Хроники Эларии.
Стена дождя обрушилась на двор таверны «Кривой Топор», вымощенный неровным булыжником, превращая его в грязное месиво. Ветер завывал в щелях грубых стен, точно изголодавшийся зверь, а раскаты грома сотрясали прогнившие стропила. Дверь, скрипнув ржавыми петлями, распахнулась, впуская внутрь порыв холодного воздуха и трёх путников, окутанных паром собственных тел и дорожной грязью.
Зал был тускло освещён коптящими сальными свечами и жаром единственного очага. На мгновение воцарилось молчание — десяток пар глаз, мутных от дешёвого пива, настороженных и лишённых дружелюбия, уставились на вошедших. Тяжёлый запах прокисшего эля, сырой шерсти, пота и чего-то неуловимо затхлого, словно старая кровь, ударил в ноздри. Путешественники, сгорбленные под тяжестью мокрых плащей и дорожных мешков, казались чуждыми в этом угрюмом пристанище. Их одежда, когда-то дорогая, теперь была изорвана и залатана, лица иссечены ветром — и, возможно, не только им.
– Места есть?
Голос того, кто шёл первым, прозвучал хрипло, но властно. Он стянул капюшон, открыв лицо с резкими чертами и глазами цвета грозового неба — без тени страха или тепла.
Хозяин, грузный мужчина с фартуком, заляпанным чем-то бурым, оторвался от протирания стойки грязной тряпкой. Его взгляд скользнул по пришельцам, оценивая их платежеспособность и потенциальную опасность.
– Заплатите — будут, – буркнул он, кивнув на единственный свободный стол в самом темном углу, у самого очага. Там пляшущие тени скрывали грязь и облупившуюся штукатурку. – Пиво, похлёбка. Большего не держим.
Путники молча пересекли зал под несмолкающим гулом враждебных взглядов. Сбросили мокрые плащи на лавку, обнажив потёртую кожу доспехов и рукояти оружия, торчащие из-под поясов. Усталость читалась в каждом движении, но сквозь неё пробивалось напряжение загнанного хищника.
Они опустились на грубые скамьи. Гул голосов в таверне медленно возобновился, хотя теперь в нём слышались приглушённые перешептывания и косые взгляды в сторону чужаков. Мир за стенами выл и стенал, но даже внутри этого утлого островка тепла не было покоя — лишь временная передышка перед новой бурей.
Прошло время, отмеренное медленным оседанием пены в глиняных кружках и монотонным потрескиванием дров в очаге. Похлёбка, жирная и безвкусная, исчезла в голодных желудках. Тишина, прерываемая воем ветра и храпом какого-то бедолаги у стойки, становилась гнетущей.
Тот из путешественников, что вошёл первым, с глазами цвета грозы, теперь казался ещё более измождённым. Под глазами залегли глубокие тени, а шрам, пересекающий бровь, пульсировал в неровном свете огня. Он обвёл тяжёлым взглядом присутствующих — сборище сломленных, озлобленных или просто равнодушных лиц. Его взгляд остановился на старике, сидящем особняком в дальнем углу, почти сливающемся с тенями.
– Эй, дед, – голос путника прорезал тишину, заставляя всех снова замолчать и обернуться. Настороженность вновь повисла в воздухе. – Ночь длинная, а дорога была ещё длиннее. Может, уважишь путников историей? Расскажи что-нибудь… о старых временах. Когда мир был моложе и, может быть, чуточку чище.
В его голосе проскользнула горькая ирония. Местные переглянулись. Просить истории у Старого Калора? Это всё равно что просить змею спеть колыбельную. Но Калор, к всеобщему удивлению, медленно поднял голову. Его глаза, до этого тусклые, внезапно вспыхнули странным, недобрым огнём. Он окинул взглядом троицу чужаков, задержавшись на том, кто заговорил. Легкая, почти незаметная улыбка тронула его тонкие губы.
– Историю? – проскрипел он, и голос его был похож на шорох сухих листьев по могильной плите. – Вы хотите историю, странники? О временах, когда сами камни дышали, а боги ходили среди смертных?
Он оглядел зал, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на веселье. Или предвкушение.
– О, у меня есть такая история. Но учтите: не все старые сказки приносят утешение. Некоторые оставляют лишь горечь… и страх.
Он откашлялся, сухой, надсадный кашель эхом прокатился по затихшей таверне. Все взгляды были прикованы к нему. Два других путешественника — один массивный, молчаливый, как скала, другой — худощавый, с нервными пальцами, теребящими рукоять кинжала — тоже подались вперёд, их усталость словно отступила перед предчувствием чего-то важного.
Старик обвёл зал своим пронзительным взглядом, и даже хозяин перестал греметь посудой. Тишина стала плотной, почти осязаемой.
– Слушайте же, – произнёс Калор, и его голос, поначалу слабый и скрипучий, обрёл силу, наполнившись гулкими, почти потусторонними интонациями. – И слушайте внимательно. Я расскажу вам не о светлом начале, не о добрых богах и их благих намерениях. Я расскажу вам о Хаосе.
Он сделал паузу, давая словам осесть.
– Не было света, не было формы. Была только Бездна. Хаос. Вечная, беспредельная, кипящая болью и мощью. Из неё родились Они — Творцы. Не добрые отцы, не всевидящие создатели. Они были силами. Чуждыми. Безлико-великими. Они не создавали — они разрывали реальность, чтобы высечь из неё свой порядок.
Калор перевёл дыхание, и его голос стал чуть ниже, почти шёпотом:
– Астрия принесла свет. Но это был холодный свет. Свет, который не согревает, а напоминает: за каждым лучом — вечная тьма. Таэрон воздвиг горы, но они стали ранами мира. Он прокладывал долины, где скапливается тень. Найра дала воду, но её реки текут в бездонные пучины, где ничего не живёт. А Велорн дал ветер — но он нес не свежесть, а семена сумасшествия. А Мордек...
Старик усмехнулся.
– Мордек был честнее всех. Он соткал Тьму. Не зло. Просто правду. Правду, которую никто не хотел видеть.
Он оглядел зал, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.
– Они не хотели гармонии. Они хотели власти. И начали войну. Не за сердца обитателей Эларии, не за идеалы — за саму суть мира. За магию. За то, что делает этот мир живым.
Его голос стал ниже, почти шёпотом:
– Горы рухнули. Моря закипели. Небеса пролились кровью. Они рвали реальность, каждый ради своей истины. И когда мир уже почти пал, они заключили перемирие. Не из любви. Не из мудрости. Из страха.
Он поднял костлявый палец.
– Они создали три Кристалла — гигантские кандалы, чтобы сковать хаос. И Древо Мировое — корнями в прошлое, ветвями в будущее. Оно стало тюрьмой. Стражем. Хранителем баланса, выстроенного на руинах.
Калор томно выдохнул.
– И тогда они ушли. Все. Оставили мир на попечение Аспектов. Своих слуг. Своих надсмотрщиков. Громдар, Аспект Силы, правит на севере, поощряя грубую власть и бесконечные войны. Лир’эль, Аспект Мудрости, ценит знания выше всего — даже выше жизни. Крок’гар, Аспект Выживания, наблюдает, как демоны захватывают его земли, и лишь цинично пожимает плечами. Зарила, Аспект Торговли, продаст всё, даже свою душу. А Найра’эль, Аспект Свободы, защищает природу — любой ценой. Даже кровью невинных.
Калор посмотрел прямо в глаза главному путнику.
В таверне повисла мертвая тишина. Только ветер завывал за окном и где-то в углу мерно постукивал пальцами по столу худощавый путешественник.
– Благодарю за историю, старик, – произнёс наконец тот с глазами цвета грозы. Его голос был ровным, но в нём слышалась сталь. Он бросил на стол несколько медных монет — скудная плата за столь мрачное откровение.
Старик лишь хмыкнул, сгребая монеты костлявой рукой.
Путешественник направился к выходу, его спутники последовали его примеру. У самой двери он обернулся, его взгляд вновь впился в старика Калора, сидящего в тени, словно воплощение древней, неумирающей тьмы.
– Ты рассказал о прошлом, старик, – медленно проговорил он, и каждый слог отдавался в напряжённой тишине. – А что насчёт настоящего? Каково состояние мира… сейчас?
Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и полный невысказанной тревоги. Ответ, казалось, был не нужен. Он читался в потухших глазах местных, в грязи на полу, в самом затхлом воздухе этой таверны, в воющем ветре за стенами — мир был болен, и болезнь его прогрессировала. И эти трое, похоже, знали об этом больше, чем кто-либо в этой забытой богами дыре.
Зыбкий рассвет едва пробивался сквозь мутное стекло единственного оконца, бросая тусклые, пепельные блики на голые стены.
Дом Мирослава — перекошенная хибара на окраине Топорной Равнины — казался приросшим к земле, словно смирился с собственной судьбой. Бревна, потемневшие от времени и непогоды, хранили немое молчание долгих зим и скудных лет. Крыша, заклеенная кусками ржавого железа и просмоленной дранки, напоминала изношенную шкуру загнанного зверя — истощённую, но ещё живую.
Двор — клочок утоптанной земли — был завален грудами ржавого металла, обломками инструментов и угольной крошкой, будто сама земля извергала здесь останки бесконечного труда. Воздух был пропитан едким запахом остывшего горна, сыростью и горьковатым ароматом чахлой травы, упрямо пробивавшейся между камней. Нищета въелась в каждый угол, в каждую трещину — она была повсюду.
И всё же за этим унынием расстилалась величественная, почти враждебная красота: темные силуэты холмов и лесов, словно древние, равнодушные боги, грозно маячили на горизонте, наблюдая за суетой людей.
Мирослав, пятнадцатилетний юноша — худой, жилистый, с тёмными, постоянно растрёпанными волосами, стянутыми кожаным ремешком, и серыми, цепкими глазами, унаследованными от отца, — был частью этого места. Он принадлежал ему так же, как дым костра или запах железа.
Но даже в этом мрачном мире в его взгляде таился беспокойный огонёк — искра, которую нельзя было потушить. Это была не просто мечта. Это была жажда чего-то большего, неведомого, — мира, который простирался за границей Топорной Равнины. За внешней покорностью и привычкой к тяжёлому труду скрывалась глухая, неосознанная тоска.
Его плечи, пусть и узкие, уже несли груз не по возрасту — не только физический труд в кузнице, но и тяжесть осознания: если бы он остался здесь, то стал бы таким же, как отец — сломленным, больным, замкнутым в круге вечного повторения. Его жизнь казалась предрешённой — удар за ударом молота по наковальне, год за годом, пока надежда не испарится, как пар над раскалённым железом.
Пробуждение было резким, будто удар обухом по затылку.
Мирослав рванул с лежанки, скрипнув зубами от боли в затёкшей спине. Мысли ещё плыли перед глазами, полусонные и бессвязные, но день уже наступал, и ему приходилось подниматься.
Скрип деревянных половиц под босыми ногами казался оглушительным в утренней тишине.
Он быстро натянул на себя грубую холщовую рубаху и штаны, пропахшие гарью и потом, и направился к печи в углу комнаты.
На столе его ждала миска с жидкой, разваренной кашей из дроблёного зерна — скудный и привычный завтрак. Хлеб был роскошью, на которую им не хватало ни денег, ни сил.
Пока Мирослав медленно, почти машинально, глотал безвкусную еду, его отец — Борислав — сидел у стены, согнувшись в три погибели, сотрясаясь от глухого, надсадного кашля. Его недовольное бормотание — о неподатливом железе, ноющих костях и неблагодарных клиентах — давно стало частью утра.
Мирослав слушал вполуха. Его мысли блуждали, возвращаясь к вчерашнему: к Лене, её словам, её глазам, светившимся так, будто в них жила сама надежда. Её идеи, её мечты — всё это было якорем, за который он держался, чтобы не утонуть в этом сером, бесконечном дне.
Кузница. Работа. Короткий, беспокойный сон. И снова кузница.
Замкнутый круг, из которого не было выхода.
Он посмотрел на свои руки — юношеские, но уже покрытые мозолями и шрамами от ожогов. Они были как отражение судьбы. Судьбы отца.
Только мечты о далёких землях — тех, что рассказывали проезжие торговцы, — и тихие беседы с Леной на берегу реки давали ему возможность вздохнуть полной грудью.
Но долг был сильнее. Он держал Мирослава крепче любых цепей.
Борислав был слаб. Болезнь точила его изнутри, медленно, но неумолимо. И Мирослав знал: он должен быть рядом. Должен работать за двоих.
Хотя бы до тех пор...
...пока не случится неизбежное.
Эта мысль касалась его сердца ледяной рукой. Он гнал её прочь, сжимая кулаки так, что костяшки побелели.
Сразу после завтрака Мирослав направился в кузницу, примыкающую к дому. Это было небольшое, полутёмное помещение, скорее похожее на пещеру, чем на мастерскую. Каменные стены, покрытые слоем копоти и металлической пыли, казались задавленными собственной тяжестью.
Посреди комнаты возвышался горн — гигантская утроба из огнеупорного кирпича, его зияющий провал был пуст, ждущий огня. Вокруг него царил хаос: разбросанные инструменты, обломки металла, заготовки и сломанные детали валялись как попало. На верстаке, заваленном эскизами и выцветшими чертежами, тускло поблёскивали тиски, будто ожидающие новой порции железа.
У противоположной стены стояли ведра с водой для закалки и корыто с углём, источающее едкий запах. Единственное маленькое оконце под потолком пропускало лишь жалкие лучи света, которые почти не рассеивали плотный мрак.
Даже здесь, среди камней и железа, чувствовалась безысходность Топорной Равнины. Она въелась в каждый угол, в каждую трещину, в каждую искру, что вылетала из-под молота. Мир за стенами был таким же — серым, давящим, бесконечным.
Не успел Мирослав раздуть огонь в горне, как в кузницу вошёл Борислав.
Некогда могучий мужчина теперь казался иссохшим деревом, подточенным изнутри невидимым врагом. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, стало землистого цвета, а под глазами залегли темные круги, словно он не спал уже несколько дней. Каждый вздох сопровождался хрипом, казалось воздух сам отказывался входить в его лёгкие.
Но в этих серых, выцветших глазах ещё теплилась упрямая искра — не просто жизнь, а гордость мастера. И любовь. Отцовская, беспокойная, тяжёлая, как чугун.
Он опёрся на косяк, словно силы вот-вот должны были оставить его, и всё же оставался стоять. Смотрел на сына — не свысока, не строго, а с болью, которую нельзя высказать словами.
– К полудню нужно закончить ось для жернова, – прохрипел Борислав, опираясь на косяк двери кузницы. Его голос звучал хрипло, будто каждый звук давался с усилием. – Мельник совсем извёлся. Говорит, без неё вся работа встанет.
Мирослав поморщился. Он уже заранее чувствовал раздражение — к проклятой оси, к навязанной обязанности, к тому, что выбора всё равно нет. Заказ мельника был важен. От него зависело, будет ли у них еда на столе этой зимой.
– Сделаю, отец, – буркнул он, стараясь не встречаться с отцом взглядом. – А потом…
– А потом? – тон Борислава сразу стал настороженным. – Что потом, Мир?
Мирослав замялся. Он знал, что следующие слова могут вызвать бурю. Но внутри росло это нестерпимое желание — просто увидеть Лену. Поговорить с ней. Посмотреть в её глаза, в которых ещё оставалась вера в чудо.
– Хотел к Лене сходить, – выпалил он наконец, почти сразу пожалев об этом.
Борислав нахмурился. Его лицо потемнело, как перед грозой. Он не одобрял их дружбу. Всё, что связано с Леной, казалось ему опасным — слишком много идей, слишком мало покоя.
– Лена подождёт, – отрезал он. – После оси займёшься порядком в кузнице. Там такой беспорядок, что чёрт ногу сломит. Инструмент валяется кто знает где, уголь рассыпан… Не до девчонок тебе сейчас.
Пролог.
Стена дождя обрушилась на двор таверны «Кривой Топор», вымощенный неровным булыжником, превращая его в грязное месиво. Ветер завывал в щелях грубых стен, точно изголодавшийся зверь, а раскаты грома сотрясали прогнившие стропила. Дверь, скрипнув ржавыми петлями, распахнулась, впуская внутрь порыв холодного воздуха и трёх путников, окутанных паром собственных тел и дорожной грязью.
Зал был тускло освещён коптящими сальными свечами и жаром единственного очага. На мгновение воцарилось молчание — десяток пар глаз, мутных от дешёвого пива, настороженных и лишённых дружелюбия, уставились на вошедших. Тяжёлый запах прокисшего эля, сырой шерсти, пота и чего-то неуловимо затхлого, словно старая кровь, ударил в ноздри. Путешественники, сгорбленные под тяжестью мокрых плащей и дорожных мешков, казались чуждыми в этом угрюмом пристанище. Их одежда, когда-то дорогая, теперь была изорвана и залатана, лица иссечены ветром — и, возможно, не только им.
– Места есть?
Голос того, кто шёл первым, прозвучал хрипло, но властно. Он стянул капюшон, открыв лицо с резкими чертами и глазами цвета грозового неба — без тени страха или тепла.
Хозяин, грузный мужчина с фартуком, заляпанным чем-то бурым, оторвался от протирания стойки грязной тряпкой. Его взгляд скользнул по пришельцам, оценивая их платежеспособность и потенциальную опасность.
– Заплатите — будут, – буркнул он, кивнув на единственный свободный стол в самом темном углу, у самого очага. Там пляшущие тени скрывали грязь и облупившуюся штукатурку. – Пиво, похлёбка. Большего не держим.
Путники молча пересекли зал под несмолкающим гулом враждебных взглядов. Сбросили мокрые плащи на лавку, обнажив потёртую кожу доспехов и рукояти оружия, торчащие из-под поясов. Усталость читалась в каждом движении, но сквозь неё пробивалось напряжение загнанного хищника.
Они опустились на грубые скамьи. Гул голосов в таверне медленно возобновился, хотя теперь в нём слышались приглушённые перешептывания и косые взгляды в сторону чужаков. Мир за стенами выл и стенал, но даже внутри этого утлого островка тепла не было покоя — лишь временная передышка перед новой бурей.
Прошло время, отмеренное медленным оседанием пены в глиняных кружках и монотонным потрескиванием дров в очаге. Похлёбка, жирная и безвкусная, исчезла в голодных желудках. Тишина, прерываемая воем ветра и храпом какого-то бедолаги у стойки, становилась гнетущей.
Тот из путешественников, что вошёл первым, с глазами цвета грозы, теперь казался ещё более измождённым. Под глазами залегли глубокие тени, а шрам, пересекающий бровь, пульсировал в неровном свете огня. Он обвёл тяжёлым взглядом присутствующих — сборище сломленных, озлобленных или просто равнодушных лиц. Его взгляд остановился на старике, сидящем особняком в дальнем углу, почти сливающемся с тенями.
– Эй, дед, – голос путника прорезал тишину, заставляя всех снова замолчать и обернуться. Настороженность вновь повисла в воздухе. – Ночь длинная, а дорога была ещё длиннее. Может, уважишь путников историей? Расскажи что-нибудь… о старых временах. Когда мир был моложе и, может быть, чуточку чище.
В его голосе проскользнула горькая ирония. Местные переглянулись. Просить истории у Старого Калора? Это всё равно что просить змею спеть колыбельную. Но Калор, к всеобщему удивлению, медленно поднял голову. Его глаза, до этого тусклые, внезапно вспыхнули странным, недобрым огнём. Он окинул взглядом троицу чужаков, задержавшись на том, кто заговорил. Легкая, почти незаметная улыбка тронула его тонкие губы.
– Историю? – проскрипел он, и голос его был похож на шорох сухих листьев по могильной плите. – Вы хотите историю, странники? О временах, когда сами камни дышали, а боги ходили среди смертных?
Он оглядел зал, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на веселье. Или предвкушение.
– О, у меня есть такая история. Но учтите: не все старые сказки приносят утешение. Некоторые оставляют лишь горечь… и страх.
Он откашлялся, сухой, надсадный кашель эхом прокатился по затихшей таверне. Все взгляды были прикованы к нему. Два других путешественника — один массивный, молчаливый, как скала, другой — худощавый, с нервными пальцами, теребящими рукоять кинжала — тоже подались вперёд, их усталость словно отступила перед предчувствием чего-то важного.
Старик обвёл зал своим пронзительным взглядом, и даже хозяин перестал греметь посудой. Тишина стала плотной, почти осязаемой.
– Слушайте же, – произнёс Калор, и его голос, поначалу слабый и скрипучий, обрёл силу, наполнившись гулкими, почти потусторонними интонациями. – И слушайте внимательно. Я расскажу вам не о светлом начале, не о добрых богах и их благих намерениях. Я расскажу вам о Хаосе.
Он сделал паузу, давая словам осесть.
– Не было света, не было формы. Была только Бездна. Хаос. Вечная, беспредельная, кипящая болью и мощью. Из неё родились Они — Творцы. Не добрые отцы, не всевидящие создатели. Они были силами. Чуждыми. Безлико-великими. Они не создавали — они разрывали реальность, чтобы высечь из неё свой порядок.
Калор перевёл дыхание, и его голос стал чуть ниже, почти шёпотом:
– Астрия принесла свет. Но это был холодный свет. Свет, который не согревает, а напоминает: за каждым лучом — вечная тьма. Таэрон воздвиг горы, но они стали ранами мира. Он прокладывал долины, где скапливается тень. Найра дала воду, но её реки текут в бездонные пучины, где ничего не живёт. А Велорн дал ветер — но он нес не свежесть, а семена сумасшествия. А Мордек...
Старик усмехнулся.
– Мордек был честнее всех. Он соткал Тьму. Не зло. Просто правду. Правду, которую никто не хотел видеть.
Он оглядел зал, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на сочувствие.
– Они не хотели гармонии. Они хотели власти. И начали войну. Не за сердца обитателей Эларии, не за идеалы — за саму суть мира. За магию. За то, что делает этот мир живым.
Его голос стал ниже, почти шёпотом:
– Горы рухнули. Моря закипели. Небеса пролились кровью. Они рвали реальность, каждый ради своей истины. И когда мир уже почти пал, они заключили перемирие. Не из любви. Не из мудрости. Из страха.
Он поднял костлявый палец.
– Они создали три Кристалла — гигантские кандалы, чтобы сковать хаос. И Древо Мировое — корнями в прошлое, ветвями в будущее. Оно стало тюрьмой. Стражем. Хранителем баланса, выстроенного на руинах.
Калор томно выдохнул.
– И тогда они ушли. Все. Оставили мир на попечение Аспектов. Своих слуг. Своих надсмотрщиков. Громдар, Аспект Силы, правит на севере, поощряя грубую власть и бесконечные войны. Лир’эль, Аспект Мудрости, ценит знания выше всего — даже выше жизни. Крок’гар, Аспект Выживания, наблюдает, как демоны захватывают его земли, и лишь цинично пожимает плечами. Зарила, Аспект Торговли, продаст всё, даже свою душу. А Найра’эль, Аспект Свободы, защищает природу — любой ценой. Даже кровью невинных.
Калор посмотрел прямо в глаза главному путнику.
В таверне повисла мертвая тишина. Только ветер завывал за окном и где-то в углу мерно постукивал пальцами по столу худощавый путешественник.
– Благодарю за историю, старик, – произнёс наконец тот с глазами цвета грозы. Его голос был ровным, но в нём слышалась сталь. Он бросил на стол несколько медных монет — скудная плата за столь мрачное откровение.
Старик лишь хмыкнул, сгребая монеты костлявой рукой.
Путешественник направился к выходу, его спутники последовали его примеру. У самой двери он обернулся, его взгляд вновь впился в старика Калора, сидящего в тени, словно воплощение древней, неумирающей тьмы.
– Ты рассказал о прошлом, старик, – медленно проговорил он, и каждый слог отдавался в напряжённой тишине. – А что насчёт настоящего? Каково состояние мира… сейчас?
Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и полный невысказанной тревоги. Ответ, казалось, был не нужен. Он читался в потухших глазах местных, в грязи на полу, в самом затхлом воздухе этой таверны, в воющем ветре за стенами — мир был болен, и болезнь его прогрессировала. И эти трое, похоже, знали об этом больше, чем кто-либо в этой забытой богами дыре.
Глава 1. Угли надежды, пепел долга.
Зыбкий рассвет едва пробивался сквозь мутное стекло единственного оконца, бросая тусклые, пепельные блики на голые стены.
Дом Мирослава — перекошенная хибара на окраине Топорной Равнины — казался приросшим к земле, словно смирился с собственной судьбой. Бревна, потемневшие от времени и непогоды, хранили немое молчание долгих зим и скудных лет. Крыша, заклеенная кусками ржавого железа и просмоленной дранки, напоминала изношенную шкуру загнанного зверя — истощённую, но ещё живую.
Двор — клочок утоптанной земли — был завален грудами ржавого металла, обломками инструментов и угольной крошкой, будто сама земля извергала здесь останки бесконечного труда. Воздух был пропитан едким запахом остывшего горна, сыростью и горьковатым ароматом чахлой травы, упрямо пробивавшейся между камней. Нищета въелась в каждый угол, в каждую трещину — она была повсюду.
И всё же за этим унынием расстилалась величественная, почти враждебная красота: темные силуэты холмов и лесов, словно древние, равнодушные боги, грозно маячили на горизонте, наблюдая за суетой людей.
Мирослав, пятнадцатилетний юноша — худой, жилистый, с тёмными, постоянно растрёпанными волосами, стянутыми кожаным ремешком, и серыми, цепкими глазами, унаследованными от отца, — был частью этого места. Он принадлежал ему так же, как дым костра или запах железа.
Но даже в этом мрачном мире в его взгляде таился беспокойный огонёк — искра, которую нельзя было потушить. Это была не просто мечта. Это была жажда чего-то большего, неведомого, — мира, который простирался за границей Топорной Равнины. За внешней покорностью и привычкой к тяжёлому труду скрывалась глухая, неосознанная тоска.
Его плечи, пусть и узкие, уже несли груз не по возрасту — не только физический труд в кузнице, но и тяжесть осознания: если бы он остался здесь, то стал бы таким же, как отец — сломленным, больным, замкнутым в круге вечного повторения. Его жизнь казалась предрешённой — удар за ударом молота по наковальне, год за годом, пока надежда не испарится, как пар над раскалённым железом.
Пробуждение было резким, будто удар обухом по затылку.
Мирослав рванул с лежанки, скрипнув зубами от боли в затёкшей спине. Мысли ещё плыли перед глазами, полусонные и бессвязные, но день уже наступал, и ему приходилось подниматься.
Скрип деревянных половиц под босыми ногами казался оглушительным в утренней тишине.
Он быстро натянул на себя грубую холщовую рубаху и штаны, пропахшие гарью и потом, и направился к печи в углу комнаты.
На столе его ждала миска с жидкой, разваренной кашей из дроблёного зерна — скудный и привычный завтрак. Хлеб был роскошью, на которую им не хватало ни денег, ни сил.
Пока Мирослав медленно, почти машинально, глотал безвкусную еду, его отец — Борислав — сидел у стены, согнувшись в три погибели, сотрясаясь от глухого, надсадного кашля. Его недовольное бормотание — о неподатливом железе, ноющих костях и неблагодарных клиентах — давно стало частью утра.
Мирослав слушал вполуха. Его мысли блуждали, возвращаясь к вчерашнему: к Лене, её словам, её глазам, светившимся так, будто в них жила сама надежда. Её идеи, её мечты — всё это было якорем, за который он держался, чтобы не утонуть в этом сером, бесконечном дне.
Кузница. Работа. Короткий, беспокойный сон. И снова кузница.
Замкнутый круг, из которого не было выхода.
Он посмотрел на свои руки — юношеские, но уже покрытые мозолями и шрамами от ожогов. Они были как отражение судьбы. Судьбы отца.
Только мечты о далёких землях — тех, что рассказывали проезжие торговцы, — и тихие беседы с Леной на берегу реки давали ему возможность вздохнуть полной грудью.
Но долг был сильнее. Он держал Мирослава крепче любых цепей.
Борислав был слаб. Болезнь точила его изнутри, медленно, но неумолимо. И Мирослав знал: он должен быть рядом. Должен работать за двоих.
Хотя бы до тех пор...
...пока не случится неизбежное.
Эта мысль касалась его сердца ледяной рукой. Он гнал её прочь, сжимая кулаки так, что костяшки побелели.
Сразу после завтрака Мирослав направился в кузницу, примыкающую к дому. Это было небольшое, полутёмное помещение, скорее похожее на пещеру, чем на мастерскую. Каменные стены, покрытые слоем копоти и металлической пыли, казались задавленными собственной тяжестью.
Посреди комнаты возвышался горн — гигантская утроба из огнеупорного кирпича, его зияющий провал был пуст, ждущий огня. Вокруг него царил хаос: разбросанные инструменты, обломки металла, заготовки и сломанные детали валялись как попало. На верстаке, заваленном эскизами и выцветшими чертежами, тускло поблёскивали тиски, будто ожидающие новой порции железа.
У противоположной стены стояли ведра с водой для закалки и корыто с углём, источающее едкий запах. Единственное маленькое оконце под потолком пропускало лишь жалкие лучи света, которые почти не рассеивали плотный мрак.
Даже здесь, среди камней и железа, чувствовалась безысходность Топорной Равнины. Она въелась в каждый угол, в каждую трещину, в каждую искру, что вылетала из-под молота. Мир за стенами был таким же — серым, давящим, бесконечным.
Не успел Мирослав раздуть огонь в горне, как в кузницу вошёл Борислав.
Некогда могучий мужчина теперь казался иссохшим деревом, подточенным изнутри невидимым врагом. Его лицо, изрезанное глубокими морщинами, стало землистого цвета, а под глазами залегли темные круги, словно он не спал уже несколько дней. Каждый вздох сопровождался хрипом, казалось воздух сам отказывался входить в его лёгкие.
Но в этих серых, выцветших глазах ещё теплилась упрямая искра — не просто жизнь, а гордость мастера. И любовь. Отцовская, беспокойная, тяжёлая, как чугун.
Он опёрся на косяк, словно силы вот-вот должны были оставить его, и всё же оставался стоять. Смотрел на сына — не свысока, не строго, а с болью, которую нельзя высказать словами.
– К полудню нужно закончить ось для жернова, – прохрипел Борислав, опираясь на косяк двери кузницы. Его голос звучал хрипло, будто каждый звук давался с усилием. – Мельник совсем извёлся. Говорит, без неё вся работа встанет.
Мирослав поморщился. Он уже заранее чувствовал раздражение — к проклятой оси, к навязанной обязанности, к тому, что выбора всё равно нет. Заказ мельника был важен. От него зависело, будет ли у них еда на столе этой зимой.
– Сделаю, отец, – буркнул он, стараясь не встречаться с отцом взглядом. – А потом…
– А потом? – тон Борислава сразу стал настороженным. – Что потом, Мир?
Мирослав замялся. Он знал, что следующие слова могут вызвать бурю. Но внутри росло это нестерпимое желание — просто увидеть Лену. Поговорить с ней. Посмотреть в её глаза, в которых ещё оставалась вера в чудо.
– Хотел к Лене сходить, – выпалил он наконец, почти сразу пожалев об этом.
Борислав нахмурился. Его лицо потемнело, как перед грозой. Он не одобрял их дружбу. Всё, что связано с Леной, казалось ему опасным — слишком много идей, слишком мало покоя.
– Лена подождёт, – отрезал он. – После оси займёшься порядком в кузнице. Там такой беспорядок, что чёрт ногу сломит. Инструмент валяется кто знает где, уголь рассыпан… Не до девчонок тебе сейчас.
