Мирослав замер. Хотел подойти, спросить, как он себя чувствует, может быть, заговорить о своих мыслях… Но вид отца, такого сломленного, парализовал его. Сказать ему сейчас о желании уйти? О планах помочь Лене завтра, пока работа стоит? Это было бы ударом ножом в спину. Это могло окончательно сломить его, погасить ту слабую искру жизни, что ещё теплилась в его глазах.
Нет. Не сегодня.
Мирослав молча прошёл к своему углу — к соломенному тюфяку, служившему ему постелью. Он выбрал молчание. Тяжёлое, гнетущее. Оно легло между ними, как плотная завеса. Он снова предал себя, свою мечту, отложил жизнь на потом.
Но разве мог он поступить иначе? Разве имел право добавить отцу страданий ради собственной, эгоистичной свободы?
Вопрос повис в спёртом воздухе комнаты, не находя ответа.
Ночь опустилась на Топорную Равнину — черная, непроницаемая. Мирослав лежал на своём жёстком ложе, вслушиваясь в темноту. Единственным звуком был сухой, надсадный кашель отца из соседнего угла. Каждый приступ отзывался в груди Мирослава болью.
Он думал о Лене, о её ловушке, о волках, которые могут прийти этой ночью или завтра. Он подвёл её. Он снова выбрал долг перед мечтой, обязанность перед дружбой.
Мысли метались, как птицы в клетке. Что будет с ним, если отец… если его не станет? Кузница ляжет на его плечи полностью. Деревня станет зависеть от него ещё больше. Он станет таким же, как отец — прикованным к этому месту, к ремеслу, пока сам не сляжет от непосильного труда или болезни.
А если он уйдёт? Кто тогда позаботится об отце? Кто будет чинить инструменты для Марфы и других стариков? Кто станет опорой деревни?
Каждый выбор казался ловушкой. Каждая дорога — тупиком.
Он чувствовал себя предателем — Лены, отца… но больше всего — самого себя. Того Мирослава, который всё ещё мечтал о ветре свободы в лицо и о далёких горизонтах.
Кашель отца снова разорвал тишину — мучительный, долгий.
Мирослав зажмурился, сжимая кулаки. Безысходность давила на него, душила. Он был пойман в сети долга и страха. И выхода не видел.
Мирослав с хрипом выдохнул, мышцы напряглись до предела. Тяжёлый кузнечный молот, казавшийся в его пятнадцатилетних руках орудием титана, с грохотом обрушился на раскалённую заготовку. Искры брызнули фонтаном, опаляя лицо юноши, отражаясь в его серых, как у отца, глазах. Воздух, насыщенный запахом гари и металла, вибрировал от ударов, словно сама кузница тяжело дышала в такт работе. Борислав коротким жестом указывал на место следующего удара. Его рука, покрытая шрамами – летописью жизни у горна, – была твёрда и точна. Казалось, он чувствовал металл, как продолжение собственного тела. Лена стояла чуть в стороне, внимательно наблюдая за процессом. Лена стояла поодаль, готовая в любой момент подать инструмент или подсказать, если что-то потребуется. Ее присутствие было полезным, даже несмотря на юный возраст – свежий взгляд и внимательность помогали Мирославу и Бориславу не упустить важные мелочи. Борислав, хоть и относился к Лене с некоторым недоверием из-за её увлечения изобретениями, все же был благодарен за помощь.
– Бей сильнее, – гулко пророкотал Борислав, голос его был хриплым от дыма и летнего зноя.
– Бью, – отозвался Мирослав, с трудом переводя дыхание. Каждый удар молотом отдавался тупой болью в руках, но он стискивал зубы, не желая показывать слабость.
Когда работа над плугом близилась к завершению, в кузницу вошел заказчик – крепкий, загорелый крестьянин с обветренным лицом. Он смерил взглядом почти готовый инструмент, провел рукой по лезвию, оценивая остроту. В его глазах плескалось удовлетворение.
– Ну что ж, Мирослав, Борислав, – пробасил он, – славный плуг получился. Видно, что рука мастера коснулась. Давно такого не видел. Поможет мне землю вспахать, урожай богатый собрать. Спасибо вам!
С этими словами крестьянин с благодарностью пожал руки обоим кузнецам, каждому отвесив низкий поклон. Затем он вытащил из-за пазухи небольшой мешок, звякнувший монетами.
– Вот, как и договаривались, плата за работу, – сказал он, передавая мешок Бориславу.
Борислав, кряхтя, принял мешок, ощупал его вес. Кивнул, удовлетворенный.
– Спасибо и тебе, Мельхиор, – ответил он.
Крестьянин уже собрался было уходить, как вдруг остановился, оглянулся на Лену.
– А это что за помощница у вас? – спросил он, с любопытством разглядывая девушку. – Вроде раньше не видел ее тут.
– Это Лена, – ответил Борислав. – Она нам часто помогает. И не только в кузнице. Мастерица на все руки, умница.
Мельхиор улыбнулся, протянул Лене руку.
– Рад познакомиться, Лена. Слышал я про твои изобретения, про ловушки всякие. Говорят, ты у нас чуть ли не ведьма.
Лена смутилась от такого комплимента.
– Да какая я ведьма, – ответила она, пожимая руку крестьянину. – Просто люблю что-нибудь мастерить, придумывать. Чтобы людям помогать.
– Ну и правильно, – похвалил ее Мельхиор. – Хорошее дело делаешь. Молодец.
Закончив разговор, крестьянин, довольно улыбаясь, покинул кузницу, оставив кузнецов и Лену наедине. Борислав тут же принялся делить плату. Отсыпав большую часть монет себе, он передал остатки Лене.
– Вот, держи, рыжик, – сказал он, хлопая ее по плечу. – Ты тоже заслужила. Хорошо сегодня потрудилась. Да и вообще, ты всегда нам помогаешь. Не обижайся, что так мало. Самим сейчас нелегко.
Лена с благодарностью приняла свою долю.
– Спасибо, дядя Борислав, – ответила она. – Мне много и не надо. Главное, что я вам помогаю.
Мирослав же молча наблюдал за этой сценой. Он видел, как тяжело отцу дается работа, как тот старается обеспечить семью. Осознание этого давило на него, усиливая чувство долга и ответственности.
После того как в кузнеце навели видимой порядок, Борислав отпустил Мирослава и Лену проверить новую ловушку, которую расположили на лесной тропе недалеко от деревни.
Они шли по лесной тропе, петлявшей между вековыми соснами. Воздух, напоенный ароматом хвои и влажной земли, был прохладным и свежим, резко контрастируя с жаром кузницы. Лена, опираясь на трость, старалась не отставать от Мирослава, её протез шуршал по опавшей листве.
– Помнишь, как старый Перун чуть не спалил дом, когда пытался подковать своего козла? – засмеялась Лена, её рыжие волосы, выбившиеся из-под платка, плясали на ветру.
Мирослав усмехнулся, вспоминая недавний случай с деревенским пьяницей, который принял свою козу за лошадь.
– А как он потом ругался, когда коза съела все его запасы табака? – добавил Мирослав, и они снова рассмеялись. Этот смех, лёгкий и беззаботный, казался неуместным в мире, полном скрытых опасностей, словно трель птицы перед грозой.
Дойдя до места, где Лена установила свою ловушку – хитроумное сооружение из веток, камней и веревок, – они принялись её проверять. Механизм, предназначенный для ловли диких кроликов, не сработал. Лена, нагнувшись, внимательно осмотрела пружину, её лицо омрачилось.
– Опять не работает, – вздохнула она, разочарование сквозило в её голосе.
– Не расстраивайся, – Мирослав положил руку ей на плечо. – Вместе мы обязательно её усовершенствуем. Вспомни, как долго ты возилась с тем арбалетом для стрельбы шишками! А теперь вон как стреляет – белки в ужасе разбегаются.
– Спасибо, Мирослав, – Лена улыбнулась, и в её глазах снова зажглась искорка. – Ты прав. Мы всё сделаем.
Возвращаясь в деревню, они обсуждали слухи о волках, которые начали нападать на скот в соседних селениях. Лена, вдохновлённая идеей защиты деревни, предложила установить более сложные ловушки.
– Мы можем сделать капканы, – воодушевлённо рассказывала она, – и расставить их вокруг пастбищ.
– Не знаю, Лена, – Мирослав нахмурился. – Это может быть опасно. Волки – хитрые звери, а если кто-то из наших попадет в капкан?
– Мы сделаем специальные метки, – не сдавалась Лена. – И предупредим всех в деревне. Главное – безопасность стада. Мы же не хотим, чтобы волки пришли в Топорную Равнину.
– Посмотрим, – пробормотал Мирослав, думая о чём-то своём. Предчувствие тревоги, как тёмная туча, затмевало радостное возбуждение Лены.
Вечером в избе воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в печи. Мирослав и Борислав сидели за столом, ужиная скромной похлебкой. Жидкий суп из репы и немного черствого хлеба – вот и вся их трапеза. Мирослав ковырял ложкой в тарелке, аппетита не было. Мысли о ловушках Лены и разговоры о волках сменялись картинами раскаленного металла, ударами молота и невысказанным желанием вырваться из этого замкнутого круга.
Борислав, как всегда, почувствовал неладное. Отложив ложку, он внимательно посмотрел на сына:
– Что-то ты сегодня не в себе, Мирослав. Не заболел ли?
Мирослав вздрогнул от неожиданности, словно его застали за кражей. Поднял глаза на отца и тут же отвел взгляд.
– Да нет, все в порядке, просто… устал, наверное.
Борислав прищурился, изучая сына. Знал он эти отговорки. Чувствовал, как зреет в Мирославе что-то важное, то, что тот не решается высказать.
– Устал? Ну да, работа у нас не сахар. Но что-то мне подсказывает, дело не только в усталости. Говори, как есть, не тяни кота за хвост.
Мирослав глубоко вздохнул. Решился. Сейчас или никогда.
– Отец, а ты… ты никогда не думал о том, чтобы уехать отсюда? Ну, хоть куда-нибудь?
Борислав нахмурился, вопрос явно застал его врасплох. Отставил тарелку в сторону.
– Уехать? Куда это? Зачем? Здесь наша земля, здесь могилы наших предков. И потом, кому я нужен в другом месте?
– Но ведь есть другие земли, другие города… Лена рассказывала, что в Гавани полно торговцев, и там корабли приплывают с разных стран, там можно увидеть то, чего тут никогда не увидишь. – Голос Мирослава звучал все более взволнованно. - Могилы предков, это конечно важно, но а как же своя жизнь?
Борислав вздохнул, провел рукой по своим седым волосам.
– Мир, ты ещё молод, горяч. Тебе хочется увидеть мир, это естественно. Но мир – он не всегда такой, каким кажется в сказках. Там не только золото и приключения, там и голод, и война, и обман. Здесь, в Топорной Равнине, все понятно и спокойно, а вот что будет там...
– Спокойно? Да тут тоска смертная! Каждый день одно и то же. Кузница, огонь, железо. И так до конца жизни? Я не хочу так жить! – Мирослав вскочил со скамьи, его голос сорвался на крик.
Борислав спокойно посмотрел на сына, в его глазах не было ни злости, ни обиды, только грусть.
– Что значит "жить"? Ковать железо? Или как Лена, пытаться всех спасти своими прибамбасами? У каждого свой путь, Мир. Я прожил свою жизнь здесь, и не жалею. Может, и ты когда-нибудь это поймешь.
– А если я хочу другого пути? – прошептал Мирослав, словно боясь услышать свой собственный голос. – Что тогда?
Борислав подошел к сыну, положил руку ему на плечо.
– Тогда… Тогда это твой выбор, Мирослав. Я не стану тебя держать, не стану указывать, как жить. Главное – помни, кто ты есть, откуда родом. И не забывай о тех, кто тебе дорог. А если тебе понадобится помощь, ты всегда можешь вернуться. Я твой отец, и я всегда буду на твоей стороне.
Мирослав опустил голову, молчал. Слова отца, неожиданно мягкие и понимающие, ранили его сильнее упреков. С одной стороны, он получил свободу, о которой так мечтал. С другой – осознал всю тяжесть ответственности за свой выбор.
Ночью Мирослав не мог уснуть. Слова отца, полные заботы и любви, не давали ему покоя. В голове роились противоречивые мысли: с одной стороны – мечта о свободе, о жизни за пределами Топорной Равнины, с другой – чувство долга перед отцом, боязнь оставить его одного. Он подошёл к окну. Деревня спала, погружённая в тишину и мрак. Только далёкие огни в домах соседних селений мерцали, как заблудшие звёзды. Мирослав вздохнул. Он знал, что нужно принять решение. И он знал, с кем ему нужно поговорить завтра утром. С Леной. Она всегда его понимала.
Мирослав шёл по пыльной дороге, что рассекала Топорную Равнину словно глубокий шрам на теле уставшей земли. Вечернее солнце, раздутое и кроваво-красное, будто изнемогая от напряжения, цеплялось за зубцы далёких гор. Его лучи бросали длинные, дрожащие тени, которые колыхались, как призраки прошлого. Каждый шаг поднимал облако мелкой пыли, оседавшей на грубых кожаных сапогах.
Воздух, ещё недавно раскалённый дневным зноем, остывал, наполняясь ароматами нагретой земли и дыма очагов. Где-то скрипнул колодезный ворот, блеяние овец смешалось с лаем собак. Деревня казалась спокойной. Но Мирослав чувствовал: под этой мирной оболочкой натянулись струны напряжения. Что-то надвигалось. Что-то неслышное, но уже ощутимое кожей.
– Здорово, Мирослав, – кивнул старый Йорген, сидя на крыльце своей избы и лениво почёсывая седую бороду.
– Вечер добрый, Йорген, – ответил Мирослав, едва заметно склонив голову. Он не остановился. Разговоров не хотелось. Внутри росла глухая, ноющая пустота — такая привычная, почти родная. Он пытался заглушить её ритмом своих шагов, но пустота не отступала.
Дети, ещё недавно носившиеся по улице, как вихрь, теперь разбились на два войска. С деревянными мечами и палками они рубились, крича боевые кличи, подражающие оркам. Их визг, хохот и вопли слились в один бесконечный звук — звук детства, полного воображаемых побед. Мирослав невольно замедлил шаг. Он наблюдал, как они повторяют истории о битвах, услышанных от взрослых. Но дети не знали, что настоящая война не кончается смехом. Их мечты были наивны, как первые листья весной — хрупкие, легко срываемые.
Дальше по улице женщины собрались у реки. Они стирали бельё, перемывая последние новости и сплетни. Их голоса, смешиваясь с журчанием воды, казались частью вечного круговорота жизни. То, что раньше было для Мирослава опорой, теперь давило, как клетка. Ему стало ясно: рутина, которая когда-то давала чувство стабильности, стала его заключением.
Дома, прилепившиеся вдоль дороги, казались однообразными, будто отражали судьбы своих обитателей. Мирослав заметил покосившийся забор у дома старика Олафа, которому он помогал отцу ковать подковы. Забор был слабый, готовый рухнуть. Он напомнил Мирославу о его собственной беспомощности. "Надо бы починить..." — мелькнула мысль, но исчезла, растворившись в волне апатии, набегавшей, как холодный прилив.
Чуть дальше, почти на окраине, возвышался новый дом — ещё пахнущий смолой и свежесрубленным деревом. Необычно. Новых жителей в Топорной Равнине не видели давно. "Может, беженцы?" — мелькнуло в голове. Но он отмахнулся. Прийти сюда — всё равно что прятаться от бури под холщовым плащом.
Тревожное предчувствие скользнуло по спине, как чья-то чужая мысль. Оно не имело формы, но ощущалось всем телом.
Жизнь шла своим чередом, но для Мирослава время будто замерло. Каждый звук, каждое движение казались чужими, ненастоящими — словно он смотрел на мир сквозь мутное стекло. Будто бы наблюдал за жизнью деревни со стороны.
Простые картины снова и снова проходили перед глазами: Марфа, медленно бредущая по дороге, опираясь на клюку. Сколько зим она пережила? Сколько раз выживала там, где другие бы сломались? А рядом — Тимка, стоит у забора, невидящим взглядом уставившись вдаль. Куда мечтал уйти он? Что искал за границей равнины?
Мирослав понимал его. Возможно, именно поэтому ему больно было на них смотреть.
Нет. Не сегодня.
Мирослав молча прошёл к своему углу — к соломенному тюфяку, служившему ему постелью. Он выбрал молчание. Тяжёлое, гнетущее. Оно легло между ними, как плотная завеса. Он снова предал себя, свою мечту, отложил жизнь на потом.
Но разве мог он поступить иначе? Разве имел право добавить отцу страданий ради собственной, эгоистичной свободы?
Вопрос повис в спёртом воздухе комнаты, не находя ответа.
Ночь опустилась на Топорную Равнину — черная, непроницаемая. Мирослав лежал на своём жёстком ложе, вслушиваясь в темноту. Единственным звуком был сухой, надсадный кашель отца из соседнего угла. Каждый приступ отзывался в груди Мирослава болью.
Он думал о Лене, о её ловушке, о волках, которые могут прийти этой ночью или завтра. Он подвёл её. Он снова выбрал долг перед мечтой, обязанность перед дружбой.
Мысли метались, как птицы в клетке. Что будет с ним, если отец… если его не станет? Кузница ляжет на его плечи полностью. Деревня станет зависеть от него ещё больше. Он станет таким же, как отец — прикованным к этому месту, к ремеслу, пока сам не сляжет от непосильного труда или болезни.
А если он уйдёт? Кто тогда позаботится об отце? Кто будет чинить инструменты для Марфы и других стариков? Кто станет опорой деревни?
Каждый выбор казался ловушкой. Каждая дорога — тупиком.
Он чувствовал себя предателем — Лены, отца… но больше всего — самого себя. Того Мирослава, который всё ещё мечтал о ветре свободы в лицо и о далёких горизонтах.
Кашель отца снова разорвал тишину — мучительный, долгий.
Мирослав зажмурился, сжимая кулаки. Безысходность давила на него, душила. Он был пойман в сети долга и страха. И выхода не видел.
Глава 2. Тяжесть молота, лёгкость мечты.
Мирослав с хрипом выдохнул, мышцы напряглись до предела. Тяжёлый кузнечный молот, казавшийся в его пятнадцатилетних руках орудием титана, с грохотом обрушился на раскалённую заготовку. Искры брызнули фонтаном, опаляя лицо юноши, отражаясь в его серых, как у отца, глазах. Воздух, насыщенный запахом гари и металла, вибрировал от ударов, словно сама кузница тяжело дышала в такт работе. Борислав коротким жестом указывал на место следующего удара. Его рука, покрытая шрамами – летописью жизни у горна, – была твёрда и точна. Казалось, он чувствовал металл, как продолжение собственного тела. Лена стояла чуть в стороне, внимательно наблюдая за процессом. Лена стояла поодаль, готовая в любой момент подать инструмент или подсказать, если что-то потребуется. Ее присутствие было полезным, даже несмотря на юный возраст – свежий взгляд и внимательность помогали Мирославу и Бориславу не упустить важные мелочи. Борислав, хоть и относился к Лене с некоторым недоверием из-за её увлечения изобретениями, все же был благодарен за помощь.
– Бей сильнее, – гулко пророкотал Борислав, голос его был хриплым от дыма и летнего зноя.
– Бью, – отозвался Мирослав, с трудом переводя дыхание. Каждый удар молотом отдавался тупой болью в руках, но он стискивал зубы, не желая показывать слабость.
Когда работа над плугом близилась к завершению, в кузницу вошел заказчик – крепкий, загорелый крестьянин с обветренным лицом. Он смерил взглядом почти готовый инструмент, провел рукой по лезвию, оценивая остроту. В его глазах плескалось удовлетворение.
– Ну что ж, Мирослав, Борислав, – пробасил он, – славный плуг получился. Видно, что рука мастера коснулась. Давно такого не видел. Поможет мне землю вспахать, урожай богатый собрать. Спасибо вам!
С этими словами крестьянин с благодарностью пожал руки обоим кузнецам, каждому отвесив низкий поклон. Затем он вытащил из-за пазухи небольшой мешок, звякнувший монетами.
– Вот, как и договаривались, плата за работу, – сказал он, передавая мешок Бориславу.
Борислав, кряхтя, принял мешок, ощупал его вес. Кивнул, удовлетворенный.
– Спасибо и тебе, Мельхиор, – ответил он.
Крестьянин уже собрался было уходить, как вдруг остановился, оглянулся на Лену.
– А это что за помощница у вас? – спросил он, с любопытством разглядывая девушку. – Вроде раньше не видел ее тут.
– Это Лена, – ответил Борислав. – Она нам часто помогает. И не только в кузнице. Мастерица на все руки, умница.
Мельхиор улыбнулся, протянул Лене руку.
– Рад познакомиться, Лена. Слышал я про твои изобретения, про ловушки всякие. Говорят, ты у нас чуть ли не ведьма.
Лена смутилась от такого комплимента.
– Да какая я ведьма, – ответила она, пожимая руку крестьянину. – Просто люблю что-нибудь мастерить, придумывать. Чтобы людям помогать.
– Ну и правильно, – похвалил ее Мельхиор. – Хорошее дело делаешь. Молодец.
Закончив разговор, крестьянин, довольно улыбаясь, покинул кузницу, оставив кузнецов и Лену наедине. Борислав тут же принялся делить плату. Отсыпав большую часть монет себе, он передал остатки Лене.
– Вот, держи, рыжик, – сказал он, хлопая ее по плечу. – Ты тоже заслужила. Хорошо сегодня потрудилась. Да и вообще, ты всегда нам помогаешь. Не обижайся, что так мало. Самим сейчас нелегко.
Лена с благодарностью приняла свою долю.
– Спасибо, дядя Борислав, – ответила она. – Мне много и не надо. Главное, что я вам помогаю.
Мирослав же молча наблюдал за этой сценой. Он видел, как тяжело отцу дается работа, как тот старается обеспечить семью. Осознание этого давило на него, усиливая чувство долга и ответственности.
После того как в кузнеце навели видимой порядок, Борислав отпустил Мирослава и Лену проверить новую ловушку, которую расположили на лесной тропе недалеко от деревни.
Они шли по лесной тропе, петлявшей между вековыми соснами. Воздух, напоенный ароматом хвои и влажной земли, был прохладным и свежим, резко контрастируя с жаром кузницы. Лена, опираясь на трость, старалась не отставать от Мирослава, её протез шуршал по опавшей листве.
– Помнишь, как старый Перун чуть не спалил дом, когда пытался подковать своего козла? – засмеялась Лена, её рыжие волосы, выбившиеся из-под платка, плясали на ветру.
Мирослав усмехнулся, вспоминая недавний случай с деревенским пьяницей, который принял свою козу за лошадь.
– А как он потом ругался, когда коза съела все его запасы табака? – добавил Мирослав, и они снова рассмеялись. Этот смех, лёгкий и беззаботный, казался неуместным в мире, полном скрытых опасностей, словно трель птицы перед грозой.
Дойдя до места, где Лена установила свою ловушку – хитроумное сооружение из веток, камней и веревок, – они принялись её проверять. Механизм, предназначенный для ловли диких кроликов, не сработал. Лена, нагнувшись, внимательно осмотрела пружину, её лицо омрачилось.
– Опять не работает, – вздохнула она, разочарование сквозило в её голосе.
– Не расстраивайся, – Мирослав положил руку ей на плечо. – Вместе мы обязательно её усовершенствуем. Вспомни, как долго ты возилась с тем арбалетом для стрельбы шишками! А теперь вон как стреляет – белки в ужасе разбегаются.
– Спасибо, Мирослав, – Лена улыбнулась, и в её глазах снова зажглась искорка. – Ты прав. Мы всё сделаем.
Возвращаясь в деревню, они обсуждали слухи о волках, которые начали нападать на скот в соседних селениях. Лена, вдохновлённая идеей защиты деревни, предложила установить более сложные ловушки.
– Мы можем сделать капканы, – воодушевлённо рассказывала она, – и расставить их вокруг пастбищ.
– Не знаю, Лена, – Мирослав нахмурился. – Это может быть опасно. Волки – хитрые звери, а если кто-то из наших попадет в капкан?
– Мы сделаем специальные метки, – не сдавалась Лена. – И предупредим всех в деревне. Главное – безопасность стада. Мы же не хотим, чтобы волки пришли в Топорную Равнину.
– Посмотрим, – пробормотал Мирослав, думая о чём-то своём. Предчувствие тревоги, как тёмная туча, затмевало радостное возбуждение Лены.
Вечером в избе воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в печи. Мирослав и Борислав сидели за столом, ужиная скромной похлебкой. Жидкий суп из репы и немного черствого хлеба – вот и вся их трапеза. Мирослав ковырял ложкой в тарелке, аппетита не было. Мысли о ловушках Лены и разговоры о волках сменялись картинами раскаленного металла, ударами молота и невысказанным желанием вырваться из этого замкнутого круга.
Борислав, как всегда, почувствовал неладное. Отложив ложку, он внимательно посмотрел на сына:
– Что-то ты сегодня не в себе, Мирослав. Не заболел ли?
Мирослав вздрогнул от неожиданности, словно его застали за кражей. Поднял глаза на отца и тут же отвел взгляд.
– Да нет, все в порядке, просто… устал, наверное.
Борислав прищурился, изучая сына. Знал он эти отговорки. Чувствовал, как зреет в Мирославе что-то важное, то, что тот не решается высказать.
– Устал? Ну да, работа у нас не сахар. Но что-то мне подсказывает, дело не только в усталости. Говори, как есть, не тяни кота за хвост.
Мирослав глубоко вздохнул. Решился. Сейчас или никогда.
– Отец, а ты… ты никогда не думал о том, чтобы уехать отсюда? Ну, хоть куда-нибудь?
Борислав нахмурился, вопрос явно застал его врасплох. Отставил тарелку в сторону.
– Уехать? Куда это? Зачем? Здесь наша земля, здесь могилы наших предков. И потом, кому я нужен в другом месте?
– Но ведь есть другие земли, другие города… Лена рассказывала, что в Гавани полно торговцев, и там корабли приплывают с разных стран, там можно увидеть то, чего тут никогда не увидишь. – Голос Мирослава звучал все более взволнованно. - Могилы предков, это конечно важно, но а как же своя жизнь?
Борислав вздохнул, провел рукой по своим седым волосам.
– Мир, ты ещё молод, горяч. Тебе хочется увидеть мир, это естественно. Но мир – он не всегда такой, каким кажется в сказках. Там не только золото и приключения, там и голод, и война, и обман. Здесь, в Топорной Равнине, все понятно и спокойно, а вот что будет там...
– Спокойно? Да тут тоска смертная! Каждый день одно и то же. Кузница, огонь, железо. И так до конца жизни? Я не хочу так жить! – Мирослав вскочил со скамьи, его голос сорвался на крик.
Борислав спокойно посмотрел на сына, в его глазах не было ни злости, ни обиды, только грусть.
– Что значит "жить"? Ковать железо? Или как Лена, пытаться всех спасти своими прибамбасами? У каждого свой путь, Мир. Я прожил свою жизнь здесь, и не жалею. Может, и ты когда-нибудь это поймешь.
– А если я хочу другого пути? – прошептал Мирослав, словно боясь услышать свой собственный голос. – Что тогда?
Борислав подошел к сыну, положил руку ему на плечо.
– Тогда… Тогда это твой выбор, Мирослав. Я не стану тебя держать, не стану указывать, как жить. Главное – помни, кто ты есть, откуда родом. И не забывай о тех, кто тебе дорог. А если тебе понадобится помощь, ты всегда можешь вернуться. Я твой отец, и я всегда буду на твоей стороне.
Мирослав опустил голову, молчал. Слова отца, неожиданно мягкие и понимающие, ранили его сильнее упреков. С одной стороны, он получил свободу, о которой так мечтал. С другой – осознал всю тяжесть ответственности за свой выбор.
Ночью Мирослав не мог уснуть. Слова отца, полные заботы и любви, не давали ему покоя. В голове роились противоречивые мысли: с одной стороны – мечта о свободе, о жизни за пределами Топорной Равнины, с другой – чувство долга перед отцом, боязнь оставить его одного. Он подошёл к окну. Деревня спала, погружённая в тишину и мрак. Только далёкие огни в домах соседних селений мерцали, как заблудшие звёзды. Мирослав вздохнул. Он знал, что нужно принять решение. И он знал, с кем ему нужно поговорить завтра утром. С Леной. Она всегда его понимала.
Глава 3. Цена ковки судьбы.
Мирослав шёл по пыльной дороге, что рассекала Топорную Равнину словно глубокий шрам на теле уставшей земли. Вечернее солнце, раздутое и кроваво-красное, будто изнемогая от напряжения, цеплялось за зубцы далёких гор. Его лучи бросали длинные, дрожащие тени, которые колыхались, как призраки прошлого. Каждый шаг поднимал облако мелкой пыли, оседавшей на грубых кожаных сапогах.
Воздух, ещё недавно раскалённый дневным зноем, остывал, наполняясь ароматами нагретой земли и дыма очагов. Где-то скрипнул колодезный ворот, блеяние овец смешалось с лаем собак. Деревня казалась спокойной. Но Мирослав чувствовал: под этой мирной оболочкой натянулись струны напряжения. Что-то надвигалось. Что-то неслышное, но уже ощутимое кожей.
– Здорово, Мирослав, – кивнул старый Йорген, сидя на крыльце своей избы и лениво почёсывая седую бороду.
– Вечер добрый, Йорген, – ответил Мирослав, едва заметно склонив голову. Он не остановился. Разговоров не хотелось. Внутри росла глухая, ноющая пустота — такая привычная, почти родная. Он пытался заглушить её ритмом своих шагов, но пустота не отступала.
Дети, ещё недавно носившиеся по улице, как вихрь, теперь разбились на два войска. С деревянными мечами и палками они рубились, крича боевые кличи, подражающие оркам. Их визг, хохот и вопли слились в один бесконечный звук — звук детства, полного воображаемых побед. Мирослав невольно замедлил шаг. Он наблюдал, как они повторяют истории о битвах, услышанных от взрослых. Но дети не знали, что настоящая война не кончается смехом. Их мечты были наивны, как первые листья весной — хрупкие, легко срываемые.
Дальше по улице женщины собрались у реки. Они стирали бельё, перемывая последние новости и сплетни. Их голоса, смешиваясь с журчанием воды, казались частью вечного круговорота жизни. То, что раньше было для Мирослава опорой, теперь давило, как клетка. Ему стало ясно: рутина, которая когда-то давала чувство стабильности, стала его заключением.
Дома, прилепившиеся вдоль дороги, казались однообразными, будто отражали судьбы своих обитателей. Мирослав заметил покосившийся забор у дома старика Олафа, которому он помогал отцу ковать подковы. Забор был слабый, готовый рухнуть. Он напомнил Мирославу о его собственной беспомощности. "Надо бы починить..." — мелькнула мысль, но исчезла, растворившись в волне апатии, набегавшей, как холодный прилив.
Чуть дальше, почти на окраине, возвышался новый дом — ещё пахнущий смолой и свежесрубленным деревом. Необычно. Новых жителей в Топорной Равнине не видели давно. "Может, беженцы?" — мелькнуло в голове. Но он отмахнулся. Прийти сюда — всё равно что прятаться от бури под холщовым плащом.
Тревожное предчувствие скользнуло по спине, как чья-то чужая мысль. Оно не имело формы, но ощущалось всем телом.
Жизнь шла своим чередом, но для Мирослава время будто замерло. Каждый звук, каждое движение казались чужими, ненастоящими — словно он смотрел на мир сквозь мутное стекло. Будто бы наблюдал за жизнью деревни со стороны.
Простые картины снова и снова проходили перед глазами: Марфа, медленно бредущая по дороге, опираясь на клюку. Сколько зим она пережила? Сколько раз выживала там, где другие бы сломались? А рядом — Тимка, стоит у забора, невидящим взглядом уставившись вдаль. Куда мечтал уйти он? Что искал за границей равнины?
Мирослав понимал его. Возможно, именно поэтому ему больно было на них смотреть.
