как следует и просрётся, когда останется без ничего ни солоно хлебавши!
Свергнуть, если получится, самого Короля! Что делать, раз слабоумный старпёр не в силах обеспечить своему народу достойную жизнь?!
Довольно! Как можно и дальше надеяться на Отца непроявленного?! Мы сами раз и навсегда построим рай под землёй!»
Узник на некоторое время затих.
«Что же это я делаю? Неужели отрекаюсь от веры? О чём думаю сейчас в мыслях срамных?! Праотец милостивый, прости слабость мою… Не гневайся на отчаявшегося раба своего…»
Обречённо понуривший взор подросток неохотно вышел вперёд. За прошедшее с приснопамятного налёта на Пещеру ремёсел время, струхнувший в бою парень изменился до неузнаваемости. Забитый, униженный и презираемый всеми чухан, занимающийся самой тяжёлой и грязной работой, ничем не походил на прежнего бойкого лидера малолеток.
— Будешь следить и ухаживать за Безбородым, понятно? Я имею в виду, поить его пару раз в день, чтоб не издох слишком быстро. И конечно же, выносить говно из корытца! Это-то ты умеешь? От вида какашек не оробеешь ведь, правда?! Ха-ха!
А вы, — Дорки вновь обратился к усердно внимавшему каждое слово стаду, — держите себя в руках! Можете слегка помять бока или сказать Безбородому пару ласковых, но не увлекайтесь, усекли? Он так долго радовал наш с вами взгляд, служа украшением площади, пусть постоит здесь опять. Осознает, падла, всю глубину своей вины перед простым народом трущоб…
А теперь пошли прочь! Харэ стоять, занимайтесь порученными делами, дармоеды, я больше не в настроении с вами сейчас тут сюсюкаться!
Ну, я ведь ясно сказал! Расходимся, орочьи дети!
* * *
Брошенный на холодный пол Хиггинс издавал нездоровые звуки, громко булькая и хрипя, словно изо всех сил пытаясь отхаркать застрявший в горле комок. Бессознательные потуги не приносили тяжелобольному заметного облегчения. С каждым часом и без того скверное состояние старца становилось лишь хуже.
Рядом с ним, положив голову старого друга себе на колени, преданно сидел Пастырь. Нежно баюкая обессилевшего старика, пророк с тревогой поглядывал то на него, то на двух соратников помоложе.
С безразличным ко всему видом, Кларк сидел в дальнем углу кладовой, что с лёгкой подачи налётчиков превратилась в тюремную камеру для четырёх товарищей по несчастью. За всё время, прошедшее с момента жестокого наказания, лишившийся обеих кистей гном не проронил ни единого слова. Прижав обрубками рук колени к груди, Кларк невидящим взглядом часами напролёт смотрел в одну точку. Все слова утешения, кои снова и снова с присущим ему пылом и страстью озвучивал Пастырь, разбивались в пух и прах, не производя на удручённого гнома ни малейшего впечатления.
«Время поможет, — мысленно обнадёживал себя мудрый пророк. — Время всегда помогает. Только бы его было достаточно и на сей раз…»
Со вторым юношей дело обстояло и того хуже. После ожесточённой схватки в гостиной прошли как минимум сутки, а Бойл по-прежнему не приходил в сознание. Пастырь сделал всё что мог, будучи запертым в тёмной полупустой комнатушке: прощупал голову пострадавшего, найдя лишь огромный синяк на виске, поил водой, закрывая лежащему нос, регулярно менял холодный компресс, изготовленный из собственной робы... Безрезультатно.
«Праотец милостивый, прошу, спаси души юные! Не дай росткам живорастущим зачахнуть в расцвете их лет!
Ты ведаешь, редко просил я Тебя о чём-либо и никогда, ни разу не просил ничего для себя! И сейчас прошу ради жизни другой. Помоги пройти испытание, позволь детям чистым и дальше облагораживать мир присутствием, подавать пример прогнившему обществу деятельностью благою!
Ни о чём больше Тебя не прошу, Всемогущий, ни о чём более…»
Хиггинс зашёлся особенно густым кашлем. Глаза старого мастера вдруг широко раскрылись, устремив пронзительный взор в лицо возвышающегося прямо над ним пророка, что безмолвно шевелил пересохшими губами в истовой и чистой молитве.
— Гхлк… Хкмг… Рархг! — издал нечленораздельные звуки отживающий свои последние мгновенья старик.
Дёрнулся судорожно, раз или два, и растянулся расслабленно на полу.
Не слышно было больше ни хрипов, ни бульканий, ни свистящего прерывистого дыхания. Хиггинс замолк, окончательно и бесповоротно. Затих навсегда.
Из глаз Пастыря ручьём лились слёзы. В горле застряли рвущиеся наружу слова горечи, обиды и сожаления. Лучший друг, знакомый практически с самого детства, испустил свой последний вздох прямо у него на руках.
Да, всё шло к этому уже очень давно, было неотвратимо и предсказуемо, но сие нисколько не умаляло чудовищной внутренней боли и безнадёги. В один миг рухнула вся плотина иллюзорного понимания и контроля, что тщетно выстраивал разум, силясь противостоять разрушительным переживаниям и эмоциям. Не в силах больше терпеть, Пастырь завыл от тоски, раздирающей сердце на тысячу мелких осколков. Смотря в потолок, десятилетиями преданный вере пророк выкрикивал злые слова, адресуя их самому Богу, безучастно взирающему свысока на творящуюся всюду несправедливость:
— Почему? За что жестоко наказуешь нас так, Праотец?! Доколе будешь испытывать веру нашу?! Покуда и дальше собираешься допускать беззаконие?! Невинные гибнут, в то время как звери ликуют и празднуют! Есть ли в сём правда? Где обещанное Твоё милосердие? Почему, почему всё закончилось именно так?!
Бессильно уронив на грудь голову, вконец опустошённый пророк уставился на мертвеца у себя на коленях. Машинально прикрыв умершему гному глаза, постаревший в одночасье на десяток лет старец притих, отчаявшись увидеть во тьме хотя бы лучик надежды.
В маленькой комнате воцарилось гробовое молчание.
Бойл резко открыл глаза.
Глава 17. Думай!
Чернь считает религию истиной, мудрец – ложью, правитель – полезным изобретением.
Луций Анней Сенека
Громкое и настойчивое журчание в животе вновь выбило Скалозуба из умственной прострации, в коей повторно приговорённый пребывал третьи или четвёртые сутки подряд. Мысленно отругав себя за низменные порывы вкусить грешной пищи, жаждущий отринуть несовершенный мир гном вновь попытался уйти от реальности.
Разбивая упрямо возникающие в сознании всё новые и новые мысли, отстраняясь от бесчисленных раздражителей внешнего плана, натренированный долгими медитациями ученик Пастыря медленно, но верно погружался в себя. Сосущее под ложечкой чувство голода мешало, тянуло назад в мир скорби, жестокости, несправедливости и насилия. Он лишь крепче стискивал зубы и дышал-дышал-дышал, сосредотачивая всё своё внимание без остатка на тихих плавных выдохах и глубоких вдохах.
— Тебе никогда не удастся избавиться от роящихся в голове мыслей, пока ты борешься с ними другими умственными конструкциями. Бесполезно отдавать себе волевые приказы «не думать» — ничего путного не получится. Сместить фокус внимания, вот в чём секрет немышления! Или медитации, если вам там угодно, мой начитанный друг. Сконцентрируйся на чём-то абстрактном. Пусть этим станет твоё дыхание, например, — не уставал наставлять своего неусидчивого ученика мудрый пророк. Каждый день, сидя напротив, Пастырь требовал от Скалозуба практики, невзирая ни на что. — Никакие слова, ни одно ученье не дадут тебе ничего, если ты не будешь тренировать свой разум так же усердно, как ты тренируешь бренное тело. Представь, у духа тоже есть мышцы! Называй их как хочешь: ментальные, астральные, эфирные, да пусть хоть кефирные, сие совершенно неважно! Главное, что ты можешь развивать свой ум упражнениями, и ты просто обязан делать это, причём ежедневно! Благо в отличие от физических мышц, внутренние силы не требуют столь долгого времени на восстановление…
Скалозуб отогнал прочь воспоминания о недолгом, но весьма интенсивном ученичестве у одного из величайших духовных деятелей нового времени.
«Нельзя индульгировать и отвлекаться! Даже подобному памятованию сейчас не место в моей голове.
Вдох! Выдох… Вдох! Выдох… Вдох…»
Зловоние, исходящее от начавшей подгнивать головы Фомлина, кою по приказу Вождя прибили к верхней створке колодок, довольно быстро притупило всякое желание есть. К несчастью, лёгкий успех в борьбе с позывами пустого желудка имел и обратную сторону. Тошнотворно-сладкий запах смерти и разложения заполнил собою не просто лёгкие, но само сознание медитирующего, выбравшего, себе на беду, объектом концентрации именно глубокое дыхание…
В открытом и чистом уме слишком поздно «почуявшего» опасность гнома один за другим вспыхивали образы столь живые и яркие, что преодоление голода тут же показалось наименьшей из возможных проблем. Скалозуб зажмурился посильней, будто это могло хоть как-то помочь избавиться от картин, жутким калейдоскопом проносившихся перед внутренним взором.
Лужа растёкшейся крови...
Расчленённое тело старосты. Вернее то, что от него осталось...
Отрубленные конечности, хаотично разбросанные подле туловища…
Безумец, размахивающий над головой отсечённой рукой...
Дорки, держащий на вытянутой руке голову мученика…
Каплей за каплей размеренно вытекающая из шеи красная жидкость…
— Вы слышали о такой казни, как четвертование, друзья мои? Нет?! Ну так, сейчас вы увидите ЭТО воочию!
— Пора умирать, Фомлин…
— Начнём казнь с ампутации левой руки…
— Скажи своему дружку «до свидания»! Давай-давай, открой глазки! Смотри же, сука! Смотри!!!
— За свободу! За справедливость!! За равенство!!!
— Равенство… равенство… равенство…
— Нет! Нет! Нет! НЕТ!!! — завопил пленник, обезумевший от переживаний и внутренней боли.
Отчаянная попытка погрузиться в спасительную пустоту медитации закончилась грандиозным провалом. Скалозуб судорожно вдыхал ртом гнилостный воздух, глаза несчастного гнома, в противоположность недавним жмуркам, казалось, готовы были вылезти из орбит:
— Нет… нет…
Вяло выцарапывающий палочкой на земле какую-то ерунду Григги вздрогнул, с опаской поглядывая на ни с того ни с сего взбесившегося гнома без бороды. Уж кто-кто, а зашуганный малой прекрасно знал, каким может быть обычно спокойный законнорожденный, если того довести до белого каления. Прочувствовал, так сказать, на собственной шкуре, да и на вкус ощутил в своё время.
Оторвавшийся от своего бессмысленного занятия паренёк выглядел не сильно лучше узника, вверенного ему под опеку. Красные распухшие глаза, впалые щёки, дёрганность и сутулость придавали юноше с едва-едва начавшими проклёвываться усиками вид двухсотлетнего старца. Удивительно, как долго нужно холить и лелеять в ребёнке хорошие качества, воспитывать в нём мужество, формировать твёрдость характера, и как мало времени требуется, чтобы унизить, подавить и сломать ещё не успевшего толком сформироваться подростка.
С бесконечной усталостью в голосе Григги обратился к дико вращавшему головой Скалозубу. Заговорил с находящимся в каких-то двух шагах от себя гномом впервые за всё время, проведённое у колодок:
— Эй, Безбородый, чего разорался? Принести тебе воды?
— Нет, нет, нет, нет… — ничего не слыша продолжал бубнить Скалозуб.
Ошарашенно тряся головой в тщетной попытке избавится от намертво засевших в памяти воспоминаний, законнорожденный пребывал сейчас в совсем ином времени и пространстве.
Григги нехотя встал с корточек, отряхнул грязные штанины и поправил рубаху:
— Ладно-ладно, нет так нет, — юнец поковырялся в носу, после чего задумчиво уставился на извлечённую из глубин естества большую козявку. — Надо же, кто бы мог только подумать… Избивший, втоптавший меня в самую грязь, заставивший жрать дохлую крысу Безбородый теперь в моей власти. Целиком и полностью зависит от моей прихоти.
Стоит мне не дать тебе напиться воды, и ты сдохнешь через несколько дней. Захочу, и отрежу тебе не только бороду, но и все волосы на твоей многострадальной головушке. Будешь зваться тогда Безволосым! Как тебе? Ха! Или побью палкой, что ты мне сделаешь? Могу камнем кинуть, плюнуть в тебя, обоссать!
Дорки, конечно, будет недоволен, но что, в общем-то, с того? Дальше опускаться мне уже некуда. Как, впрочем, нечего терять и тебе…
Отбросив, наконец, щелчком пальца вдоль и поперёк изученное содержимое своего носа, Григги встал напротив пленённого гнома. Широко расставив ноги и деловито уперев руки в бока, парень долгое время наблюдал за метаниями терзаемого душевными муками заключённого:
— Фу, жалкое зрелище. Нынче отсутствует надобность в том, чтобы как следует наказать тебя, Безбородый. Да, ты должен ответить за все мои унижения. Обязан заплатить мне сполна! Но сейчас… всё слишком уж просто и лишено всякого смысла. Ты явно не в своём уме, навряд ли даже сумеешь понять, кто и за что требует расплаты за свершённые тобой злодеяния. Нет, в таком возмездии не может быть ни радости, ни славы, ни самоутверждения, — Григги с видимым сомнением обмозговал ещё какую-то пришедшую на ум мысль, грустно вздохнул. — Эх, а ведь я так надеялся, что хотя бы месть меня чуточку повзбодрит.
Перестав бормотать и трясти головой, Скалозуб поднял внезапно прояснившийся взор на стоящего перед ним юношу.
— Месть. — Бесстрастно произнёс он.
Успокоение, волшебным образом снизошедшее на Скалозуба от одного-единственного и вовсе не доброго слова, продержалось не слишком-то долго.
«Клянусь душою и телом своим, Дорки ответит за все совершённые злодеяния! Ответит, сволочь, перед судом и Божьим и гномьим!
Аааргх! Мерзавец должен истлевать в горниле огненном! Ублюдочная мразь обязана жестоко страдать и раскаиваться! В вечных муках корчиться без единой надежды на избавление!
Слышишь меня, Праотец?! Такой выродок не может снискать прощенья и милосердия Твоего безграничного! Как вообще Ты мог позволить свершиться подобному преступлению?! Допустить несправедливость по отношению к сыну чистому, Завет Твой чтившему на деле, а не на словах! За что, за что ты так рано взял Фомлина? На кого ныне оставил народ обезумевший?»
Скалозуб беззвучно шевелил искусанными губами, то и дело, насколько позволяли сковывавшие тело колодки, вскидывая голову вверх. С вызовом устремив горящий взор ввысь к самому своду пещеры, узник бурно шептал слова, кои навряд ли выражали смирение. Затем ненадолго успокаивался. И начинал всё по новой.
Григги на всякий случай отошёл подальше от пребывающего на своей волне сумасшедшего.
В душе законнорожденного кипела настоящая буря:
«Нет! Нельзя нам надеяться более на суд Его высший! Из беспристрастного превратился Судия в безучастного! Не заботится о жизнях и судьбах детей своих: слабых, грешных, к голосу разума не прислушивающихся. Отвернулся от нас Праотец. Бросил, оставил одних! Догнивать в про?клятом, давно разрушенном мире... В мире, где не осталось места ни благу, ни чести, ни совести.
Иного выхода нет. Мы, простые смертные, должны взять правосудие в свои руки! И покарать предателей сами. Наказать их всех! Всех до единого!
Публично казнить безумного Дорки. Орал о справедливости? Жаждал равенства?! Что ж, да будет так, как ты хочешь! Ибо лишь в смерти все мы равны.
Утопить в собственной крови Зерка! Одержимый насилием от него и погибнет.
Лишить всех богатств толстожопого Леха и жадного Рыжесруба. Да, Пастырь был прав, именно Рыжесруба. От слова сру. Вот пусть как следует и просрётся, когда останется без ничего ни солоно хлебавши!
Свергнуть, если получится, самого Короля! Что делать, раз слабоумный старпёр не в силах обеспечить своему народу достойную жизнь?!
Довольно! Как можно и дальше надеяться на Отца непроявленного?! Мы сами раз и навсегда построим рай под землёй!»
Узник на некоторое время затих.
«Что же это я делаю? Неужели отрекаюсь от веры? О чём думаю сейчас в мыслях срамных?! Праотец милостивый, прости слабость мою… Не гневайся на отчаявшегося раба своего…»
