ЕЛИЗАВЕТА МИХАЙЛОВА
ПОЦЕЛУЙ ВАМПИРА
После поражения в войне жизнь резко ухудшилась. Постепенно стали возвращаться порядки, о которых уже почти забыли. Чтобы рассчитаться с долгами да и просто чтобы свести концы с концами, начали снова продавать детей. Мальчиков — для работ, девочек… тоже для работ, но иного рода.
Мела была старшей из пяти детей. Самой красивой и отчего-то самой нелюбимой. Она больше всех работала по дому, помогала и отцу, и матери, заботилась о младших братьях и сестрах, но никогда не слышала похвалы, одни только упреки. А когда уж расцвела ее девичья красота, то и вовсе пришлось туго. Ей запрещали выходить из дома, а если она все-таки выходила, да парой слов обмолвилась с кем-то, не дай бог, с юношей каким, даже просто поздоровалась — неважно, то по возвращении ее ждали отборнейшая ругань и хлесткие пощечины. Она смиренно сносила все несправедливости и жестокости, не смела роптать, считала себя плохой, непутевой дочерью, которая заслужила всё то, что с ней делали. Лишь старалась работать усерднее и быть тише да незаметнее.
Жили все беднее и беднее. Хлеб был уже не хлеб, а нечто из отрубей и опилок, суп варили из гнилой капусты на воде. Одежда вся износилась и прохудилась, и не было даже ниток, чтобы чинить ее. Мела часто делилась своей порцией с малышами. Из своей кофты смастерила две поменьше и отдала сестрам. Так же поступила с нижними рубашками.
Словом, семья дошла до крайней степени нищеты. Все жили в постоянной тревоге и страхе. Что будет дальше? Закончится ли это когда-нибудь, наступит ли просвет или они все умрут однажды от голода и холода?
С некоторых пор родители часто шептались, воровато поглядывая на детей. От этого становилось и вовсе не по себе. Что они задумали?
Наконец приговор был оглашен:
— Сама знаешь, Мела, есть нечего, а ты самая старшая, ешь много, а толку от тебя никакого. Вот и решили мы тебя продать.
Слезы потекли по красивому лицу Мелы, но она не осмелилась разрыдаться в голос. Братики и сестренки сидели ошеломленные и напуганные. Потому что знали, что всё неправда, что говорил отец. Ела она как воробушек, а трудилась больше всех. И как так — продать живого человека, словно вещь?! Один из братьев открыл было рот, чтобы возразить, но отец прикрикнул:
— Молчать! — и замахнулся ремнем.
Все зажмурились. К счастью, удар пришелся по скамье. Обычно доставалось Меле, но теперь о внешнем виде будущего товара заботились.
Спала Мела плохо. Она давно научилась спать, когда живот сводило голодной судорогой, когда руки и ноги коченели от холода. Но в эту ночь она долго не могла заснуть. Что же ждет ее, какое будущее? Ее продадут… Когда, как? Кто купит ее, как станет обращаться с ней, что заставит делать? Хоть бы просто работать. Она согласна на самую тяжелую, самую грязную работу, только бы не… Но девушек ее возраста продавали обычно для другого, не стоило обольщаться. Скромная Мела даже представить не могла, что именно ей предстоит, но это безо всяких сомнений будет унизительно и больно.
Думала даже, а не уйти ли из дома, пока все спят. Да только куда пойти? К тетке, которая живет на другом конце города? Так они сами перебиваются с хлеба на воду, да и не станет тетка прятать ее от родителей. Может быть, в Храме приютят? Вряд ли. Напротив, скажут, что нужно со смирением принимать все тяготы судьбы и беспрекословно слушать отца да мать. Хотят продать — имеют полное право. В древних законах так и записано.
Но даже не в этом дело. Родители ведь рассчитывают выручить определенную сумму, продав ее. Немалую причем. Мела слышала, что живой товар высоко ценится. На эти средства родители купят дрова, еду, одежду… Денег надолго должно хватить. На полгода. А то и на год. А там, может, дела пойдут на лад и ее выкупят. Вряд ли, конечно, выкупят, но кто знает. И вовсе необязательно, что ей будет плохо в рабстве. Вдруг, хозяин окажется добрым, не станет ее сильно бить, кормить будет. Может, и к лучшему всё. С такими мыслями Мела заснула. Небо уже начало светлеть.
Подняли ее рано. Младшие еще спали. Будить их не стали. Без лишних слов собрались и пошли. Мела была тиха и покорна, только в уголках глаз застыли слезы. В последний раз бросила взгляд на братиков и сестричек и перешагнула порог, навсегда покидая родной дом.
Была весна, снег уже сошел, но трава еще не пробилась. Серо, промозгло, грязь под ногами. Долго шли пустынными улицами. В какой-то момент показалось, что заблудились. Отец с матерью оглядывались и шептались, не зная, куда повернуть. Потом до чего-то договорились, и все трое вновь продолжили путь.
Наконец, подошли к черному кованому забору, за которым возвышался большой кирпичный дом. Из будки рядом с воротами вышел привратник, открыл калитку.
Отец кивнул на Мелу:
— Вот, продавать.
Привратник без разговоров впустил всех, запер калитку и направился к боковому входу в здание. Родители с Мелой молча последовали за ним. Вокруг раскинулся небольшой сад, еще по-зимнему голый. Воронье сидело на ветках, каркало. Тоскливо, мерзко. Меле хотелось уснуть и больше не просыпаться, умереть. Никогда не узнать, что ждет ее за той темно-серой дверью.
Стук колотушки, слишком громкий в пронзительной тишине раннего весеннего утра. Несколько минут ожидания, а показалось — вечность. Скрипнули дверные петли, и на пороге возникла крупная темноволосая женщина. Привратник показал на Мелу:
— Вот, продавать.
Женщина пропустила родителей с дочерью в прихожую, велела вытереть грязную обувь о коврик. Привратник развернулся и пошел обратно в свою будку.
Слабый свет, длинный коридор, наверх по скрипучей лестнице, еще один коридор, несколько дверей по ту и по другую сторону…
Мела двигалась автоматически, не задумываясь о происходящем. Обстановка проплывала мимо, почти не отпечатываясь в ее сознании. Единственное, что девушка могла бы сказать точно, это то, что всё было невыносимо тускло и уныло.
Шли молча. Перед одной из дверей остановились. Женщина, которая вела их, постучала.
— Войдите, — раздалось с той стороны.
Вошли. Здесь было светло, красиво, тепло. За большим столом спиной к окну восседала женщина. Тоже темноволосая, не такая крупная, как первая, но и не худая, чуть помоложе ее и чуть посимпатичнее.
Первая поклонилась второй в знак почтения. Родители Мелы и сама Мелы, подталкиваемая матерью, последовали ее примеру.
— Вот, продавать.
Мела слабо удивилась: почему все говорят одно и то же?
— Хорошо. Иди.
Служанка подчинилась и с еще одним поклоном вышла из кабинета.
Мела не решалась поднять глаз, чтобы как следует осмотреться, потому просто разглядывала яркий пушистый ковер под ногами. Наверно, стоит намного больше, чем дадут за нее. Она ж худая и такая никчемная.
— Госпожа Лемель, помощница господина Римта, хозяина дома торговли, — представилась сидящая за столом женщина, голос у нее был жесткий, холодный. — Рассказывайте.
Отец замялся, потом начал:
— Есть нечего… Вот… Продать решили…
— Документы с собой?
— Да-да, — поспешил заверить глава семейства.
— Давайте.
Чуть ли не на цыпочках подошел к столу, вытащил из-за пазухи сверток бумаг, робко положил перед госпожой Лемель. Та деловито принялась изучать документы.
— Совершеннолетняя, законнорожденная, имеется гражданство… Надо заполнить заявление на отчуждение родительских прав. У нас есть шаблон, можете заполнить сами, если умеете писать. Могу заполнить я, вы только подпись поставите, крестик в крайнем случае.
Перед столом было два стула, родители заняли их. Мела так и осталась стоять в углу, рядом с дверью, и по-прежнему не поднимала глаз. Только вслушивалась изо всех сил, но говорили мало. Внимания на нее никто не обращал.
Отец, хоть и читал по складам, а писал только печатными буквами, свое заявление заполнил сам. Мать же попросила о помощи госпожу Лемель.
— Ее должен осмотреть врач. После его заключения можно будет подписать договор купли-продажи.
Отец кивнул. Мать сидела, опустив голову и скрестив на коленях свои худые морщинистые руки.
Госпожа Лемель нажала кнопку вызова персонала.
— Кто пойдет ко врачу с девочкой? Мать? Отец? Оба?
Отец махнул рукой в сторону матери, та тут же поднялась, пошла к выходу. Всё так же не глядя на Мелу.
Буквально через минуту дверь в кабинет госпожи Лемель отворила плотная пожилая женщина с седыми волосами, забранными в аккуратный пучок, в белом медицинском халате. Она коротко поздоровалась с присутствующими.
— Сегодня дежурит доктор Рамме, — представила вошедшую госпожа Лемель. — Она проведет осмотр. Идите за ней.
Мела с матерью последовали за врачом. Девушка почувствовала небольшое облегчение, что осматривать ее будет женщина, не мужчина. Она не обманывалась сильно насчет своей дальнейшей судьбы, но даже такая отсрочка от окончательного падения казалась маленьким подарком судьбы.
Идти было недалеко, метров десять вглубь слабо освещенного коридора, мимо еще одной запертой двери. Госпожа Рамме ключом открыла замок, пропустила женщин вперед. Кабинет оказался большим, светлым. Даже чересчур светлым. Стены и пол из белого блестящего кафеля, белый потолок с четырьмя яркими светильниками. После полумрака коридора этот обильный и холодный свет неприятно бил по глазам. Было неуютно. Да еще резкий запах лекарств. Мелу немного подташнивало. Впрочем, досадного недоразумения в виде рвоты можно было не опасаться: с утра девушка ничего не ела, да и накануне вечером кусок в горло не лез — так сильно она была ошеломлена решением родителей.
Из ящика стола доктор Рамме достала какие-то бумаги.
— Это протокол медицинского осмотра, приложение к договору. Вы потом его подпишете. Я буду проговаривать все данные, которые буду вносить в него. От результатов осмотра зависит конечная цена.
Мать кивнула. Мела стояла не шелохнувшись. Между тем госпожа Рамме зашла за ширму, жестом пригласила следовать за ней.
— Как тебя зовут? — спросила она у девушки.
Впервые за все время обратились непосредственно к ней, и это оказалось так удивительно, непривычно для Мелы, что она растерялась, подняла на врача свои большие глаза, открыла было рот, но тут же его закрыла, так ничего и не произнеся.
— Она глухая у вас? Умственно неполноценная?
— Нет, нет, — поспешила возразить мать, — она здорова. Ну! — это уже было адресовано дочери.
— Мела. Меня зовут Мела.
Если подумают, что она убогая, за нее дадут меньше денег, чем родители рассчитывают. Отец будет недоволен. Накажет? Нет, наказать ее он уже не сможет. Но всё же пусть они получат как можно больше. Должен же быть от нее какой-то прок, какая-то польза. Не себе, так младшим.
— Возраст?
— Восемнадцать лет.
— Родилась доношенная? — это врач интересовалась уже у матери.
— Да, в срок.
— Чем-то серьезным болела?
— Обычные детские болезни, простуды, ничего особенного.
— Во сколько лет начались менструации?
— Не помню, — немного смутившись, ответила мать.
— В четырнадцать, — прошелестела Мела, начиная краснеть.
Как можно спрашивать о таких стыдных, грязных вещах? Да еще и таким тоном, как будто все в порядке вещей. Впрочем, она уже почти вещь.
— Девственница? — строго поглядев на Мелу, спросила у нее госпожа Рамме.
Мела почему-то жутко засмущалась, хотя вопрос был понятен, ясен, и подоплека его тоже: девственницы ценятся намного дороже. Румянец щедро разлился по обычно бледным щекам, нестерпимо начали гореть уши. Мела испугалась, хотя и была девственницей. В свои восемнадцать она еще не целовалась и даже за руки ни с кем из юношей не держалась, не говоря уж про что-то большее. С детства ей говорили беречь себя, свою девичью честь — и бабушка, пока была жива, и мать, и в Храме твердили о том же. И Мела берегла. Только оказалось, что не для будущего мужа, а для хозяина…
О том, что происходит между мужчиной и женщиной, Мела знала смутно, но все-таки некоторое представление имела — изредка подружки, соседки, родственницы говорили что-то вскользь. А еще она помнила, какие взгляды на нее иной раз бросали парни и мужчины, их грубые шуточки, а иной раз притворно-ласковые и не очень понятные слова. Она не вполне, но все же осознавала, к чему они клонят, чего хотят, и именно от этого и следовало каждой девушке беречь себя.
И сейчас Меле стало страшно, что из-за этого ее знания, из-за этих догадок, из-за того, что были в ее жизни эти разговоры и эти взгляды, ее девственность как бы не совсем девственность, загрязненная какая-то, опороченная, ненастоящая. И если об этом вдруг узнают госпожа Рамме и госпожа Лемель, то ее передумают покупать, и она вернется домой, и отец ее сурово накажет — и за ненастоящую девственность, и за неполученные деньги, а братья и сестры будут страдать от еще более жестокой нищеты, чем это было прежде. Нет, нет, всего этого никак нельзя допустить.
— Да, — еле слышно прошептала Мела.
— Хорошо, сейчас проверим. Раздевайся.
Мела вздрогнула. Она понимала, что это должно произойти рано или поздно, и тем не менее все оказалось так неожиданно, внезапно. Девушка в нерешительности посмотрела на мать, как бы ища у нее подсказки, ответа. «Правда, раздеваться? Мне надлежит слушаться эту женщину?» — словно спрашивала она безмолвно у родительницы. Та гневно зыркнула на дочь, повелительно дернула подбородком, отрывисто сказала:
— Делай, что тебе говорят!
Ей тоже было не по себе от всего происходящего, но решение принято, не отступать же теперь из-за, из-за… каких-то там глупостей. Думать не хотелось, думать было совершенно нельзя! Потому что станешь думать, сразу начнешь колебаться, сомневаться, мучиться. А то и вовсе учудишь какую-нибудь глупость. Нет, нет, всё уже взвешено, всё обдумано, всё решено. Так будет лучше для всех, значит, так и надо сделать. И не думать! Не думать! Только не думать…
Мела обреченно потянула руки к пуговицам теплой кофты, стала расстегивать. Медленно, как бы стараясь оттянуть неизбежное. Но ей не позволили.
— Можно и побыстрее, — проворчала госпожа Рамме. — Всего лишь осмотр, а у тебя вид такой, будто через минуту конец света или смертная казнь. Поживее!
— Давай, давай! — вторя врачу, подгоняла девушку мать.
Пришлось поторапливаться. Впрочем, кофта и обувь дались Меле легко. Но снять залатанное платье и остаться в одном белье… А белье ведь тоже надо будет снять? О великие боги! За что, что ей это?! Мела даже не знала, что хуже: остаться в белье или без белья? Потому что белье у нее ветхое, все заштопанное. Стыдно же показаться на глаза приличным людям в таком виде! Правда, собираясь утром, Мела позаботилась о том, чтобы надеть всё чистое. Ну хоть за это ей краснеть не придется.
И все-таки Мела справилась с непослушной одеждой и негнущимися пальцами. Она медлила еще, держа в руках снятое платье и частично им пока прикрываясь. Но ждать, пока она решится, никто не собирался.
— Ну, что стоишь? — проговорила доктор, отправляясь мыть руки. — Складывай всё туда же, на стул. Белье тоже снимай.
Да, так она и думала. Девушка аккуратно сложила платье на стул у кушетки, на спинку которого еще раньше повесила кофту, и принялась за белье. На ней были нижняя рубашка и панталоны, короткие — всего лишь до середины бедра, тогда как состоятельные женщины носили панталоны до колен, а рубашки и вовсе до щиколоток, не говоря уж про корсет и чулки. Но Меле даже не приходилось мечтать о таких излишествах. Впрочем, она сама когда-то укоротила обе свои рубашки, чтобы сшить белье для младших сестер.
ПОЦЕЛУЙ ВАМПИРА
После поражения в войне жизнь резко ухудшилась. Постепенно стали возвращаться порядки, о которых уже почти забыли. Чтобы рассчитаться с долгами да и просто чтобы свести концы с концами, начали снова продавать детей. Мальчиков — для работ, девочек… тоже для работ, но иного рода.
Мела была старшей из пяти детей. Самой красивой и отчего-то самой нелюбимой. Она больше всех работала по дому, помогала и отцу, и матери, заботилась о младших братьях и сестрах, но никогда не слышала похвалы, одни только упреки. А когда уж расцвела ее девичья красота, то и вовсе пришлось туго. Ей запрещали выходить из дома, а если она все-таки выходила, да парой слов обмолвилась с кем-то, не дай бог, с юношей каким, даже просто поздоровалась — неважно, то по возвращении ее ждали отборнейшая ругань и хлесткие пощечины. Она смиренно сносила все несправедливости и жестокости, не смела роптать, считала себя плохой, непутевой дочерью, которая заслужила всё то, что с ней делали. Лишь старалась работать усерднее и быть тише да незаметнее.
Жили все беднее и беднее. Хлеб был уже не хлеб, а нечто из отрубей и опилок, суп варили из гнилой капусты на воде. Одежда вся износилась и прохудилась, и не было даже ниток, чтобы чинить ее. Мела часто делилась своей порцией с малышами. Из своей кофты смастерила две поменьше и отдала сестрам. Так же поступила с нижними рубашками.
Словом, семья дошла до крайней степени нищеты. Все жили в постоянной тревоге и страхе. Что будет дальше? Закончится ли это когда-нибудь, наступит ли просвет или они все умрут однажды от голода и холода?
С некоторых пор родители часто шептались, воровато поглядывая на детей. От этого становилось и вовсе не по себе. Что они задумали?
Наконец приговор был оглашен:
— Сама знаешь, Мела, есть нечего, а ты самая старшая, ешь много, а толку от тебя никакого. Вот и решили мы тебя продать.
Слезы потекли по красивому лицу Мелы, но она не осмелилась разрыдаться в голос. Братики и сестренки сидели ошеломленные и напуганные. Потому что знали, что всё неправда, что говорил отец. Ела она как воробушек, а трудилась больше всех. И как так — продать живого человека, словно вещь?! Один из братьев открыл было рот, чтобы возразить, но отец прикрикнул:
— Молчать! — и замахнулся ремнем.
Все зажмурились. К счастью, удар пришелся по скамье. Обычно доставалось Меле, но теперь о внешнем виде будущего товара заботились.
Спала Мела плохо. Она давно научилась спать, когда живот сводило голодной судорогой, когда руки и ноги коченели от холода. Но в эту ночь она долго не могла заснуть. Что же ждет ее, какое будущее? Ее продадут… Когда, как? Кто купит ее, как станет обращаться с ней, что заставит делать? Хоть бы просто работать. Она согласна на самую тяжелую, самую грязную работу, только бы не… Но девушек ее возраста продавали обычно для другого, не стоило обольщаться. Скромная Мела даже представить не могла, что именно ей предстоит, но это безо всяких сомнений будет унизительно и больно.
Думала даже, а не уйти ли из дома, пока все спят. Да только куда пойти? К тетке, которая живет на другом конце города? Так они сами перебиваются с хлеба на воду, да и не станет тетка прятать ее от родителей. Может быть, в Храме приютят? Вряд ли. Напротив, скажут, что нужно со смирением принимать все тяготы судьбы и беспрекословно слушать отца да мать. Хотят продать — имеют полное право. В древних законах так и записано.
Но даже не в этом дело. Родители ведь рассчитывают выручить определенную сумму, продав ее. Немалую причем. Мела слышала, что живой товар высоко ценится. На эти средства родители купят дрова, еду, одежду… Денег надолго должно хватить. На полгода. А то и на год. А там, может, дела пойдут на лад и ее выкупят. Вряд ли, конечно, выкупят, но кто знает. И вовсе необязательно, что ей будет плохо в рабстве. Вдруг, хозяин окажется добрым, не станет ее сильно бить, кормить будет. Может, и к лучшему всё. С такими мыслями Мела заснула. Небо уже начало светлеть.
Подняли ее рано. Младшие еще спали. Будить их не стали. Без лишних слов собрались и пошли. Мела была тиха и покорна, только в уголках глаз застыли слезы. В последний раз бросила взгляд на братиков и сестричек и перешагнула порог, навсегда покидая родной дом.
Была весна, снег уже сошел, но трава еще не пробилась. Серо, промозгло, грязь под ногами. Долго шли пустынными улицами. В какой-то момент показалось, что заблудились. Отец с матерью оглядывались и шептались, не зная, куда повернуть. Потом до чего-то договорились, и все трое вновь продолжили путь.
Наконец, подошли к черному кованому забору, за которым возвышался большой кирпичный дом. Из будки рядом с воротами вышел привратник, открыл калитку.
Отец кивнул на Мелу:
— Вот, продавать.
Привратник без разговоров впустил всех, запер калитку и направился к боковому входу в здание. Родители с Мелой молча последовали за ним. Вокруг раскинулся небольшой сад, еще по-зимнему голый. Воронье сидело на ветках, каркало. Тоскливо, мерзко. Меле хотелось уснуть и больше не просыпаться, умереть. Никогда не узнать, что ждет ее за той темно-серой дверью.
Стук колотушки, слишком громкий в пронзительной тишине раннего весеннего утра. Несколько минут ожидания, а показалось — вечность. Скрипнули дверные петли, и на пороге возникла крупная темноволосая женщина. Привратник показал на Мелу:
— Вот, продавать.
Женщина пропустила родителей с дочерью в прихожую, велела вытереть грязную обувь о коврик. Привратник развернулся и пошел обратно в свою будку.
Слабый свет, длинный коридор, наверх по скрипучей лестнице, еще один коридор, несколько дверей по ту и по другую сторону…
Мела двигалась автоматически, не задумываясь о происходящем. Обстановка проплывала мимо, почти не отпечатываясь в ее сознании. Единственное, что девушка могла бы сказать точно, это то, что всё было невыносимо тускло и уныло.
Шли молча. Перед одной из дверей остановились. Женщина, которая вела их, постучала.
— Войдите, — раздалось с той стороны.
Вошли. Здесь было светло, красиво, тепло. За большим столом спиной к окну восседала женщина. Тоже темноволосая, не такая крупная, как первая, но и не худая, чуть помоложе ее и чуть посимпатичнее.
Первая поклонилась второй в знак почтения. Родители Мелы и сама Мелы, подталкиваемая матерью, последовали ее примеру.
— Вот, продавать.
Мела слабо удивилась: почему все говорят одно и то же?
— Хорошо. Иди.
Служанка подчинилась и с еще одним поклоном вышла из кабинета.
Мела не решалась поднять глаз, чтобы как следует осмотреться, потому просто разглядывала яркий пушистый ковер под ногами. Наверно, стоит намного больше, чем дадут за нее. Она ж худая и такая никчемная.
— Госпожа Лемель, помощница господина Римта, хозяина дома торговли, — представилась сидящая за столом женщина, голос у нее был жесткий, холодный. — Рассказывайте.
Отец замялся, потом начал:
— Есть нечего… Вот… Продать решили…
— Документы с собой?
— Да-да, — поспешил заверить глава семейства.
— Давайте.
Чуть ли не на цыпочках подошел к столу, вытащил из-за пазухи сверток бумаг, робко положил перед госпожой Лемель. Та деловито принялась изучать документы.
— Совершеннолетняя, законнорожденная, имеется гражданство… Надо заполнить заявление на отчуждение родительских прав. У нас есть шаблон, можете заполнить сами, если умеете писать. Могу заполнить я, вы только подпись поставите, крестик в крайнем случае.
Перед столом было два стула, родители заняли их. Мела так и осталась стоять в углу, рядом с дверью, и по-прежнему не поднимала глаз. Только вслушивалась изо всех сил, но говорили мало. Внимания на нее никто не обращал.
Отец, хоть и читал по складам, а писал только печатными буквами, свое заявление заполнил сам. Мать же попросила о помощи госпожу Лемель.
— Ее должен осмотреть врач. После его заключения можно будет подписать договор купли-продажи.
Отец кивнул. Мать сидела, опустив голову и скрестив на коленях свои худые морщинистые руки.
Госпожа Лемель нажала кнопку вызова персонала.
— Кто пойдет ко врачу с девочкой? Мать? Отец? Оба?
Отец махнул рукой в сторону матери, та тут же поднялась, пошла к выходу. Всё так же не глядя на Мелу.
Буквально через минуту дверь в кабинет госпожи Лемель отворила плотная пожилая женщина с седыми волосами, забранными в аккуратный пучок, в белом медицинском халате. Она коротко поздоровалась с присутствующими.
— Сегодня дежурит доктор Рамме, — представила вошедшую госпожа Лемель. — Она проведет осмотр. Идите за ней.
Мела с матерью последовали за врачом. Девушка почувствовала небольшое облегчение, что осматривать ее будет женщина, не мужчина. Она не обманывалась сильно насчет своей дальнейшей судьбы, но даже такая отсрочка от окончательного падения казалась маленьким подарком судьбы.
Идти было недалеко, метров десять вглубь слабо освещенного коридора, мимо еще одной запертой двери. Госпожа Рамме ключом открыла замок, пропустила женщин вперед. Кабинет оказался большим, светлым. Даже чересчур светлым. Стены и пол из белого блестящего кафеля, белый потолок с четырьмя яркими светильниками. После полумрака коридора этот обильный и холодный свет неприятно бил по глазам. Было неуютно. Да еще резкий запах лекарств. Мелу немного подташнивало. Впрочем, досадного недоразумения в виде рвоты можно было не опасаться: с утра девушка ничего не ела, да и накануне вечером кусок в горло не лез — так сильно она была ошеломлена решением родителей.
Из ящика стола доктор Рамме достала какие-то бумаги.
— Это протокол медицинского осмотра, приложение к договору. Вы потом его подпишете. Я буду проговаривать все данные, которые буду вносить в него. От результатов осмотра зависит конечная цена.
Мать кивнула. Мела стояла не шелохнувшись. Между тем госпожа Рамме зашла за ширму, жестом пригласила следовать за ней.
— Как тебя зовут? — спросила она у девушки.
Впервые за все время обратились непосредственно к ней, и это оказалось так удивительно, непривычно для Мелы, что она растерялась, подняла на врача свои большие глаза, открыла было рот, но тут же его закрыла, так ничего и не произнеся.
— Она глухая у вас? Умственно неполноценная?
— Нет, нет, — поспешила возразить мать, — она здорова. Ну! — это уже было адресовано дочери.
— Мела. Меня зовут Мела.
Если подумают, что она убогая, за нее дадут меньше денег, чем родители рассчитывают. Отец будет недоволен. Накажет? Нет, наказать ее он уже не сможет. Но всё же пусть они получат как можно больше. Должен же быть от нее какой-то прок, какая-то польза. Не себе, так младшим.
— Возраст?
— Восемнадцать лет.
— Родилась доношенная? — это врач интересовалась уже у матери.
— Да, в срок.
— Чем-то серьезным болела?
— Обычные детские болезни, простуды, ничего особенного.
— Во сколько лет начались менструации?
— Не помню, — немного смутившись, ответила мать.
— В четырнадцать, — прошелестела Мела, начиная краснеть.
Как можно спрашивать о таких стыдных, грязных вещах? Да еще и таким тоном, как будто все в порядке вещей. Впрочем, она уже почти вещь.
— Девственница? — строго поглядев на Мелу, спросила у нее госпожа Рамме.
Мела почему-то жутко засмущалась, хотя вопрос был понятен, ясен, и подоплека его тоже: девственницы ценятся намного дороже. Румянец щедро разлился по обычно бледным щекам, нестерпимо начали гореть уши. Мела испугалась, хотя и была девственницей. В свои восемнадцать она еще не целовалась и даже за руки ни с кем из юношей не держалась, не говоря уж про что-то большее. С детства ей говорили беречь себя, свою девичью честь — и бабушка, пока была жива, и мать, и в Храме твердили о том же. И Мела берегла. Только оказалось, что не для будущего мужа, а для хозяина…
О том, что происходит между мужчиной и женщиной, Мела знала смутно, но все-таки некоторое представление имела — изредка подружки, соседки, родственницы говорили что-то вскользь. А еще она помнила, какие взгляды на нее иной раз бросали парни и мужчины, их грубые шуточки, а иной раз притворно-ласковые и не очень понятные слова. Она не вполне, но все же осознавала, к чему они клонят, чего хотят, и именно от этого и следовало каждой девушке беречь себя.
И сейчас Меле стало страшно, что из-за этого ее знания, из-за этих догадок, из-за того, что были в ее жизни эти разговоры и эти взгляды, ее девственность как бы не совсем девственность, загрязненная какая-то, опороченная, ненастоящая. И если об этом вдруг узнают госпожа Рамме и госпожа Лемель, то ее передумают покупать, и она вернется домой, и отец ее сурово накажет — и за ненастоящую девственность, и за неполученные деньги, а братья и сестры будут страдать от еще более жестокой нищеты, чем это было прежде. Нет, нет, всего этого никак нельзя допустить.
— Да, — еле слышно прошептала Мела.
— Хорошо, сейчас проверим. Раздевайся.
Мела вздрогнула. Она понимала, что это должно произойти рано или поздно, и тем не менее все оказалось так неожиданно, внезапно. Девушка в нерешительности посмотрела на мать, как бы ища у нее подсказки, ответа. «Правда, раздеваться? Мне надлежит слушаться эту женщину?» — словно спрашивала она безмолвно у родительницы. Та гневно зыркнула на дочь, повелительно дернула подбородком, отрывисто сказала:
— Делай, что тебе говорят!
Ей тоже было не по себе от всего происходящего, но решение принято, не отступать же теперь из-за, из-за… каких-то там глупостей. Думать не хотелось, думать было совершенно нельзя! Потому что станешь думать, сразу начнешь колебаться, сомневаться, мучиться. А то и вовсе учудишь какую-нибудь глупость. Нет, нет, всё уже взвешено, всё обдумано, всё решено. Так будет лучше для всех, значит, так и надо сделать. И не думать! Не думать! Только не думать…
Мела обреченно потянула руки к пуговицам теплой кофты, стала расстегивать. Медленно, как бы стараясь оттянуть неизбежное. Но ей не позволили.
— Можно и побыстрее, — проворчала госпожа Рамме. — Всего лишь осмотр, а у тебя вид такой, будто через минуту конец света или смертная казнь. Поживее!
— Давай, давай! — вторя врачу, подгоняла девушку мать.
Пришлось поторапливаться. Впрочем, кофта и обувь дались Меле легко. Но снять залатанное платье и остаться в одном белье… А белье ведь тоже надо будет снять? О великие боги! За что, что ей это?! Мела даже не знала, что хуже: остаться в белье или без белья? Потому что белье у нее ветхое, все заштопанное. Стыдно же показаться на глаза приличным людям в таком виде! Правда, собираясь утром, Мела позаботилась о том, чтобы надеть всё чистое. Ну хоть за это ей краснеть не придется.
И все-таки Мела справилась с непослушной одеждой и негнущимися пальцами. Она медлила еще, держа в руках снятое платье и частично им пока прикрываясь. Но ждать, пока она решится, никто не собирался.
— Ну, что стоишь? — проговорила доктор, отправляясь мыть руки. — Складывай всё туда же, на стул. Белье тоже снимай.
Да, так она и думала. Девушка аккуратно сложила платье на стул у кушетки, на спинку которого еще раньше повесила кофту, и принялась за белье. На ней были нижняя рубашка и панталоны, короткие — всего лишь до середины бедра, тогда как состоятельные женщины носили панталоны до колен, а рубашки и вовсе до щиколоток, не говоря уж про корсет и чулки. Но Меле даже не приходилось мечтать о таких излишествах. Впрочем, она сама когда-то укоротила обе свои рубашки, чтобы сшить белье для младших сестер.
